Глава II Шарль Сансон де Лонгеваль

Глава II

Шарль Сансон де Лонгеваль

Воспоминание, надежда есть самые драгоценные дары, которые человек получил от Господа Бога.

Постоянно обреченный на преследование счастья, которое от него убегает, мучимый алчностью и чувством своего бессилия, он не находил никакого утешения в этой бесконечной цепи обмана и горечи, и был способен лишь только в своем воображении создавать фантомы, которые тщетно преследовал в реальной жизни.

Может быть, мы одни были лишены этого благодеяния: мы не видели перед собой горизонта, мы двигались во мраке.

Чтобы дать отдых нашим глазам, мы должны были повернуть голову и искать утешение в прошлом: Бог оставил нам только воспоминания!

Я уже сказал, что из всех этих воспоминаний мы предпочитали то, которое переносило нас к тому времени, когда род наш не терпел ни позора, ни унижений, но мало находили мы утешений в разборе причин, повергнувших нашего несчастного предка в эту пропасть. Таким образом, в продолжение ста семидесяти лет Шарль Сансон был героем рассказов, которые у домашнего очага передавал отец сыну.

Как будто отступая перед обвинениями, которыми, быть может, его потомство осыплет его память, Шарль Сансон перед смертью сжег свой портрет.

Излишняя предосторожность! Предание так точно рисовало его образ, что мне стоило закрыть лишь глаза, чтобы черты его лица, которые изображал часто мне мой отец в своих рассказах, собрались, приняли форму, цвет и оттенок, и чтобы мрачная фигура бывшего офицера полка де Ла Боассьер предстала предо мною, отделившись от полотна, как будто кисть-резец Рембрандта начертил его на нем.

Весьма понятно, что все приключения его жизни, все подробности его историй мне знакомы; кроме того, я нашел в бумагах моего семейства множество документов, которые относятся к моему предку.

Если бы при издании этих Записок мною руководила лишь спекуляция, как некоторые предполагают, то я бы в этих документах нашел богатый источник, из которого, без сомнения, почерпнул бы одну из тех романтических эпопей, которые ведут читателя до десятого тома, нисколько не ослабляя интереса.

Но я никогда не думал об этом и спешу к описанию, как обещал, некоторых из наших великих исторических драм и, главным образом, мученичества 1793 года, чтобы заинтересовать читателей своими личными выводами.

Я обойду в истории Шарля Сансона все, что не касается объяснения его невероятного решения; все эпизоды его отважной жизни, которые имеют лишь косвенное отношение к его ужасной профессии, которую принял по своей собственной воле.

Источники, которыми я воспользуюсь, двоякого рода.

Они заключаются в некоторых письмах, которые займут свое место в этом рассказе, и в некотором роде исповеди, в которой мой предок, очевидно, хотел вкратце описать самый важный эпизод своей жизни. В минуты отдыха ума в старости, в часы раскаяния, когда душевные страдания лицом к лицу с его совестью дают ему понять весь ужас, которым наполняется его душа, когда он пред ликом Господа Бога, без сомнения, Шарль Сансон чувствовал, что изнемогает.

В продолжение двадцати лет он бесстрастно странствовал по своему печальному пути. Его сердце, переполненное горечью, нашло адское утешение в том, что он должен сделаться ужасной пародией судьбы, носящего имя Палача. Ужас людей вознаградил его за их ненависть; он начал слышать шаги тех, которые пойдут по его следам. Однажды он бросил беспокойный взгляд назад и заметил, что те, которые обагрят кровью свои руки наследственной секирой, — его дети; он ужаснулся, и шум от голов, скатывающихся на помост эшафота, прерывал его сон.

Сын его был благочестив и покорен. Рожденный и воспитанный в печальных условиях исполнителя верховных приговоров, он безропотно склонил голову под гнетом участи, которая ожидала его. Но сын этот будет, в свою очередь, иметь детей, и Шарль Сансон предчувствовал, что и для них, как когда-то и для него, наступит минута боязни, ужаса и сомнения. Он попытался предупредить упреки, которые они могли бы сделать ему в эти тяжкие минуты, и которые, может быть, детское уважение остановит на их устах: он составил исповедь, в которой, не стараясь оправдаться, описал, какую роль сыграла судьба в его падении.

