СКОЛЬКО МИЛЬ ДО АТЛАНТИДЫ

СКОЛЬКО МИЛЬ ДО АТЛАНТИДЫ

«Никто не знает флага той страны».

А. Кушнер

«Самое главное — отпихнуть ногой берег», — говорит наш старший механик. И он прав — стоит судну оторваться от причала, и все земные заботы, еще совсем недавно казавшиеся самыми главными, растворяются за кормой вместе с исчезающей в тумане полоской суши. Начинается новая жизнь…

Поздним июльским вечером, борясь с сильным «прижимным» ветром, разогнавшим крутую волну, наше судно покинуло Цемесскую бухту и взяло курс на Варну. За завесой внезапно налетевшего дождя исчезли во мраке мигающие огни Новороссийска. Начался очередной рейс нового «Витязя».

Последние дни перед выходом, как всегда, заполнены бесконечной предотходной суматохой — погрузка оборудования, тягомотное оформление выездных документов, медицинских книжек и паспортов, получение топлива, которое каждый раз вырастает в настоящую эпопею, и множество других неотложных дел. Только сейчас, когда палуба привычно подрагивает от слаженной работы машин, в левый борт ударяет волна, оставляя соленые брызги на стекле, и неспешно поскрипывают переборки, можно перевести дух и оглядеться.

Должность заместителя начальника экспедиции, пожалуй, самая неприятная. Приходится отвечать сразу за все, а возможность принимать самостоятельные решения — довольно ограниченная. Кроме того, все время уходит не на науку, а на бесконечное планирование круглосуточной работы судна и постоянные проблемы сочетания многочисленных видов научных измерений, ведущихся десятью научными отрядами в скупом пайке вечно дефицитного судового времени.

Гораздо проще было заниматься своим родным магнитным полем…

Если выйти из моей каюты, расположенной напротив капитанской, и спускаться по крутому трапу, ведущему во внутренние помещения судна, то сразу увидишь на переборке три яркие акварели с изображениями старинных судов. Корабли эти, такие разные с виду, носят одно и то же имя — «Витязь». Так издавна по традиции называли в России научно-исследовательские суда. Вот трехмачтовый корвет, как бы возникший из рассказов Станюковича. Построенным в семидесятые годы прошлого века, он был когда-то новинкой техники. Именно на нем достиг Миклухо-Маклай островов Океании.

Неподалеку — второй «Витязь», тоже парусно-паровой, по уже более совершенный, спущенный на воду в 1886 году. Он изображен, как видно, в одном из портов юго-восточных морей, рядом — китайская джонка с ярко-красными косыми парусами. Долгая и славная жизнь прожита этим судном. Им когда-то командовал знаменитый русский флотоводец и ученый-океанолог адмирал Макаров, совершивший на нем кругосветное путешествие. Рядом портрет Макарова — раздвоенная седая борода, безукоризненный флотский воротничок, черные адмиральские орлы на погонах. Немало открытий сделано на втором «Витязе». Не случайно это имя выгравировано на доске музея океанологии в Монако в списке самых знаменитых в истории научных судов.

А вот и третий «Витязь» — уже из наших дней. Он изображен в открытом океане. Тяжелые штормовые волны обрушиваются на его палубу, над гребнем пенной волны с криком несется альбатрос. Небо в тучах. Зарываясь носом в кипящую темную воду, он упорно идет своим курсом. Более тридцати лет проплавало это судно после Второй мировой войны, совершив 65 океанских рейсов под вымпелом Академии наук СССР. Немало важнейших открытий сделано на нем. На морских картах — подводная гора имени «Витязя», разлом имени «Витязя», самая глубокая впадина в океане, в Марианском желобе, глубиной свыше одиннадцати тысяч метров, где впервые были обнаружены признаки жизни. Именно на этом «Витязе» биологами был открыт на океанском дне неизвестный ранее тип морских существ — погонофор. Третий «Витязь» был настоящим плавучим институтом. Он бросал якорь в бухтах островов Океании и Антарктиды, у берегов Южной Америки и в таинственном «Бермудском треугольнике». До сих пор помню то чувство ученической робости, с которым в 1966 году во Владивостоке я впервые ступил на палубу этого всемирно известного судна. Каким современным и недоступно-роскошным (красное дерево, зеркала) показался он мне, плававшему в те годы на ржавом стареньком прокопченном угольном паровичке «Охотск».

