Глава IV Проклятая Ограда

Глава IV

Проклятая Ограда

Предсказание, открывшее моему предку участь, его ожидавшую, имело значительное влияние на его ум.

Десять лет, которые он постоянно мечтал о единственном чувстве; деятельные силы его рассудка потеряли всю свою власть, он без всякого сопротивления предавался оживлению своих впечатлений.

Он был слишком умен, чтобы полностью поверить словам незнакомца, и между тем он не мог воспрепятствовать, чтобы они не раздавались постоянно в его ушах, и если ему днем удавалось подавить воспоминание о них, то ночью они завладевали им, наводняли его сон ужасными кошмарами, и мало-помалу под влиянием этих мыслей, уверенность, что он не избежит своей участи, овладевала его рассудком.

Он до этих пор равнодушно смотрел на удовольствия и веселье своих товарищей, а со времени происшествия в «Сорвавшемся якоре» общество товарищей сделалось ему ненавистным. Он бежал, заслышав лишь их голоса. Если иногда дела сближали его с ними на несколько часов, то он, едва сказав несколько слов, спешил снова уединиться.

Его обращение с юношей, которому, как мы видели, он расточал столько нежных ласк, было чрезвычайно странно. Когда он встречался с ним, то по волнению, отражавшемуся на его лице, нежности, с которой он глядел на него, было очевидно, что привязанность его к молодому человеку нисколько не изменилась, а между тем он всячески старался избегать его.

Поль Берто боролся с этими непонятными для него чувствами. Он нисколько не полагал, чтобы ничтожное предсказание могло иметь в нравственном отношении какое-либо влияние на его опасения: он приписывал это какой-либо тайной печали и, стараясь обрести доверие своего двоюродного брата, заклинал его облегчить свои страдания, доверив их самому верному и преданному другу.

Шарль всегда сочувствовал этим нежным и настоятельным просьбам. Из его глаз катились слезы, текли по щекам, и Поль чувствовал, как дрожала рука, сжимавшая его руку. Иногда молодой офицер, не стараясь скрыть своих слез, орошавших его лицо, бросался в объятия своего друга, прижимал его к своему сердцу со всем выражением признательности, и молодой креол думал, что он откроет ему свою душу, но как бы ни были убедительны просьбы, с которыми он к нему обращался, они всегда были тщетны, и Шарль продолжал упорствовать в своем молчании, как и в своем уединении.

Поль Берто был столь же горяч, сколь молод. Уединение, в котором жил Шарль де Лонгеваль, предоставило его двоюродного брата в полное распоряжение кавалера де Блиньяка. Последний, не видя никого, кто бы мог воспрепятствовать его наставническим намерениям, сделался ментором молодого креола и вел его по пути, который без сомнения возмутил бы добродетельные инстинкты сына Улисса.

Впоследствии, во второй части истории Шарля Сансона, я расскажу, какие пагубные последствия имела эта связь для двоюродного брата моего предка.

В эпоху, о которой мы говорим, упоение от удовольствий если и не уменьшило привязанность Поля к его двоюродному брату, то оно уменьшило на него влияние Шарля.

Между тем известия, которые Шарль Сансон получал из Аббевиля, еще более увеличили его страдания.

Из писем Коломбы было видно, что состояние здоровья Жана-Баптиста делалось с каждым днем все хуже.

Вот одно из этих писем.

«Шарль, брат мой, почему нужно мне умолять вас, просить, как милостыню, вспоминать нас? Почему я недостойна вашей дружбы?

Если сердце ваше возмущается при голосе той, которая считает себя вашей вернейшей подругой, почему остается оно нечувствительным для голоса того, кто соединяет нас в этой и в лучшей жизни. Ваш любимый брат страдает так жестоко. Все его ночи бессонны, и он в продолжение их сетует на то, что его оставил родной брат, не посылающий ему ни одного утешительного слова. С четверга 24 числа настоящего месяца болезнь его очень усилилась. Я прошу Господа Бога, чтобы Он по Своей священной воле взял от меня жизнь взамен жизни моего супруга, — это мой долг как супруги и христианки, — но уже давно Всевышний не внемлет моим мольбам.