Помешала ли ему смерть закончить начатую исповедь, или сердечные терзания не позволили ему довершить печальное описание, которое он задумал, во всяком случае, эта исповедь не закончена.

Я должен заполнить пропуски и соединить в его рассказе происшествия, которые он оставил необъясненными.

Ввиду фактов, столь для нас важных, которые должны быть описаны на этих страницах, понимая довольно законное равнодушие публики к столь ничтожным несчастьям, как несчастье моего семейства, я постараюсь оживить свой рассказ, но не искажу истины. Я останусь верен и добросовестен к преданиям, которые слышал из уст моего отца и деда, даже в необыкновенном предсказании, которое задолго вперед возвестило моего деда об участи, его ожидавшей.

Шарль Сансон родился в 1635 году в Аббевиле.

Он был еще в колыбели, когда умерли его отец и мать.

Он имел брата, Жана-Баптиста-Сансона, родившегося в 1624 году, и, следовательно, был одиннадцатью годами старше его.

Брат их матери, Пьер Броссье сир де Лиме, взял к себе двух сирот. Его доброта, его нежное попечение смягчили их горестное положение.

Он имел дочь по имени Коломба. Он окружил заботой своих двух племянников и заботился о них как родной отец.

Коломба Броссье и Шарль Сансон были почти одних лет. Нежное товарищество детства еще более увеличило их узы родства и предрасположило их к взаимной привязанности.

Жан-Баптист был старше двоюродной сестры и брата. Дядя готовил его к гражданской службе: науки ему заменили детские игры; он начал изучать строгие формулы законов, между тем как другие лепетали, обмениваясь первыми выражениями нежности.

Эта взаимная привязанность росла вместе с ними, и однажды они поняли, что могут друг друга называть словом более нежным, чем брат и сестра.

Дружба их переросла в любовь.

Это чувство не заметили ни Пьер Броссье, ни Жан-Баптист Сансон; ни тот, ни другой не видели, что оно перерастает в страсть.

Для них Коломба и Шарль были все еще детьми: чувства, которые проявляли молодые люди друг к другу, они определяли возрастом, который считали совсем неопасным.

В одно воскресенье, между обедней и вечерней, Пьер Броссье объявил своей дочери, что вчера вечером он сообщил Жану-Баптисту, что он купил для него место советника в Аббевильском уездном суде.

Коломба и Шарль открыли рты, чтобы поздравить нового советника, но Пьер Броссье показал им знаком, что он еще не закончил, и прибавил, что ему кажется, чтобы занять эту должность, Жану-Баптисту необходимо жениться.

Пьер Броссье считал женщину краеугольным камнем всех социальных отношений.

Молодые люди окинули друг друга беспокойным, тоскливым взглядом двух газелей, смертельно пораженных одной пулей охотника! Мрачное предчувствие леденило их, в ужасе они трепетали от ожидания услышать решение отца, и паузы, которые он делал между словами, казались им вечностью.

Что касается Жана-Баптиста, который с самого начала разговора проводил лезвием ножа по зубам, то он скромно потупил взор, и было невозможно определить, была ли складка, появившаяся на его верхней губе, следствием улыбки удовольствия или операции, которой он занимался.

Пьер Броссье продолжал.

Он прибавил, что союз его дочери с сыном его бедной сестры был самой желанной мыслью всей его жизни. Тот день, в который, спросив Жана Баптиста, какую жену он себе хотел бы, и, услышав ответ, что Коломбу, был самым счастливым днем в его жизни.

Он объявил своим слушателям, что так как обстоятельства не терпят отлагательства, то свадьба будет через две недели.

Пьер Броссье еще не закончил, как молодая девушка покинула свое кресло и под предлогом внезапного недомогания скрылась в свою комнату, где дала волю рыданиям. Он объяснил этот внезапный побег весьма естественным волнением молодой невинной девушки, которая в первый раз слышит о свадьбе.