Но корабли, особенно построенные в двадцатом веке, быстро старятся. Их расшатывают удары волн, разъедает беспощадная коррозия. Гниет и сгорает без огня дерево. Устает металл. Корабли уходят на пенсию. И знаменитый когда-то «Витязь» встал на вечный прикол в Калининградском порту. Первоначально решено было создать на его базе мемориальный музей советской океанологии и даже перетащить его для этого в московские Химки. Об этом даже писали в газетах. Но потом как-то забыли. Прошло уже несколько лет. Заслуженное судно так и ржавеет, всеми позабытое, у пустынного причала, заваленного железным хламом. Видеть его здесь грустно и обидно. Выведенное славянской вязью имя еле просматривается на некрашенном и проржавевшем борту.

Наш «Витязь», четвертый по счету, изображен на последней акварели. Построен он на Гданьской верфи в Польше в 1981 году. Когда смотришь со стороны, его облик кажется странным: нет обтекаемых, наклоненных назад контуров рубки и мачт, как на «Академике Курчатове» или «Дмитрии Менделееве», поджарой и грациозной кормы. Судно похоже скорее на утюг: короткий нос, скошенная корма со «слипом», как у рыболовных траулеров, раздвоенная труба. «Современный дизайн» — как мне объяснили. Зато мореходные качества у него оказались отличными — он устойчив в любую штормовую погоду, снабжен дополнительными винтами, позволяющими перемещаться вбок (так называемый «активный руль»). Новый «Витязь» может проводить работы в зимнем штормовом океане, где другие современные суда работать не могут. Поэтому ему и достаются самые трудные рейсы. На его борту более тридцати лабораторий, современная электронно-счетная машина, спутниковая навигация, самое совершенное оборудование, включая лебедки с гидравлическим приводом. Но главное — не в этом: четвертый «Витязь» — судно нового поколения, первый в советском научном флоте корабль, специально оборудованный для ведения не только надводных, но и подводных исследований, своего рода орбитальная станция на орбите гидрокосмоса. Вся кормовая часть судна занята уникальным оборудованием, позволяющим человеку опуститься на морское дно. Здесь, в специальном эллинге, помещается обитаемый подводный аппарат «Аргус», — маленькая подводная лодка, рассчитанная на трех человек. Здесь же размещен водолазный гипербарический комплекс, в состав которого входят барокамера и своеобразный подводный лифт — водолазный колокол. Об этом стоит рассказать подробнее.

Человек живет на планете Земля и наивно полагает себя ее хозяином, однако более двух третей земной поверхности покрыты водой и для нас почти недоступны. Можно, конечно, исследовать океанское дно с поверхности воды, опуская туда различного рода приборы и тралы, что мы и делаем много лет, но возможности таких исследований крайне ограничены. Действительно, представьте себе на минуту, что геолог вместо того, чтобы ходить с молотком и компасом по земле, где он хорошо видит обнажения горных пород и может всегда отобрать в нужном месте образцы, должен лететь над поверхностью Земли на высоте около 5 километров (это примерная глубина океанского ложа), да еще вся Земля будет скрыта под облаками (мы ведь с поверхности воды океанского дна не видим!). И вот в такой обстановке он должен изучить геологическое строение, например, Кавказского хребта, и прежде всего отобрать образцы горных пород. Для этого он использует нехитрое оборудование, которое морские геологи называют драгой. Драга — это большое стальное ведро без дна. Верхние края у него зазубрены, а к нижним приделана стальная сетка, так называемая «юбка», для сбора образцов. Ведро это на мощном стальном тросе с помощью лебедки опускают на дно и волокут, пока оно не зацепится за какой-нибудь скальный выступ. А дальше — как в известной сказке про репку: «Тянут-потянут — вытянуть не могут». Чаще всего после мучительных дерганий трос лопается и драга остается на дне или срывается со скалы и приходит наверх пустая. Только в редких случаях этим методом «забрось на авось» удается вытянуть на поверхность какие-нибудь образцы. А определить, оторваны они от коренных пород или упали откуда-нибудь сверху, например, с растаявшего айсберга, и подавно нельзя. Даже если мы и поднимем вслепую несколько образцов с отдельных гор подводного хребта, разве этого достаточно, чтобы получить исчерпывающие сведения о его геологическом строении?

