Юбилейный вылет

Юбилейный вылет

Тяжелый четырехмоторный бомбардировщик "ТБ-7" гвардии капитана Карташова шел с полным грузом бомб на боевое задание. Это был юбилейный, сотый вылет экипажа, и в полку собирались отметить его.

Замполит эскадрильи уже который день ходил с озабоченным лицом и все шептался в красном уголке с сержантами и офицерами, умеющими писать лозунги, рисовать и красить. А сегодня в столовой вдруг ни с того ни с сего подошел к Карташову шеф-повар, низенький, толстый, со смешной фамилией Непейвода, и, почтительно склонившись, спросил, что бы он и его экипаж хотели получить к столу после юбилейного вылета.

Карташов угрюмо проворчал, что нужно сначала сделать этот вылет, а потом звонить в колокола. И штурман, чтобы вывести шеф-повара из затруднения, заказал... мороженое. Непейвода удивленно вздернул бровями, так как на дворе стоял октябрь, но возражать не стал: заказ есть заказ.

И вот они летят на сотый боевой. Уже видна цель. Упираясь в облака, нервно шарили по небу лучи прожекторов, и частые разрывы бомб озаряли все вокруг красноватым мерцающим светом. Иногда, разбрызгивая искры, с земли вздымалось кверху хвостатое пламя. Тогда в наушниках со всех сторон корабля неслись восхищенные охи и ахи воздушных стрелков и радиста: "Вот хорошо влепили! Вагоны рвутся".

Естественно, что штурман корабля, гвардии капитан Соломатин, всегда старался получить такие похвалы и в свой адрес, но, честно говоря, это удавалось не каждый раз, хотя в боевом донесении и приходилось скрепя сердце писать: "В результате бомбометания на земле возник один взрыв и два пожара", иначе не зачтут боевой вылет. Так, по крайней мере, было недавно заведено у них в полку вновь назначенным начальником штаба, с которым экипаж Карташова был не в ладах.

Месяц назад они всей дивизией бомбили спрятанные в лесу крупные склады фашистских боеприпасов. Было тихо — ни прожекторов, ни зениток. Бомбы сыпались, как из мешка, но никаких взрывов не наблюдалось. Видно, разведка неточно дала координаты. Тогда Соломатин на свой страх и риск отвел корабль километров на пять в сторону, где, как ему показалось, вроде сверкнул огонек, прицелился и сбросил бомбы.

Произошел невероятной силы взрыв. Вздыбилось небо, на мгновение исчезла ночь, и машину так тряхнуло, что Соломатин едва удержался на сиденье. В те минуты он испытал величайшую радость успеха, весь экипаж восторгался его находчивостью. В своем донесении Соломатин тогда записал: "В 00 часов 32 минуты сброшены бомбы на пять километров южнее заданного квадрата по подозрительному огоньку. В результате бомбометания на земле возник большой силы взрыв". Но пожары и взрывы были у всех, и начальник штаба, сделав строгий выговор командиру корабля за бомбометание не по цели, этот вылет не засчитал.

Случай этот запомнился всему экипажу и особенно ему, штурману. Дернул же его черт проявить тогда телячий восторг и написать в боевом донесении, что бомбили не по цели! Ведь теперь у них был бы уже сто первый боевой вылет.

Лететь до цели осталось десять минут. Доложив об этом командиру, Соломатин достал из кармана комбинезона самодельный алюминиевый портсигар, закурил и, зажав папиросу в кулаке, чтобы не мешала, прильнул к иллюминатору. Ему показалось, будто бы впереди, внизу, среди темного лесного массива, вспыхнул огонек. И огонек мигал? Это было более чем странно: лес — и вдруг электрический свет! Чтобы это могло быть?

И чем ближе они к нему подлетали, тем настойчивей мигал огонек. Длинные вспышки перемежались с короткими. Несомненно, кто-то давал сигналы с земли, но кто? Врат или друг? Известен случай, когда таким вот способом фашисты спровоцировали бомбометание советскими самолетами лагеря партизан.

Соломатин не был силен в азбуке Морзе, но фраза все время повторялась, и он, наконец, прочитал: "Огонь на меня... Огонь на меня... на меня!.."