Я не чувствую в себе мужества, которое придали мне другие несчастья, так грустно и тяжко слышать как плачет страдалец и не быть в состоянии помочь ему. Почему вы вовсе не пишете нам, брат мои? Разве вы так изменились, что совершенно позабыли тех, которые так любили вас? Пишите вашему брату, Шарль. Я согласна, если это нужно, пожертвовать вашей дружбой, и клянусь вам, что если Создатель может меня лишить той опоры, которую Он дал мне, я никогда не стану беспокоить вас.

Но чтобы, по крайней мере, не был лишен вашей дружбы тот, для кого она составляет единственное благо, и если, волею Господа Бога, настанет для него последний час, — доставьте ему утешение, чтобы он мог благословить вас вместе со мной.

31 мая 1862 года.

Коломба Сансон».

Легко представить себе, какое влияние имели эти трогательные укоры на уже и так возбужденную душу Шарля Сансона.

При мысли, что навсегда потеряет любимого брата, он проливал искренние слезы, но в то же время другая мысль ускоряла биение его артерий и переполняла жестокими страданиями его сердце.

Он с ужасом вспомнил о том, что произошло между ним и Коломбой в тот день, когда он покинул ее; в этом воспоминании он черпал сознание своей слабости и суетность своих намерений и не смел задать себе вопроса, что будет с ним, когда рука Господа Бога уничтожит препятствие, перед которым его страсть отступила.

И как будто недостаточно было этих терзаний, чтобы удручить его, — к ним присоединились мелкие, но тягостные заботы о существовании тех, кто ему был дорог, и они грызли и щемили его сердце.

Болезнь Жана-Баптиста истощила последние средства несчастного семейства.

Шарль послал своему брату небольшую сумму денег, которую он имел при себе, но понял из молчания Коломбы в ее письмах, что эта помощь далеко не покрыла нужды, возраставшей по мере хода болезни брата. Его стесненное сердце хотело свою долю слез смешать со слезами, которые там, на Севере, льются у изголовья бедного слепца, оно перенесло его в ту комнату, малейшие подробности которой он столь хорошо помнил. Подле призрака смерти, приближавшегося к его брату, он увидел призрак, не менее ужасный, — призрак нищеты, и этот последний прикасался своими перстами к Коломбе, к Коломбе, для которой, как ему всегда казалось, Господь создал все богатства света.

Он отвечал своей свояченице, потому что я нашел два письма Сансона к Коломбе от июня месяца 1662 года. Многие черновые письма и копии руки Шарля, которые все относятся до болезни его брата, и большое число бумаг, на которых были начертаны фразы, во многих местах перечеркнутые, которые показывают, как дорого было ему все то, что напоминало о первой любви его юности.

Однажды после обеда, когда мой прадед возвратился домой, он нашел на пороге своего жилища посланника, ожидавшего его.

Последний вручил ему письмо.

Едва взглянув на подпись, он побледнел, как полотно, покачнулся, и если бы не скамейка, на которой сидел посланник, то он упал бы на землю.

Он узнал руку жены своего брата и строки, омытые слезами. Еще не вскрыв письма, Шарль понял, что Жан-Баптист мертв.

И точно. Коломба извещала его о постигшем ее горе. Она прибавляла, что отчаяние ее увеличивается тем, что вынуждена сообщить ему и о другом несчастьи. Смертные останки бедного слепца не были еще преданы земле, как его прежние собратья, члены суда, явились для расхищения их имущества. Коломбу изгнали из-под жалкой крыши, под которой столько страдал и скончался ее супруг — она не нашла ни защиты, ни помощи, ни милосердия у родственников, которых имела в Аббевиле; тогда она вспомнила о своем брате и отправилась к нему пешком, но силы изменили ее мужеству, она остановилась в селении Анверме, в нескольких милях от Дьеппа, где она ожидает, чтоб он приехал за ней и отвез ее в убежище, которое он для нее выберет.