Быть может, он изменил бы свою уверенность, если бы только один раз взглянул на молодого человека, сидевшего на своем стуле, точно горе парализовало его: он проводил рукой по бледному лбу, как будто старался избавиться от какого-то жестокого кошмара; но Пьер Броссье и Жан-Баптист немедленно приступили к обсуждению условий брачного контракта. Так как оба были пикардийцами, забота о предстоящем деле устраняла в них всякую другую мысль.

Несколько слов, которыми он обменялся с Коломбой, и лихорадка, всю ночь воспламенявшая кровь молодого человека, прибавили ему немного решительности.

На другой день он, выбрав время, в которое его брат уходил из дому, отправился к своему названому отцу, который завтракал около огня в зале. Он бросился к ногам добродушного старика и с выражением, которое тронуло бы камень, сознался в своей любви к кузине и умолял его не разлучать их, которых предназначил Всевышний друг для друга.

В продолжение всего времени, пока Шарль говорил, Пьер Броссье наливал коричневое пиво в свою чашку и пил его небольшими глотками.

Он только что выпил полный стакан, как вдруг, потеряв свою обычную важность, которая его характеризовала, разразился столь внезапным и сильным взрывом хохота, что коричневое пиво вылилось изо рта и обрызгало пеной все вокруг.

За этим смехом последовал взрыв кашля, причина которого — та же веселость. Шарль страшно смутился.

Но его чувства были слишком сильны, чтобы могли оставаться долгое время под гнетом оцепенения. Он возобновил свои мольбы, он старался тронуть дядю, дав ему понять, какие могут быть впоследствии несчастья, которые готовы совершиться. В свою очередь, он призвал на помощь память его нежно любимой сестры. Он вызвал ее образ, и эта тень просила вместе с ним не только за счастье, но и за жизнь своего сына.

Пьер Броссье нисколько не был злым человеком. Он просто не знал об этой страсти и потому считал весьма логичным не принимать того, что ему не было известно. По его мнению, жизнь имела свою программу, которая предвидела все обстоятельства: он был твердо уверен, что только один Бог мог что-либо изменить в ней.

Настойчивость Шарля оскорбляла его врожденные чувства; он перестал смеяться; он обратился к своему племяннику со строгостью, к которой тот не привык. Он сказал ему, что в его годы и в его положении следует думать о карьере на службе королю, а не об обогащении через приданое своей жены. Он прибавил, что если бы он даже не решился выдать свою дочь за старшего из своих племянников, то ничто на свете не могло бы заставить его отдать ее за младшего. Он грубо упрекнул его в неблагодарности.

Шарль с трудом встал и, потупив голову, вышел из комнаты.

За дверью он заметил девушку, склонившуюся на каменные плиты коридора.

Это была Коломба, подслушивавшая разговор своего отца с любимым человеком. Она плакала, закрыв лицо руками.

Услышав шаги своего друга, она не подняла головы; Шарль, в свою очередь, прошел в молчании, поглощенный отчаянием.

Оба поняли, что на этом свете для них все кончено.

Молодой человек немедленно покинул убежище своего детства. Он отправился к одному родственнику, живущему в Амьенсе, а оттуда — в Париж.

Но в Париже почувствовал, что его разделяет слишком близкое расстояние от Коломбы.

Его мысли беспрестанно переносились через пространство, отделявшее его от маленького домика, в котором жил предмет его любви; он видел, слышал ее, она ему улыбалась, звала его. Он мысленно вкушал все наслаждения, которые утратил, и когда из мира грез он переходил в мир настоящий, то пробуждение делалось еще более горьким.

Все его прогулки имели одну цель. Он выходил из Монмартрских ворот, через поля и сады проходил на Пикардийскую дорогу, но видел только высокие деревья, которые Сулли приказал посадить по обе стороны. Он бросался бежать, как будто видел силуэт своей подруги. На бегу он постоянно произносил ее имя, он звал ее, сжимая руки, и все бежал и бежал: казалось, что причудливый образ, по мере того как он приближался к нему забавлялся его горем; и когда, изнемогая, задыхаясь, истощенный от усталости, он падал на траву у дороги, то все еще в глубоком волнении звал ее.