От волнения у штурмана задрожала рука, державшая папиросу. Он сделал несколько жадных затяжек. Где-то здесь вот, слева, должно проходить шоссе. Ага, вот оно. И речка. Там, где мигает фонарик, должен быть населенный пункт Светлые Роднички. Внезапно вспомнилась фраза, сказанная кем-то из летчиков во время ужина: "Хороший санаторий, братцы, эти Светлые Роднички! Я в нем был до войны. Сейчас там, конечно, отдыхают фашисты..."

"Санаторий? Фашисты?"

Соломатин задумался. Какая-то еще неясная догадка вот-вот готова была приобрести весомый смысл, воплотиться в логический вывод. Санаторий... Да, тут что-то есть. Что-то есть.

"Огонь на меня... Огонь на меня... Огонь на меня..." — настойчиво мигало внизу.

Машина слегка покачивалась, вздрагивала, словно живая. Через открытую форточку в кабину врывалось сырое дыхание облаков. Рокотали двигатели. За спиной, в бомболюках висел смертоносный груз. Несколько тонн взрывчатки, упакованной в стальные оболочки...

Огонёк приближался. На темном фоне леса едва проглядывали заснеженные линии шоссе, извилистое русло речки и прямоугольное пятно населенного пункта. И в самом центре его — световые сигналы: тире, тире, два тире, точка. Три тире, тире, точка... Кто же это? Враг или друг?

Догадка вертелась рядом, неуловимая и ускользающая. Чего-то не хватало, какого-то звена.

Не отрывая взгляда от огонька, Соломатин пошарил рукой сбоку сиденья, достал планшет. Нужно посмотреть разведывательные данные об аэродромах противника. Здесь их целая сеть.

Пальцы легли на тумблер включения настольной лампочки. Легли и не включили. Все вдруг стало ясно и так. Волнуясь, Соломатин перекусил мундштук папироски, выплюнул огрызок, жадно затянулся снова. Рука его дрожала. Вечером, давая задание, начальник штаба сказал: "Тщательней смотрите за воздухом. Имеются данные о прибытии в район сегодняшней цели крупного авиационного соединения противника".

Вот он, вывод: этот санаторий сегодня битком набит фашистскими летчиками. Это точно. Значит, сигнализирует друг?

Соломатин сжал в ладони погасший окурок, растер его пальцами. "А друг, друг! И какое мое дело! — зло подумал он, не в силах оторваться взглядом от назойливо мигающего огонька. — У нас есть задание, и нарушать его мы не имеем права. Хватит, уже научили разок!"

И вдруг кто-то крикнул:

— Истребитель!..

Крик утонул в стремительном шквале выстрелов: ту-ту-ту-ту! Ту-ту-ту-ту! Ррраах! Рррах!..

Штурман сорвался с сиденья. Огненные языки пулеметов левых мотогондол лизали темноту. Длинные трассы пуль, извиваясь и перекрещиваясь, полосовали пространство. Выстрелы внезапно смолкли. Ревели моторы. Самолет, вздрагивая, шел прежним курсом. В наушниках было слышно чье-то прерывистое дыхание и короткие ругательства командира.

Запахло бензином, и вслед за тем из-под капота левого среднего мотора длинным шлейфом полетели искры.

Кто-то крикнул:

— Левый средний горит!

Командир Карташов проворчал в ответ совершенно по-будничному:

— Ти-хо. Без паники. Иванов, перекрыть пожарный кран. Стрелкам следить за воздухом!

— Есть перекрыть!

— Есть следить!

Хвостовой стрелок доложил хриплым голосом:

— Товарищ командир, их было два. Одного мы, кажется, подбили.

— Ладно уж, — словно про себя сказал Карташов. — Прозевали. "Кажется"... В этих словах были досада и укор. — Экипажу доложить о состоянии. Штурман?.. Соломатин, глядя на искристый шлейф и тяжело дыша, пощупал рукой парашютное кольцо (может, придется прыгать).

— Все в порядке, товарищ командир.

— Стрелки мотогондол! Левых?

— В порядке!

— Правых?

— В порядке!

— Вот и хорошо. Значит, все живы и невредимы. Ладно.