У биологов дело обстоит еще хуже. Вспомним, как рыбачил старик в пушкинской «Сказке о золотой рыбке»:

В первый раз он закинул невод —

Пришел невод с травою морскою.

Второй раз он закинул невод —

Пришел невод с одною тиной…

А золотая рыбка ему попалась только на третий раз. И то можно считать, что старику крупно повезло. Ведь морские биологи именно так уже долгие годы работают в океане, только вот невод им и на третий, и на пятнадцатый раз может принести одну тину или морскую траву, а ведь вместо старухи результаты их находок принимает ученый совет.

Что же касается археологов, то им приходится совсем плохо: с поверхности моря ничего не увидишь и ничего путного не найдешь. Разве только то, что совсем недавно упало. Дно морей и океанов непрерывно засыпается морскими илисто-глинистыми осадками — от нескольких миллиметров до двух-трех сантиметров в год. За десятки и сотни лет они бесследно хоронят под собой как отдельные предметы — древние амфоры или обломки боевых трирем, так и целые города. Когда не так давно искали и поднимали английский крейсер «Эдинбург», затонувший в Баренцевом море во время Второй мировой войны с грузом золота на борту, то он оказался почти целиком захороненным илисто-глинистыми осадками, которые доставили много хлопот водолазам даже на сравнительно небольшой глубине. Как же обнаружить то, что затонуло не 40, а несколько тысяч лет назад?

Для того, чтобы изучить геологию океанского дна, найти залежи полезных ископаемых, обнаружить неведомых дотоле обитателей подводных глубин, совершенно недостаточно исследовать океан, только плавая на его поверхности — надо самим опуститься в неизведанную пучину.

Сделать это, однако, не так уж просто. В нашем институте, в отделе подводных исследований, создана целая серия буксируемых подводных аппаратов, которые позволяют вести телевизионное наблюдение и измерения самых разных параметров вблизи от океанского дна. Хватило бы только кабеля, но ведь и это не заменяет погружения на дно самого человека — как лунный трактор не заменил астронавтов на Луне.

Помню, несколько лет назад профессор Ястребов, выступая на банкете по поводу моего пятидесятилетия, сказал: «Сейчас во всем мире можно насчитать не более ста человек, побывавших на дне океана». И сидевший с ним рядом писатель Фазиль Искандер мрачно добавил: «Не считая утопленников». Действительно, дно океана, вроде бы такое близкое от нас, оказалось менее доступным, чем космос. И это не преувеличение. Сегодня доставить человека на поверхность Луны легче, чем на дно океана на пятикилометровую глубину. А выйти в открытый космос реальнее, чем в открытую воду на большой глубине. Научную лабораторию легче создать на орбите, чем в океане на глубине в несколько тысяч метров.

Первыми такими лабораториями стали подводные обитаемые аппараты, маленькие подводные лодки с прочным корпусом, способные опускаться на глубину в сотни и даже тысячи метров. Аппараты эти могут со скоростью до нескольких узлов двигаться в толще воды, ложиться на грунт или неподвижно зависать в толще воды в режиме полной тишины. Находящиеся в них люди имеют возможность в самой непосредственной близости наблюдать интересующие их объекты, отбирать образцы и пробы, проводить фото- и киносъемку.

Такой подводный обитаемый аппарат есть и на борту «Витязя». Построен он в Южном отделении нашего института, в Геленджике, назвали его «Аргусом», в честь мифического стоглазого сушества. У нашего «Аргуса» тоже много глаз — это три иллюминатора в обитаемом отсеке, откуда можно вести наблюдение и вверх и вниз, а также объективы фотокамер. Экипаж Аргуса состоит из трех человек; первый и второй пилот сидят наверху в креслах и перед ними — верхний иллюминатор, а пилот-наблюдатель лежит внизу, удобно устроившись на тюфяке, и ведет наблюдение через нижние иллюминаторы. Мне неоднократно доводилось принимать участие в погружениях и могу сказать, что под водой вести геологические наблюдения гораздо приятнее, чем на суше. Не надо карабкаться, рискуя сорваться, по горным кручам — тебя доставят со всеми удобствами на любую, даже самую отвесную скалу, — ведь «Аргус» может зависнуть в любой точке, приобретя нейтральную плавучесть (у пилотов это называется «в нуле»). Не нужно, примостившись где-нибудь на камне да еще под дождем или отмахиваясь от комаров, торопливо записывать в пикетажку результаты наблюдений. Здесь лежишь себе на мягком тюфяке, и глядя в иллюминатор, «наговариваешь» результаты наблюдений на магнитофон, а под рукой — тумблеры прожекторов и спусковой крючок фотокамеры. Кроме глаз у «Аргуса» есть и механическая рука — стальной манипулятор, которым можно взять с морского дна образцы растений и фауны или камни. В обитаемом отсеке поддерживается нормальное «комнатное» давление. Запас кислорода дает возможность экипажу находиться под водой до 48 часов, а подводные движители-винты позволяют аппарату перемещаться под водой со скоростью около двух узлов (две мили в час).