Шарль оставался в продолжение нескольких минут неподвижным, немым и как бы уничтоженным этой новостью.

Наконец он вышел из своей немоты, отпустил посланника, сам оседлал лошадь и во весь опор пустился в направлении к Анверме.

Он уже оставил за собой последние дома предместья Полле и находился на пустынном возвышении тех крутых берегов, которые в виде пояса скал окаймляют отмели океана, когда заметил в нескольких шагах человека, лежавшего в одном из углублений скал, повернув голову на окна одинокого домика, видневшегося на некотором расстоянии среди сада из тощих яблонь.

Этот человек был в одежде моряка. Шарль не обратил бы на него никакого внимания, если бы при стуке копыт лошади о мостовую эта личность, обернувшись, не оказалась Полем Берто.

Офицер, проезжая, послал сердечное приветствие своему двоюродному брату, но среди тягостных, волновавших его мыслей, он задавал себе вопрос, что привело Поля, переодетого таким образом, в это уединенное место; с некоторой горечью упрекая себя в том, что оставляет на произвол судьбы этого молодого человека.

В Анверм он прибыл около пяти часов вечера.

Приблизившись к селению, за последним подъемом на гору, он увидел каменный крест, из глубины долины Шарль заметил женщину, всю в черном, которая сидела на ступенях возвышения; его лошадь, запыхавшись от быстрого бега, хотела умерить свой ход, но сильно пришпоренная своим седоком, пошла галопом и в несколько секунд достигла вершины холма.

Коломба проводила своего посланника до этого места и остановилась там, чтобы ожидать того, кого она к себе призывала.

Когда она увидела его приближение, то закрыла свое лицо руками. Шарль сошел с лошади и стоял перед ней, а она не поднимала головы, лишь раздавались ее вздохи, и было заметно, как поднималась и волновалась в судорожных спазмах ее грудь.

Шарль наклонился над ней и назвал ее по имени, но Коломба, встав, увернулась от его объятий. Указав на крест, простиравший к ним свои почерневшие и поросшие мхом руки, она, казалось, хотела дать ему понять, что прежде чем приблизиться к ней, нужно обратиться к Тому, который подкрепляет и утешает во всех печалях и страданиях.

Оба встали на колени у гранитных ступеней, и их сердца слились в одной молитве за того, которого уже не существовало.

Когда Шарль встал, он почувствовал свою душу необыкновенно обновленной.

Он взял ее руку и, прикасаясь к ней, не ощутил, как бывало прежде, трепета, разливающегося по всем его жилам. Созерцая ее, все еще прекрасную, несмотря на побледневшее лицо, выражавшее страдание, он был совершенно спокоен.

Он вздохнул продолжительно и свободно.

Он понимал, что с силой и энергией, которые ему доставит эта чистая и непорочная привязанность, он в будущем может не бояться рока.

Таким образом они друг подле друга дошли до хижины поселян, которые, тронутые бедственным положением Коломбы, приютили ее накануне. Она рассказала своему брату все о последних минутах жизни Жана-Баптиста и, глубоко тронутый описанием Коломбы их нужды и создавшегося положения, Шарль винил себя в слабости, с которой боролся сам; он умолял свою свояченицу простить ему безумство, лишившее его возможности продолжать свою обязанность утешителя несчастного брата, которую он разделял в продолжение нескольких месяцев с нею; и, слившись в одной общей мысли, они обращали взоры к небу, как будто стремились соединиться с тем, который раньше их перешел туда.

Шарль желал, чтобы Коломба, оказавшаяся слабой и изнеможденной, пробыла еще одни сутки у своих хозяев; но последняя, утешенная откровенностью, с которой ее друг сознался ей в своих провинностях, спокойствием его разговора и обращения с нею, спешила оставить Анверме и прибыть в Дьепп.