У него была привычка чуть не по каждому поводу говорить "ладно", придавая этому слову самый разный смысл. Сейчас оно прозвучало почти весело, словно бы никакого боя не было и никакая опасность им не грозит.

Средний левый двигатель неожиданно смолк. Самолет дернулся, словно наткнулся на что-то. Соломатин покосился на мотор. В темноте виделось, что винты по инерции еще крутились, но искрового шлейфа уже не было, только сильно пахло бензином.

— Наверное, пробиты бензобаки, — сказал Карташов. — В любую секунду мы можем... Ладно! Штурман, бросай бомбы, будем возвращаться домой.

Вот уже перед самым носом машут метелки прожекторов, вспыхивают звездочки разрывов крупнокалиберных зенитных снарядов. Полыхают пожары на земле, рвутся бомбы, освещая в беспрестанных вспышках стальные нити железнодорожных путей. Цель почти рядом — пять минут полета.

— Командир, может, дотянем, а? — подавляя тошноту от запаха бензина, нерешительно сказал Соломатин. — Ведь юбилейный, сотый!

Он и сам понимал, конечно, что говорит нелепость.

Карташов ответил не сразу, видимо, взвешивая "за" и "против". Потом с досадой в голосе:

— Ладно. Ведь говорил же, черт возьми, сначала надо сделать этот сотый вылет, а потом звонить. Чуешь, как пахнет бензином? Бросай, будем возвращаться.

— Есть бросать!

Удушающе острый, тошнотворный запах бензина означал опасность. Самолет был подобен пороховой бочке, готовой взорваться от малейшей искры. Нет, конечно, лететь на цель нельзя. Соломатин понимал это. И вместе с тем... Полк ждет их возвращения, чтобы отметить сотый боевой. А боевого нет. Не вышел...

"Сбросить бомбы и записать, что по цели". Эта лукавая мысль сразу нашла себе оправдание. Вспомнился тот несправедливо не засчитанный вылет. "А, баш на баш!.."

— Штурман, курс!

Весь во власти захватившей его мысли, Соломатин почти машинально сказал:

— Восемьдесят семь.

Пожары, лучи прожекторов качнулись, вздыбились и стали опрокидываться вправо. Тяжелый корабль, снижаясь, лег на обратный курс.

Да, да, он так и сделает. Но как убедить командира?

— Открываю бомболюки!

В кабине потянуло сквозняком. Стало легче дышать, и в проясненной голове вдруг отчетливо возникла другая мысль: "Сигналы! Сигналы с земли!" Как он мог забыть о них?

Соломатин кинулся к прицелу. Огонек... Где огонек? Случай сам идет ему навстречу. Но огонька не было. Под самолетом — заснеженное, рассеченное дорогой поле, багровое и мрачное от пылающих вдали пожаров. Но поле скоро кончилось. Серая ниточка шоссе нырнула в лес. Ясно — шоссе вело туда, к санаторию Светлые Роднички. Но огонька не было.

Штурман впился глазами в чернеющий внизу лесной массив. До сих пор он не успел сказать командиру об этих странных сигналах с земли, а теперь уже поздно. Командир осторожен, начнутся расспросы, сомнения, а тем временем цель пройдет и бомбы придется бросать куда попало. "Возьму целиком на себя!" решил Соломатин и, установив бомбосбрасыватель на отметку "залп", положил палец на кнопку. Одно легкое нажатие — и пять тонн бомб разом оторвутся от замков.

— Ну, чего не бросаешь? — нетерпеливо спросил Карташов.

— Что? — притворился Соломатин. — Повтори, не расслышал.

— Почему не бросаешь, говорю? — рявкнуло в наушниках. — Ведь на трех идем.

— А-а! Сейчас... Сейчас.

Огонек появился внезапно. Чуть впереди, по курсу. И на этот раз его увидел радист. Увидел, закричал взволнованно:

— Товарищ командир, товарищ командир! Смотрите — сигнал с земли! Передают морзянкой.

— Вижу, но не разберу, — спокойно ответил Карташов. — А что передают?

Огонек сыпал дробью сигналов. Четкие и раздельные до этого, теперь они почти сливались в необъяснимой спешке.