В нашем рейсе обслуживает «Аргус» его постоянный экипаж. Командир Виталий Булыга, инженеры Леонид Воронов и Сергей Холмов. Это молодые ребята, спокойные и немногословные, фанатично влюбленные в свой «Аргус» и в далеко небезопасные погружения. Круглые сутки возятся они в эллинге, где стоит аппарат, отлаживая его сложные механизмы и системы жизнеобеспечения. У них, как и у саперов, нет вариантов для ошибок. Характеры у ребят разные: Виталий — человек решительный, увлекающийся, иногда резковатый. Леонид — более мягкий, улыбчивый и спокойный. Сережа Холмов — задумчивый, немногословный и скромный, пишет стихи и песни, хотя показывать их по застенчивости не любит. Нервы у ребят — стальные. Я никогда не слышал, чтобы они раздражались и ссорились даже в самой критической ситуации.

Вспоминается драматический случай, когда несколько лет назад, во время одного из погружений неподалеку от Геленджика, «Аргус» ухитрился «влезть» под проложенный по дну толстый кабель. Кабель этот ни на каких картах отмечен не был. «Аргус» системой подводного маяка, которая позволила бы его найти под водой, не снабжен. Все попытки освободиться от кабеля оказались безуспешными — он так «ловко» вклинился между рубкой и сигнальным буйком, что ни работа винтами, ни даже аварийный сброс балласта для срочного всплытия не помогли. На этот случай предусмотрен в «Аргусе» аварийный буй на длинном и тонком тросе, который должен выстреливаться на поверхность. На буе установлена лампочка-мигалка и радиомаяк. Однако по нелепой случайности еще на суше буй этот поставили на стопор, «чтобы зря не выстреливался». Оставалось одно — лежать на грунте и ждать помощи сверху. При этом необходимо было экономить кислород: экипаж прекрасно понимал, что найти «Аргус» да еще и освободить его от кабеля будет нелегко. На берегу все были подняты по тревоге, для поисков и спасения использовали все возможные средства. Надо было спешить: 48 часов — срок небольшой. А на морском дне царило полное спокойствие — никакой паники и уныния. Нужно было продержаться, а для этого расходовать минимум кислорода. Известно, что меньше всего человек потребляет кислород, когда спит, и поэтому все время спали, оставляя одного вахтенного для связи. Сережа Холмов, например, проснувшись однажды, когда пошли уже вторые сутки и положение стало почти критическим, спросил: «Нас еще не нашли? Ну ладно, тогда я еще посплю». Попробуйте-ка спокойно заснуть в такой обстановке!

Виталия Булыгу я только один раз видел в разъяренном состоянии — когда при подъеме, во время сильной качки, «Аргус» ударился о борт судна, отчего погнулся и вышел из строя винт вертикального движителя. Наверное, если бы Виталий вывихнул собственную руку или ногу, то реагировал бы на это менее болезненно.

Кстати сказать, «Витязь» специально оборудован для спуска на воду подводного обитаемого аппарата. Для этого у него на корме есть специальная П-рама и уже упомянутый «слип», и труба у него раздвоена не для красоты, а чтобы вахтенный с мостика видел, что происходит на корме и отдавал нужные команды в машину. Экипаж «Аргуса» может занимать свои места прямо на борту судна в эллинге. После этого «потолок» эллинга автоматически раздвигается и сам «Аргус» на гидравлической платформе подается вверх на кормовую палубу. Здесь его цепляют тросом и с помощью П-рамы осторожно опускают в воду. Затем водолазы обеспечения отцепляют трос, и тогда «Аргус» готов к погружению. Связь с ним поддерживается по подводному телефону. А смена экипажа на воде проводится с помощью мотобота и специальной резиновой надувной лодки.