Когда он понял, что день, предназначенный для союза Жана-Баптиста и Коломбы, приближается, то борьба любви с чувством долга, происходившая в его сердце, заставила его опасаться потери рассудка.

В минуты изнеможения, следовавшие за припадками, в которых отчаяние доводило его до пароксизма, он ужаснулся.

В его голове возникла мысль о самоубийстве. Его религиозные убеждения восстали при мысли, что одно мгновение помрачения ума могло стоить ему вечного спасения души.

Чтобы избавиться от искушения, он решил отправиться на другой конец света, если одна мысль что Коломба принадлежит другому, делала его до такой степени слабым.

Он думал, что когда он не будет дышать тем же воздухом, которым дышит она, не будет видеть существа, которые напоминают ему о ней, когда он не будет слышать голосов, говорящих языком, которым говорит она, тогда исчезнет привидение, не покидавшее его ни днем, ни ночью: он полагал, что долгая разлука — тоже избавление, и что он найдет по ту сторону морей утешение.

Потому он решил сесть на корабль.

В уважение его титулов великий адмирал Франции принял его в число войска кораблей Его Величества, и он тотчас же отправился в Рошфор получить приказ о выходе в море и через несколько дней отплыл в Канаду.

В Квебеке он нашел сестру своего отца, дом которой для него был открыт.

Но несмотря на развлечения, которые Новый Свет должен был предложить его юному воображению, ни гостеприимство, которое он встретил у своей тетки, ни дружба его двоюродного брата Пьера-Берто не могли изменить горькое состояние его души.

Необходимость пребывания на корабле заставляла его утаивать свои страдания; он научился страдать в тиши; он не показывал своего отчаяния, хотя оно делалось все сильнее и, главное, — опаснее.

В противоположность тому, что случалось под высокими вязами пикардийской дороги, когда образ Коломбы убегал, теперь он преследовал его и с каждым днем становился все лучезарнее, привлекательнее, соблазнительнее.

Успокоенный твердо принятым решением, он стал менее осторожным, стал меньше следить за собой. Он не видел возможности избавиться от своего горя, от прекрасных воспоминаний минувших дней. Вместо того чтобы оттолкнуть нежное видение, он простирал к нему руки. Избегая общества своих молодых друзей, он искал уединение, чтобы найти среди волшебного дуновения ветра, навевавшего воспоминания, звуки любимого голоса, который принадлежал ей. В продолжение долгих и скучных часов караула она была с ним на палубе; он странствовал с ней в улыбающемся царстве грез. Эти часы, столь ненавистные и тягостные для молодых моряков, пролетали для него быстро и приятно, и он ожидал их возвращения с лихорадочным нетерпением любовника, который ждет первого свидания.

И после того как он проехал от новой Франции до Антильских островов, от Антильских островов — в Тулон и оттуда — к пристаням Леванта, любовь Шарля Сансона де Лонгеваля к Коломбе была так же жива, так же сильна, как и тогда, когда он в первый раз вступил на королевский корабль.

Возвратившись вторично в Тулон, он нашел там письмо, которое его ожидало.

Оно было от Коломбы. Она призывала его безотлагательно приехать к ней.

Шарль едва дождался отпуска и пустился в дорогу.

В продолжение этого путешествия в его уме возникали самые странные предположения.

Письмо Коломбы было коротким, оно давало понять, что ее постигло большое несчастье. Она ничего не писала Шарлю о его брате.

Умер Жан-Баптист?

Как ни велика была катастрофа, предлогом и причиной которой был брат, Шарль все-таки никогда не переставал любить его; никогда мысль ненависти или гнева не присоединялась к его отчаянию.

Думая об этом весьма возможном несчастьи, его сердце терзалось, глаза хотели плакать, но их непокорные слезы отказывались быть вполне чистосердечными, и он слышал в самом себе тайный нечестивый голос, насмехавшийся над его горем, и, против его воли, между его взором и трупом его брата Жана-Баптиста возникал образ женщины, в настоящее время вдовствующей, свободной, и он чувствовал, как сильно билось его сердце.

Но одной секунды размышления было достаточно, чтобы рассеять это очаровательное видение.