Шарль посадил ее на свою лошадь; взял ее под уздцы и, идя подле Коломбы, направился по дороге в город. Продвигаясь вперед, они говорили о прошедшем, то есть о Жане-Баптисте, потому что, казалось, они согласились замкнуть за собою горизонт, оставленный ими тем днем, в который Шарль покинул дом Пьера Броссье.

Борьба любви с добродетелью, самоотверженность, которая для нее была следствием этой постоянной борьбы, жизнь, переполненная безмолвными горестями и скрытыми страданиями, наконец, затруднительность ее нового положения — все это развило ум Коломбы.

Она дала ему понять, что они оба были слишком молоды, чтобы чистота их чувств не нуждалась в спасительном защитнике. Она объявила ему, что решила вступить в одно из тех религиозных братств, члены которых не связаны неразрывными узами, которые на Севере называются Бегинскими монастырями. Таким образом, она не будет окончательно разлучена с Шарлем; несколько свиданий, деятельная переписка будет поддерживать их взаимную привязанность и мужество переносить разлуку. Потом, когда годы будут служить им защитой от клеветы света и заблуждений их собственного рассудка, они возвратятся друг к другу, и в этой нежной дружбе, без пасмурных дней, проведут вместе остаток своей жизни, который Господу будет угодно даровать им.

В эту минуту, красноречивее моего пера, Коломба рисовала картину счастья двух стариков, которые, безгранично любившие друг друга, пожертвовали собою с необыкновенной самоотверженностью, дадут друг другу руку перед своим переселением в вечность, где единственно соединяются неразрывные узы. Они достигли вершины горы, с которой во всем величии предстал необъятный океан.

День был невыносимо жаркий. Над их головами собрались мрачные тучи медно-черного цвета, тяжело ходившие с востока на запад. Но они еще не достигли южного края горизонта, и сквозь расщелину между туч, походившую на горнило, заходящее солнце победоносно боролось с двойным мраком. Море сверкало, подобно жаровне, и волны его кипели, как потоки лавы. Ближе к берегу воды океана были мрачны, как небо, но время от времени устремлялся поток огня из кратера, и черноватая поверхность их испещрялась кровавыми отсветами.

Коломба остановила своего коня и погрузилась в немое созерцание этого величественного зрелища.

Начали накрапывать крупные капли дождя. Поднялся ветер, он поднимал с дороги густые вихри пыли, которые метал во все стороны серые спирали, как казалось, в продолжение нескольких минут хотевших соединиться с грозными тучами. Отдаленные оттенки мало-помалу изгладились; небо и море сливались на краю горизонта в темно-красную полосу; последнее приняло красноватый цвет, и уже несколько минут его поверхность клубилась шипучей белой пеной.

Все предвещало страшную грозу; путешественникам оставался еще час езды до города, и как Шарль ни напрягал своих глаз, он не замечал ни одной хижины, где бы мог найти убежище.

Он сказал Коломбе, что надо спешить — и пустил лошадь рысью.

Сделав несколько сот шагов, она услышала, что дыхание его делается все прерывистее, и начала беспокоиться; она упрашивала его сесть подле нее, говоря, что таким образом они скорее достигнут города.

Шарль согласился.

Он сел в седло; окутал свою спутницу плащом, обнял правой рукой гибкий стан молодой женщины и левой рукой управляя лошадью, вонзил ей в бока шпоры и пустился галопом.

В эту минуту буря разразилась во всей своей силе.

Удары грома следовали один за другим, потоки пламени соединяли небо с землей; ветер выл, и к завыванию его присоединялся глухой шум бушевавшего моря, деревья на дороге с мрачным скрипом наклонялись и качали своими вершинами.

Внимая этим ужасным звукам, можно было сказать, что возмутившаяся природа имела и свою долю в этом ужасе и что, подобно чайке, носящейся под облаками, она посылала свои жалобы к Господу Богу.

Дождь падал потоками, и вскоре мрак так усилился, что Шарль мог различать дорогу только в те минуты, когда небо разверзалось, чтобы дать проход огромному огненному змию, падавшему на землю.