И все-таки подводный обитаемый аппарат человека на дне полностью заменить не может. Например, механической рукой никак не оторвешь образец породы от сплошной скалы. Мы много раз пытались это сделать, но ничего не вышло. А вот если опустить на дно водолаза, да еще с кувалдой, тогда, конечно, выйдет. Да и обзор из иллюминатора сравнительно невелик, а водолаз повернул голову — и все увидел. Вот и получается, что человек все равно должен научиться выходить в открытую воду на океанском дне.

Сделать же это совсем не просто: в океанских глубинах подстерегает страшный враг — высокое давление. Уже на глубине 40–50 метров входящий в состав воздуха азот вступает в реакцию с клетками головного мозга, вызывая отравление, ведущее к параличу и гибели. Поэтому при погружениях азот надо заменять гелием. С другой стороны, если водолаза с большой глубины быстро поднимать на поверхность, начинается чрезвычайно опасная для организма «кессонная болезнь» — закипает растворенный в крови кислород. Для борьбы с этим грозным врагом и служит специальный водолазный гипербарический комплекс — сердце нового «Витязя». Он состоит из двух частей — судовой гипербарической системы и водолазного колокола. Основа системы — барокамера, настоящий дом, занимающий большую часть кормового отсека. Если через толстые стекла иллюминатора заглянуть внутрь, то увидишь жилые «комнаты» для акванавтов. Здесь ставятся ответственные, полные риска и напряжения эксперименты по имитации условий высокого давления и последующего постепенного снижения его до «выхода на поверхность». В камеру, куда помещаются испытуемые акванавты, подается смесь кислорода и гелия, соотношения между которыми при разных давлениях рассчитываются на специальной электронно-счетной машине. После достижения заданной «глубины» давление медленно и последовательно снижается. Живущие в камере акванавты находятся от нас на расстоянии вытянутой руки, и все-таки они — в другом мире. Вынужденные долгие дни проводить в барокамере в условиях полной изоляции, чтобы снова вернуться «на поверхность», они ближе всего к космонавтам, совершающим многодневный орбитальный полет.

Смесь гелия с кислородом сильно меняет условия артикуляции языка и губ. Поэтому разговаривать в барокамере нельзя — приходится объясняться записками.

Что касается судового гипербарического комплекса, то в него кроме барокамеры входит также водолазный колокол. Это своего рода подводный лифт. Он герметично стыкуется с барокамерой. Опускающиеся на дно акванавты занимают в нем места прямо на борту, и внутри колокола устанавливается то же давление, что и на глубине, куда они должны опуститься. После этого колокол автоматически подается на верхнюю кормовую палубу и на специальном кабеле-тросе, с помощью все той же П-рамы, опускается в воду. Экипаж колокола состоит из трех человек. Два акванавта работают на грунте, а третий поддерживает связь с судном и следит за работой системы жизнеобеспечения. Закончив работу на грунте, акванавты возвращаются в колокол, который герметизируется и поднимается на борт, где снова стыкуется с барокамерой. После этого акванавты переходят в барокамеру для прохождения декомпрессии.

Но это еще не все. Новый «Витязь» снабжен также подводными роботами. Это буксируемая система «Звук», с помощью которой можно вести телевизионное наблюдение и фотографирование дна с близкого расстояния и даже брать образцы грунта. Прибавим к этому стандартные методы исследования океанского дна: аппаратуру для непрерывных измерений интенсивности магнитного поля, приборы для определения величины теплового потока, стальные геологические трубы и черпаки для отбора донных осадков, эхолоты для определения глубины дна и многое другое.

Новый «Витязь» молод и молод его капитан — Николай Вадимович Апехтин, хотя капитанский опыт у него солидный. Мы познакомились в 1976 году, в Тихом океане, на борту «Дмитрия Менделеева», когда его капитанская карьера только начиналась. В джинсах и модной цветной рубашке он показался мне тогда совсем мальчишкой.