Эта женщина для него была священна в этом мире. Он утратил право на ее руку. И он подумал, стала ли она вдовой, стала ли она свободной, и ужас переполнил его ум: он ревнует ее к своему брату, он чувствует отчаянную ревность к чужому счастью.

В это время путешествие из Тулона в Аббевиль требовало около пяти недель. Шарль шел днем и ночью и прибыл в этот город на двенадцатый день.

Как только он заметил на горизонте колокольню церкви, сверкавшую при лучах заходящего солнца, крытую тысячами рядов багряных черепков, он сошел с лошади и упал на колени.

Он хотел молиться и благодарить Бога; но находил лишь одно слово.

Приблизившись к предместью, он увидел деревья, кустарники, цветы, улыбавшиеся его детским играм, старый каменный крест, поставленный на перекрестке, и ему казалось, что все они стремятся к нему навстречу, и что голос зяблика, защебетавшего в боярышнике, приветствует его с приездом.

Сердце его билось с неимоверной силой, и он стал опасаться, что прежде чем он сделает несколько шагов, отделявших его от Коломбы, его грудь разлетится.

Повернув за угол улицы, он увидел дом Пьера Броссье с его заостренной кровлей, его разрезанными, стрельчатыми окнами и белым с черными пятнами фасадом.

Вопросительным взглядом он смотрел на дом, с беспокойством ожидая появления ее на пороге.

Когда он подошел ближе, то его сердце сжалось. Этот домик, имевший прежде строгий, но спокойный и ясный вид, подобно физиономии своего владельца, теперь имел вид пасмурный и мрачный.

Стены, за которыми прежде постоянно следили, теперь были изборождены длинными трещинами, повсюду виднелись глубокие расщелины. Крыша поросла мхом, стекла в окнах были выбиты, и между камнями у порога росла зеленая трава.

Молодой моряк поднял дрожащей рукой тяжелый молот, висевший у дверей дома. Источенные червями доски коридора отозвались тысячью отголосков, но никто не являлся. Никто не отвечал ему.

Внутри все казалось погруженным в глубокий сон.

Один сосед подошел к нему и, узнав его, сообщил, что дочь и зять Пьера Броссье уже не живут на площади Святого Жанна, что они уже с год как переехали в Амьеньское предместье.

Шарль и не подумал поблагодарить его. Он ужаснулся, что прошел близко от обожаемой Коломбы и ни один голос в нем самом не сказал ему она здесь!

Он пошел назад, потупив голову.

Ему указали новое жилище брата. Внешний вид этого дома был скромен, почти беден, и Шарль начинал понимать, какого рода несчастье постигло Жана-Баптиста, о котором ему дала знать в своем письме Коломба.

Он постучался.

— Войдите, — проговорил голос, разливший трепет по всем его жилам. Но он остался перед дверью неподвижным, как каменная статуя.

Счастье снова увидеть ее, ту, которая в продолжение трех лет была желанной, выражалось в каждом его вздохе и возбудило в нем чувство, походившее на ужас.

Послышались шаги, легко скользившие по полу, дверь легко повернулась на своих петлях, в полумраке появился силуэт женщины. Она громко вскрикнула и упала в объятия Шарля.

Это была Коломба, немного побледневшая, но все еще очаровательная.

Это была Коломба, столь же нежная, как и в то время, когда ее кузен, казалось, был единственным предметом ее нежности.

Мысли молодой женщины, без сомнения, от прошлого возвратились к настоящему, потому что, поддавшись без колебания влечению, которое кинуло ее к Шарлю, она вдруг откинулась назад и сделала усилие освободиться от объятий, все еще удерживавших ее на груди друга.

Покраснев, она взяла руку моряка, повела его в дом и остановилась перед дремавшим в широком кресле человеком.

Его лицо было изборождено столь глубокими, столь многими рубцами, что они обезображивали его. Его положение, как и рубцы, говорили о недавних и тяжких страданиях. Когда он поднял веки, то Шарль увидел его глаза — неподвижные, безжизненные, без выражения, глядеть на которые было невозможно.

В этом призраке брата Шарлю было трудно узнать Жана-Баптиста.