Он прижимал к своей груди драгоценную ношу, которую мчал его верный конь; он прикрывал Коломбу своим телом, как будто хотел защитить ее от блеска молний, которые сверкали над их головами.

Молодая женщина обвила одной рукой шею своего друга и спрятала свое лицо в его плаще. Ее сердце тревожно билось, и биение его совпадало с биением сердца Шарля.

Необыкновенное волнение не замедлило овладеть молодым человеком.

Он с трудом вдыхал горячий воздух воспламененной атмосферы, и время от времени горестный вздох поднимал его грудь.

Коломба пробормотала несколько слов, которые потерялись среди шума бури.

— Коломба, Коломба! — воскликнул вдруг Шарль дрожащим голосом, — умереть — так быть убитыми на груди друг друга. Разве это не единственное вознаграждение, которое может даровать нам Господь Бог за все наши испытания? Пусть грохочет гром, завывает буря, разверзается земля под нами! Если я только унесу тебя таким образом в вечность, я благословлю молнию, я благословлю бурю, я благословлю дождь этот, подобный потопу!

Молодая женщина подняла свою голову с груди своего спутника.

— Не говори так, Шарль, — сказала она в сердцах, дрожащим от волнения голосом, — Шарль, ты оскорбляешь еще теплые останки.

Но Шарль не слушал ее.

Он казался во власти безумного упоения, как будто пламя бури перешло в его жилы.

Он опустил поводья; его шпоры, вонзенные с неистовством в бока лошади, понуждали животное к отчаянному бегу. В сумраке ночи они мелькали, подобно призракам, которых нес на крыльях вихрь.

В то же время его объятия душили Коломбу; он прижимал ее к своему сердцу с невыразимой страстью, горячие уста его, подобно жгучим угольям, прикасались к ее лбу.

В эту минуту молния избороздила тучу и в продолжение мгновения осветила своим лучезарным сиянием сумрак ночи.

Из уст Коломбы раздался крик ужаса, потому что, увидев над собой бледное лицо, наклонившееся над нею, встретив его дикие, налитые кровью глаза, устремленные на нее подобно грифу на пташку, которую он собирается проглотить, ей показалось, что она видит перед собой демона.

Сверхъестественным усилием она старалась вырваться из объятий Шарля и соскочить с лошади, но ее как будто удерживали железные цепи.

— Шарль, Шарль, милосердия ради, прошу тебя, — шептала она задыхающимся голосом, — именем брата, именем Господа Бога заклинаю тебя!

Шарль отвечал проклятием.

В ту же самую минуту молния, как бы повинуясь его призыву, разорвала облако и разразилась над окрестностью: их окружило целое море пламени; в десяти шагах от них старая яблоня пошатнулась на своем основании и рухнула на землю.

Конь, взбесившись, встал на дыбы, опрокинулся назад, прежде чем седоки могли дать себе отчет о происшедшем.

Сильный толчок вырвал Коломбу из объятий моего предка.

Он встал весь в ушибах, покрытый ранами, но думал о Коломбе и не чувствовал, как струилась кровь из ран.

Напрасно искал он ее подле себя.

Он звал ее.

Никто не отвечал ему; он только слышал, как падали потоки дождя на землю, да стук копыт лошади, которая, поднявшись на ноги, пустилась по направлению к городу.

Тогда у него на голове волосы встали дыбом, он чувствовал, как смертельный холод пробегал по его жилам.

Он не решался протянуть руку, ему казалось, что она коснется покойника.

Он даже не смел думать, потому что его первой мыслью было, что Коломба убилась при ужасном падении. Это продолжалось только мгновение, но чтобы стать способным мыслить, он должен был сделать усилие, как будто бы хотел поднять весь свет.

Наконец он вспомнил, что на том месте, где он упал, дорогу окаймлял небольшой ровчик; он скорее бросился, чем сошел в него; он нашел там тело Коломбы, но оно было неподвижно, даже казалось бездыханным.

Он напрасно пытался привести ее в чувство; все его старания были тщетны, как и мольбы, рыдания, крики, раздирающие сердце, которыми он призывал к себе на помощь и которые ветер со свистом разносил по воздуху.