За четверть века плаваний в океане на разных судах, — от старого парусника «Крузенштерн» до нового «Витязя», мне довелось встречаться со многими капитанами. Что ни капитан — то характер, и от этого характера во многом зависит успех экспедиции. Я помню капитанов старого поколения, с лицами, выдубленными ветрами и солеными брызгами от долгого стояния на открытом мостике, и с голосами, осипшими от громких команд, усиленных, для лучшего понимания, крутыми морскими оборотами. Тех волновали в первую очередь безопасность судна и его внешний вид. На науку иногда смотрели как на досадную помеху «флотскому» порядку на судне. Николай Апехтин — капитан нового поколения, скромный, образованный, любит стихи, штурман по призванию — никакого морского волка, «обветренного как скалы», не изображает. Зато в результате научных исследований заинтересован всегда не меньше, чем сами ученые. Я его видел в разной, иногда самой сложной обстановке, например, во время урагана в юго-восточной части Тихого океана, когда огромные волны ломали надстройки, и угол крена достиг критического. Не помню, чтобы ему изменяли спокойствие и чувство юмора…

Путь «Витязя» лежит сейчас в Тирренское море, а затем — за Геркулесовы Столбы, в Северную Атлантику. Цель наших исследований — подводные горы, древние вулканы, возникшие когда-то на дне морей и океанов.

Чаще всего эти горы образуют цепочки или вулканические хребты, либо причудливо рассеяны по дну. Только в Тихом океане их обнаружено более пяти тысяч, в Атлантическом и Индийском — более чем по тысяче в каждом. Многие из этих подводных сооружений были когда-то островами, а потом погрузились в воду. Когда и как они образовались? Какая неведомая сила заставила их погрузиться в пучину? Проблема, однако, не только в этом. Современные плавучие буровые установки могут пробурить дно океана не больше, чем на десятки метров. А подводные вулканы — это природные буровые, дающие возможность судить о составе глубинного вещества в недоступных геологам недрах Земли. Именно отсюда, вместе с расплавленной магмой, выносится огромное количество рудных компонентов, формирующих на дне океана залежи полезных ископаемых. И это еще не все. Само возникновение жизни на нашей планете в последние годы связывают с подводными вулканами.

Для наших буксируемых и обитаемых аппаратов именно вершины подводных гор — самый доступный объект изучения. Они находятся сравнительно неглубоко — иногда всего лишь в десятках и первых сотнях метров от водной поверхности и вполне доступны не только для подводных обитаемых аппаратов, но и для водолазов.

Пройдя через взбаламученное штормами Черное море, «Витязь» зашел в Варну, где к нам на борт взошли веселые и шумные болгарские водолазы, принеся с собой знаменитые габровские истории и запах ракии.

Поздним вечером судно покинуло Варну и легло курсом на Босфор и дальше, к берегам Италии, в Тирренское море, дно которого также усеяно многочисленными подводными вулканами, образование которых связано с геологической историей Средиземноморья. Помню, как в нетопленой ленинградской школе военной поры учительница приносила в наш серый класс празднично-нарядный глобус, где на голубом фоне океанов ярко выделялись знакомые желто-зеленые контуры материков. Как мечтали мы, тогдашние полуголодные мальчишки, побывать у мыса Горн, в пампасах Южной Америки, в густо-зеленой долине Амазонки, на песке пронзительно-желтой пустыни Сахара! Какими незыблемыми и нерушимыми казались эти огромные континенты, на поверхности которых шли войны, горели города, прерывались недолгие человеческие жизни! Так именно нас и учили в школе: материки во все времена располагались на поверхности Земли так же, как сейчас. Действительно, стабильное расположение огромных континентов представлялось совершенно очевидным — ведь земные породы столь тверды, а массы материков громадны, что кажется — нет таких сил, которые могли бы сдвинуть их с места. Именно так и думали геологи в начале нашего века. Никому даже в голову не приходило усомниться в этой очевидной аксиоме, тем более, что господствовавшая в то время контракционная теория объясняла образование гор остыванием Земли и сокращением ее радиуса. Но ведь не менее очевидным казалось ученым древности, что Земля стоит на трех слонах или китах. А в Англии до сих пор существует общество сторонников плоской Земли. Собираются ученые джентльмены и делают глубоко научные доклады, убедительно опровергая результаты давних плаваний Магеллана и современных полетов орбитальных космических станций.