— Передают... — Радист замолчал на мгновение. — Умо... Умо-ляю... Огонь на меня! Огонь на меня! Здесь полно фашистов...

"И он еще умоляет!"

Штурман, словно обжегшись, отдернул руку от кнопки. Он представил себе: на крыше здания, прижавшись к трубе, сидит человек — советский. Патриот. Герой. И просит... смерти. И жизнь его сейчас — вот в этой кнопке, в этой руке... под этим пальцем! Это было немыслимо — заведомо зная, убить своего. Да еще такого человека! Вот так — нажатием кнопки...

Но огонек, подползая к прицелу, просил, просил мигая: "Умоляю! Умол..." и замолк. Не стало огонька. Тихо. Темно.

Что-то тошнотворное подкатилось к горлу Соломатина, наверное, от запаха бензина, он рывком положил руку на бомбосбрасыватель и, зажмурившись, нажал на кнопку.

Самолет вздрогнул. К запаху бензина примешался запах пироксилина от сработавших замков бомбодержателей.

— Ты что? Ты что?! — закричал Карташов, срывая голос. — Спятил?! Зачем бомбил, кто позволил? А может, это провокация? Может, ты сейчас по штабу партизан!

Полыхнуло небо. Клочкастые облака на несколько мгновений окрасились в бордово-грязный цвет и стали медленно угасать, как угасает в кузнице раскаленный металл. На земле, разбрызгивая искры, лениво занимался пожар.

"Вот и все, — подумал штурман, обессиленно откидываясь на спинку сиденья. — И все!.." А вслух сказал:

— Не ругайся, командир, так надо.

Карташов замолчал.

Весь разбитый и опустошенный, с тяжестью на душе, Соломатина некоторое время сидел неподвижно, приходя в себя. В висках стучало. От незакрытых бомболюков несло сквозняком. Бессознательным движением он расстегнул шлемофон и подставил лицо холодным струям воздуха. Почти так же бессознательно, привычным движением достал планшет, положил на штурманский столик и включил освещение. Прямоугольное светлое пятно скупо легло на листок боевого донесения. Штурман взял карандаш и твердым почерком записал: "25октября... в 22 часа 02 минуты бомбы сброшены по цели..."

Закончив эту формальность, Соломатин выключил освещение.

— Товарищ командир!

— Ну, что тебе?

— Докладываю. Бомбы сброшены по цели. Боевое задание по уничтожению живой силы противника выполнено...

Доклад прозвучал официально и сухо. В наушниках — молчание. Только слышно было, как вздыхал и кашлял командир, грызя конец нераскуренной трубки. И мысли Карташова были самые нерадостные. "А вдруг действительно бомбы угодили в партизан? Ребята ждут, лозунги пишут, готовят какие-то подарки... Эх, если бы не этот сотый, юбилейный! Пришел бы к командиру, доложил: вот он я. До цели не дошел, задания не выполнил. Бомбы сбросил черт те куда, судите, как знаете, А сейчас... Соломатин тоже — хорош гусь: поставил командира в такое положение. Старый боевой товарищ называется. Все принял на себя. Поди вот теперь доложи: "Товарищ гвардии полковник! Штурман Соломатин сбросил бомбы без моего разрешения..." На что это будет похоже?

Второй пилот, капитан Беляков, всегда хмурый и неразговорчивый, словно угадав мысли Карташова, выключил ларингофоны, чтобы экипаж не слышал, склонился с сиденья, прокричал над уходом:

— Не журись, командир! Тут уж ничего не поделаешь. За нами не пропадет. В долгу не останемся!

Карташов вынул трубку изо рта, благодарно кивнул:

— Ладно. Бери управление.

Прошло несколько дней. Все это время и Соломатина, и Карташова не покидала какая-то неловкость и неискренность в отношениях. Разговаривая, они пытались, как и прежде, открыто смотреть друг другу в глаза, но зрачки помимо воли избегали встречаться, уклонялись, и от этого взгляд у обоих становился отчужденным, холодным, словно где-то там, в глубине души, у каждого образовались невидимые льдинки. Опуская глаза, они расходились. Это их угнетало и мучило. У каждого не хватало мужества признаться даже самому себе, что мучает их страх за неизвестные последствия того бомбометания на сотом, юбилейном вылете.