Он взглянул на Коломбу. Она плакала, стоя на коленях в нескольких шагах от него.

Тогда, не сомневаясь, объятый необыкновенным волнением, он бросился к товарищу своего детства, покрыл поцелуями и оросил слезами следы его ужасных ран, и невнятным голосом бормотал несвязные слова, в числе которых можно было расслышать моление о прощении.

Быть может в эту минуту мысли, волновавшие его душу в течение трех лет, казались ему преступными.

Наконец, когда все трое немного успокоились, Шарль и Коломба сели подле Жана-Баптиста, и он рассказал свою печальную историю.

Шесть месяцев спустя после отъезда Шарля, Пьер Броссье переселился в жизнь вечную, и, казалось, первое несчастье открыло двери всем прочим. Лимесское ленное поместье, в котором заключалось все состояние Коломбы, потребовал назад владелец, основываясь на одном древнем пожизненном постановлении.

Документы Пьера Броссье были не в порядке. Он судился, но проиграл процесс, и у него не только отняли ленное поместье в Лиме, но, кроме того, он должен был продать свой домик, чтобы заплатить судебные издержки.

Некоторое время спустя после смерти Пьера Броссье непредвиденное банкротство одного из его друзей, которому он доверил свои деньги, ограничил их наследство одним поместьем, доход с которого был едва достаточным для насущной жизни.

Под влиянием этих несчастий возобновились старые нервные припадки, мучившие Жана-Баптиста в детстве, от которых он считал себя излеченным.

Однажды, когда его жена вышла из комнаты, оставив его сидящим около топившегося камина, с ним случился страшный припадок падучей болезни. Он упал с кресла в огонь. Когда прибежавшая на шум служанка подняла его, то лицо уже было покрыто страшными ожогами, и он ослеп.

Тогда, продав свое место в суде, он удалился в этот маленький домик-предместье.

И, кончив свой печальный рассказ, Жан-Баптист в величайшем волнении не находил слов, чтобы описать нежность и преданность Коломбы, говоря, что только ее заботам он обязан продолжению своей жизни.

Шарль взглянул на молодую женщину: она побледнела, избегая его взгляда, и ему показалось, что иголка, которой она вышивала, слегка дрожала в ее руке.

Он подошел к ней и голосом, которому он старался придать больше твердости, сказал:

— Сестра, — ударяя на это слово, — хотите ли вы, чтобы впредь мы вдвоем заботились о нем?

Улыбка гордости скользнула по устам Коломбы.

— Я этого ожидала от вас, брат мой, — отвечала она, — и так как я желала этого, потому и призвала вас.

Оба думали, что этих двух слов будет достаточно, чтобы избавиться от чувства, которое столь долгое время постоянно властвовало над их сердцами.

Таким образом, Шарль отказался от своей карьеры. Он тратил на ведение хозяйства брата доходы со своего Лонгевальского ленного поместья. Он обеспечил в доме достаток, в котором так нуждался несчастный страдалец. В заботе о брате он соперничал с Коломбой; его разговоры, его описания путешествий скрашивали ужасное однообразие существования слепца.

Эта преданность возбуждала в Жане-Баптисте признательность, высказать которую он никогда не упускал случая. Когда он был наедине с женой, благородный характер, возвышенные чувства Шарля были постоянным предметом его разговоров; если же он оставался с братом, то он сравнивал Коломбу с ангелами Господа Бога.

Вероятно, Пьер Броссье не открыл Жану-Баптисту истинной причины отъезда Шарля, или, если он и сообщил ему об этом, то бывший советник, имевший тот же взгляд на вещи, как и его опекун, не думал, что это ребячество могло иметь последствия. Прося беспрерывно развлекать Коломбу, гулять с нею или помогать ей в домашнем хозяйстве, он предоставлял им возможность сблизиться друг с другом.

Коломба, со своей стороны, была столь непорочна, что не подозревала об опасности, которой подвергается. Вместо того чтобы избегать этих свиданий, она казалась более счастливой лишь тогда, когда гуляла наедине со своим зятем. Однако же вскоре заметила, что отставной моряк делается печальным и задумчивым. Ее начало беспокоить это, и она сказала об этом мужу.