Тогда он взял Коломбу на руки и побежал через поле, не зная, в какую сторону направиться, — до такой степени расстройство овладело его рассудком.

В те минуты, когда он пробегал мимо изгороди, ветви раздирали его лицо, но в то же мгновение он заметил огонек, мерцавший между листьями деревьев сада, в который он проник, не чувствуя боли. Он бросился в ту сторону, нашел дверь, выбил ее ударом ноги и, изнуренный ужасными ощущениями вечера, из-за потери крови, изнемогая под тяжестью своей ноши, упал без чувств на пороге.

Он долго не приходил в себя.

Когда к нему возвратилось сознание, то его рассудок сбивался, как будто голова его опустела; напрасно старался он вспомнить о случившемся, распознать место, в котором находился. Луч света, проникавший через высокое и узкое окно в комнату, ярко освещал его и ослеплял глаза, когда он открывал их.

Однако он заметил светлую головку молодой девушки среди потоков света, которые лучезарным венцом окружали ее голову; она сидела в глубине окна и была занята составлением из полевых цветов большого букета.

В продолжение нескольких минут он не мог оторвать взгляда от этого милого видения; неопределенное, инстинктивное угрызение совести упрекало его в том, что он обращает внимание на женщину, которая не Коломба, но он не мог сосредоточиться на другой мысли; его сердце еще не обновилось жизнью, и разум его, переполненный впечатлениями, был еще нечувствителен для ощущений.

Он, вероятно, сделал какое-то движение на своей постели, потому что молодая девушка встала и подошла к нему.

Видя ее приближение, Шарль внезапно вспомнил все то, что мгновенно исчезло из его памяти.

Это имя Коломбы.

Эти мысли выражались в страдании, с которым он произнес их.

Молодая девушка молчала.

— Коломба, Коломба! — повторял мой предок, протягивая к незнакомке руку, как бы умоляя ее своими жестами.

Тогда он почувствовал, что две горячие слезы упали на его руку; он видел, как на нем остановились прекрасные глаза, из которых пробивались слезы с выражением нежного сожаления.

Потом, встав на колени перед деревянным распятием, помещенным над камином, молодая девушка начала молиться.

Эти слезы, эти мольбы незнакомки имели хотя свое немое, но трогательное красноречие; мой предок понял, что Коломбы не стало: силы оставили его и, убитый горем, он во второй раз потерял сознание.

Сильная лихорадка овладела им.

Когда моральное страдание достаточно сильно, чтобы расстроить всю физическую силу человека, то принцип спасения находится в причине самого зла. Когда жизненная сила ослабляет и способность, которой обладали чувства сообщать свои впечатления существенным частям тела, мало-помалу сглаживаются, может показаться, что, внушенная неизмеримой опасностью, эта последняя возмущается и отказывается касаться всего, что не относится к ней.

Шарль лежал в ужасном бреду.

Затем он впал в какое-то состояние бессознания, продолжавшееся несколько дней.

В первое время этого оцепенения ему чудился не раз грациозный образ молодой девушки, наклонившейся над его изголовьем и с беспокойством смотревшей на больного.

Но когда он пришел в чувство, его взоры хотя постоянно и отыскивали ее, но он никогда не видел ее подле себя.

Старушка заменила его очаровательную сиделку.

Иногда к его постели подходил человек, лицо которого чрезвычайно его поражало, потому что ему казалось, что он не в первый раз встречает его.

Однажды вечером, когда Шарль проснулся, его хозяин вошел в комнату, взял его за руку и внимательно пощупал пульс.

При звуках этого голоса воспоминания моего предка пробудились с новой силой: он узнал необыкновенного человека, которого кавалер де Блиньяк пригласил к ужину в «Сорвавшемся якоре», того, который ему наговорил столько необыкновенных вещей.

Он поднялся со своего ложа и дружески пожал руку, державшую его пульс.

— Милостивый государь, — сказал он с грустью в голосе, — если вы такой же пророк, как и искусный лекарь, вы могли бы дать мне спокойно умереть.