И вот однажды, когда летчики и штурманы полка, получив боевое задание, уже собирались расходиться, открылась дверь, и на пороге появился в сопровождении командира корпуса и еще какого-то пехотного майора высокий худой генерал в прямоугольных очках на горбатом носу.

Все встали, недоумевая, что означает это внезапное посещение начальства из Ставки Верховного Главнокомандования. Начальник штаба приготовился доложить, но генерал, махнув рукой, мол, не надо, твердым шагом старого служаки подошел к столу, заваленному планшетами и картами, поздоровался со всеми: "Здравствуйте, товарищи летчики!" И когда в ответ прозвучал дружный хор голосов, оказал: "Прошу садиться", — и сел сам на подставленный майором стул. Снял фуражку, бережно положил ее на край стола и усталым движением пригладил коротко подстриженные волосы.

Все это он делал так раздражающе медленно, что Соломатин, сидевший рядом, нетерпеливо заерзал на стуле. "Да не тяни же ты, не тяни!" Он уже догадывался, о чем будет сейчас говорить генерал. И Карташов тоже догадывался. На широких скулах его побледневшего лица застыли желваки.

Генерал прокашлялся и полез в карман за носовым платком.

Соломатин весь подался вперед. Больше не было сил переносить эту пытку, это неведение. Он во всем виноват. Только он. Один! Сейчас он встанет и во всем признается.

Штурман сделал движение, чтобы подняться, но рука Карташова, сидевшего рядом, властно сдавила коленку. Злой шепот прошелестел над ухом:

— Сидеть! Слышишь?

Генерал поднял голову.

— Вы что-то сказали? Карташов привстал со стула.

— Нет, нет, это я не вам, товарищ генерал. Простите.

— Пожалуйста, — ответил тот и вытер платком губы. — Так вот, я хотел у вас спросить, товарищи летчики...

Внимание генерала привлекли запотевшие стекла очков. Он снял их, подышал на стекла и принялся протирать кончиком платка. Стоявший сзади майор громко щелкнул замком большого портфеля из желтой кожи, вынул сложенную гармошкой карту, положил ее на стол.

Генерал благодарно кивнул, почесал дужкой очков седую бровь и, близоруко сощурившись, окинул взглядом настороженные лица летчиков.

— Мне поручено узнать, товарищи летчики, кто из экипажей "ТБ-седьмых" в ночь на 25 октября в 22 часа 02 минуты сбросил бомбы на населенный пункт Светлые Роднички. — Он ткнул пальцем в карту: — Вот здесь.

Тишина нарушилась движением, скрипом стульев, шелестом карт. Летчики потянулись за своими планшетами. Сдержанный шепот пронесся по залу:

— Светлые Роднички? Интересно! А что там случилось?

Соломатин, чувствуя, как бледнеет, взял свой планшет, но смотреть не стал. Что смотреть? Кого обманывать? "Что там случилось?". Случилось самое страшное — бомбил по своим, и за это в лучшем случае трибунал, разжалование, штрафной батальон. Впрочем, он может и не признаться, но совесть, совесть! Как он будет жить с этим страшным грузом?

Шелест карт утих. Наступила мертвая тишина. Все смотрели на генерала. Лицо его было взволнованно. Дрожащими пальцами он надел очки, тут же сняв, постучал ими по карте.

— Так что же, товарищи летчики, кто? Я объехал все полки "ТБ-седьмых" ваш последний. Но ведь кто-то бомбил!

Молчание. Мертвая тишина.

— Никто? Странно. И... очень жаль! — Генерал сердитым движением накинул очки на горбинку носа и поднялся со стула. — Очень жаль, — еще раз повторил он. — У меня к вам вопросов больше нет. До свидания! Он кивнул головой и вышел, забыв на столе фуражку. Майор, торопясь, запихивал в портфель карту.

— Совершенно необъяснимо, — тихо сказал он сидевшему рядом Соломатину. Никак не можем найти, кому вручить ордена Ленина и Красного Знамени. В ту ночь в Светлых Родничках был уничтожен весь летный состав крупного фашистского авиасоединения.

Соломатин уронил планшет.