Жан-Баптист глубоко вздохнул. С эгоизмом, свойственным всем человеческим страданиям, он обращал более всего внимание на то, что касалось его здоровья. Присутствие Шарля так улучшило его положение, что он без ужаса не мог подумать о его новом отъезде. Он отвечал, что ничего нет в том странного, что молодой офицер, который привык путешествовать по свету, скучает в доме маленького городка; что она должна прилагать всевозможные усилия, чтобы эта тоска не побудила его оставить их.

В тот же вечер Коломба предложила своему зятю маленькую прогулку за город; Жан-Баптист, чувствовавший себя дурно утром, под предлогом, что ему хочется заснуть, присоединил свои просьбы к просьбам жены.

Они пошли по дороге, по которой прибыл Шарль, и затем свернули на тропинку, проложенную между двумя рядами высоких колосьев.

Было то очаровательное время дня, когда солнце на краю горизонта посылает земле прощальный поцелуй — один из самых ярких и теплых своих лучей. Морской ветерок колыхал высокую рожь, которая переливалась яркими цветами. Птицы затихли, и только монотонный крик кобылки прерывал таинственную тишину этого вечера.

Шарль и Коломба шли друг возле друга. Рука молодой женщины покоилась на руке ее друга; с невинным самозабвением она склонила свою голову на его плечо, и локоны ее волос, развеваемые ветром, касались своими шелковистыми прядями его лица.

Коломба казалась столь же спокойной, как и окружающая ее природа в ту минуту, когда наступает для нее час отдыха. Она, казалось, думала только о том, как бы развеять тучи, собравшиеся на челе ее брата, и ничего не нашла лучшего, как напомнить ему одну из самых очаровательных сцен их детства.

Но Шарль делался все мрачнее, его волнение становилось странным. Он то ускорял шаги, как будто хотел увлечь свою подругу в место еще более уединенное, чем то, в котором они находились, то останавливался, и казалось, что он хочет повернуть назад. Коломба почувствовала, что он дрожит.

— Шарль, — сказала она ему, — правда, как говорит Жан-Баптист, что ты скучаешь о своей бурной жизни?

Шарль не отвечал.

— Шарль, — продолжала она, — разве ты не чувствуешь себя счастливее с братом, который тебе так дорог, и сестрою.

Последнее слово замерло на устах Коломбы, она не смела продолжать. Шарль хранил молчание.

Предчувствие того, что должно было происходить в душе товарища ее детства, вдруг озарило ум молодой женщины, она затрепетала, как будто пробудилась ото сна.

— Шарль, Шарль, — шептала она задыхающимся от волнения голосом, — Богу было угодно, чтобы мы навсегда остались братом и сестрой. Будем уважать Его Святую волю, друг мой, не одним вздохом не станем сожалеть о несбывшихся мечтах нашего детства. Священная привязанность, соединяющая нас, разве недостаточна для нашего счастья; разве ты хотел бы сделаться неблагодарным Провидению, дозволившему мне без преступления еще любить тебя?

Говоря это, Коломба подняла свое лицо, чтобы Шарль поцеловал ее. Он наклонился к ней, но вместо лба его уста встретились с устами молодой женщины.

В продолжение секунды они были как бы оцепеневшими, позабыли про небо и землю.

Но Шарль пришел в себя. Он поднял сжатый кулак к небесному своду, произнес проклятие, и вне себя бросился бежать через поле.

Коломба возвратилась домой одна.

На третий день Жан-Баптист получил от своего брата письмо, в котором он извещал его о своем намерении оставить Аббевиль, и просил прощение за то, что у него не хватило духа сказать ему об этом.

Некоторое время спустя Шарль купил лейтенантство в полку де Ла Боассьер.

Он не захотел снова пуститься в море; он понимал, что, если долг и требовал, чтобы он удалился, то и обязывал его опекать дорогих ему существ, которым он был единственной опорой.

Жан-Баптист обвинил своего брата в неблагодарности. Что касается Коломбы, то с того времени никогда не видели, чтобы она улыбалась.