— Милостивый государь, — отвечал ему незнакомец, — я не более врач, чем пророк. Осужденный на ощущение всех страданий тела, всех болезней души, я пользуюсь своими наблюдениями, чтобы оказать помощь мне подобным, и я не требую от них даже признательности.

— Что касается меня, то я в долгу не останусь, милостивый государь, я вам благодарен не столько за помощь, которую вы оказали мне, сколько за то, что исполнили последний долг по отношению к той, которая мне сопутствовала, моей сестре… Потрудитесь, — прибавил он глухим голосом, — провести меня на ее могилу?

Хозяин дома далеко не разделял воодушевления Шарля; его угрюмое лицо выражало скорее дурное расположение духа, чем сочувствие.

— Господин де Лонгеваль, — сказал он, — мне кажется, что вы достаточно поправились, чтобы переезд одного лье имел для вас дурные последствия.

Один из моих людей едет в эту ночь с повозкой в Дьепп. Он отвезет вас домой, а служитель при кладбище окажет вам услугу, которую вы от меня требуете.

Хотя мой предок и уважал странный образ действий этого человека, но его удивила эта грубость, которая столь мало согласовывалась с заботами, которые ему были оказаны.

— Пусть так, — отвечал он, — я слишком вам обязан, чтобы обидеться. Но прежде чем мы расстанемся, милостивый государь, вы, по крайней мере, скажете мне свое имя. Это имя вы имели право скрыть от моего любопытства, но вы не можете умолчать его, когда я вас прошу о нем, чтобы повторять его в моих молитвах.

— Молитесь за тех, кто страдает, господин де Лонгеваль, и вы помолитесь и за меня. Для вас бесполезно знать мое имя; и если вы точно считаете себя в отношении меня обязанным за оказанное мною гостеприимство, то вы это докажете, не настаивая более.

— Не могу ли я, по крайней мере, проститься с той…

Незнакомец быстро прервал его.

— Уезжайте, — закричал он мрачным голосом. — Мы с вами встретились два раза на этом свете, господин де Лонгеваль; да будет воля Господня, чтобы этот — был последний.

Затем он помог моему предку одеться; последний нашел во дворе тяжелую тележку, запряженную в одну лошадь, и около нее человека гигантского роста, который, казалось, ожидал его.

Он обернулся, чтобы в последний раз поблагодарить хозяина; но он уже возвратился в дом и запер за собой дверь.

В ту минуту, когда возница помогал офицеру взобраться на тележку, ему показалось, что занавески единственно освещенного окна на первом этаже зашевелились, и очаровательный образ молодой девушки, которую он видел утром, исчез за ними.

Тяжелая повозка тронулась.

На пути Шарль де Лонгеваль с удивлением заметил странные вещи, которыми была нагружена телега, в которой он сидел, состоявшие из брусьев, железных шестов, клещей, веревок и колеса странной формы, употребление которого он не мог отгадать.

Он напрасно старался развязать язык вознице; последний, по-видимому, решился строго выполнить данный ему приказ быть безмолвным. Все, что мог он от него узнать, было то, что дом, в котором ему оказали столь великодушное гостеприимство, назывался Проклятой Оградой.

Возвратившись в свою маленькую уединенную комнатку, Шарль с ужасом заметил, что воспоминание о прелестной обитательнице Проклятой Ограды за ним последовало туда, и что он не мог вызвать образа усопшей без того, чтобы другой призрак не поместился между ним и ею.

С этой минуты жизни мой предок начинает свой рассказ.

Так как в исповеди он умалчивает о своей любви к своей двоюродной сестре, сделавшейся женою его брата, и всегда говорит о ней лишь косвенным образом; но обвиняет неопределенные мучения, сильные страдания, жгучие опасения, не решаясь рассказать о них, то я должен был описать эту страсть, которая сыграла в его жизни огромную роль. Не менее важную роль в его жизни сыграла и встреча его с молодой девушкой в Проклятой Ограде.