Человеческое сознание консервативно. Приняв однажды па веру школьные представления об устройстве окружающего мира, мы с большим неудовольствием расстаемся с ними и зрелом возрасте. И чем старше становимся, тем труднее соглашаемся с тем, что всю жизнь, оказывается, совершенно неправильно воображали картину мира. Вспомним, какую бурю всеобщего негодования вызвал великий Копер-пик, разрушивший такую привычную и удобную геоцентрическую систему Птоломея. А как забеспокоились физики и философы, когда казалось бы незыблемая масса вдруг стала исчезать после того как Альберт Эйнштейн сформулировал основные положения теории относительности! Примерно то же самое происходит и сегодня. Одна из наиболее «спокойных» областей науки — геология вдруг превратилась в арену поистине революционных событий, и привело к этому изучение океанского дна.

Судьба научных открытий бывает разной. В результате математических расчетов или физического эксперимента привычная картина может измениться почти мгновенно. Когда же речь заходит о природе, окружающей человека повседневно, и о новом, непривычном для большинства толковании уже известных фактов, дело обстоит гораздо сложнее. Тут нужна настоящая революция в человеческом сознании. Именно такая перестройка и происходит сейчас и науках о Земле.

Пионером и основоположником новой идеи об устройстве и развитии нашей планеты был выдающийся немецкий ученый и естествоиспытатель Альфред Вегенер.

Метеоролог по профессии, он прожил недолгую, но героическую жизнь, безвременно оборвавшуюся во время очередной экспедиции в Гренландию. Но даже смерть его не была напрасной: он первым проник в недоступные прежде центральные районы Гренландии и внес большой вклад в их освоение. Альфред Вегенер был одним из первых в области метеорологических наблюдений в верхних слоях атмосферы. Однако главной его научной идеей, сделавшей имя ученого бессмертным, стала гипотеза дрейфа континентов.

Еще в 1912 году, внимательно рассматривая географические карты, он обратил внимание на то, что очертания континентов, окружающих Атлантический океан, если их мысленно соединить, складываются как рисунки на детских кубиках. Казалось бы, просто — взгляните на глобус и убедитесь сами! Но эта простая идея «складывания материков» вызвала настоящую бурю. Сейчас говорят о том, что дрейф континентов предполагали и раньше, что знаменитый Френсис Бэкон писал о подобном еще в 1620 году. Однако только Альфред Вегенер сформулировал эту гипотезу, сразу ставшую предметом ожесточенной дискуссии.

Согласно гипотезе Вегенера, континенты по обе стороны Атлантического океана, Северная и Южная Америка с одной стороны и Африка и Европа — с другой, когда-то были единым материком, который потом раскололся, а его части разошлись, образовав Атлантический океан. Вегенер первым предположил, что все материки около 300 млн. лет назад были объединены в один гигантский суперматерик — Пангею, окруженную одним Палеотихим океаном. Потом континенты разошлись, образовав современные океаны. Несмотря на то, что эта гипотеза даже ее автору сначала показалась фантастической, он смело взялся за ее разработку. Для этого Вегенеру пришлось изучить области наук, далекие от его специальности — геологию, палеонтологию, палеоклиматологию. Эту упорную работу, начатую в 1910 году, он продолжал несмотря на длительные экспедиции в Гренландию, которые уносили много сил и времени, несмотря на Первую мировую войну, где он был ранен. Наконец, в 1915 году Вегенер опубликовал свой главный труд «Происхождение материков и океанов», а в 1924 году совместно с метеорологом В. Кеппеном выпустил книгу «Климаты геологического прошлого». Этими революционными работами, выдержавшими много переизданий и обосновавшими идею дрейфа континентов, он дал необратимый толчок наукам о твердой Земле, намного опередив своих ученых современников. Гипотеза Вегенера бросила дерзкий вызов всей классической геологии. Камнем преткновения был вопрос: если материки движутся, то за счет каких сил? Вот этого Вегенер объяснить не смог и теория начала рушиться. Смертельный удар ей нанес знаменитый английский геофизик Г. Джеффрис. Он показал, что нет силы, способной двигать континенты по твердой мантии, слою, подстилающему земную кору и назвал дрейф континентов «физически нереальным».

К началу тридцатых годов теория Вегенера, родившаяся в 1912 году, была похоронена окончательно, ненадолго пережив своего автора.

Окончательно ли? Новые драматические события, воскресившие эту идею, развернулись на рубеже пятидесятых и шестидесятых годов нашего века. Толчок дало изучение магнетизма горных пород. С XIV века моряки используют магнитный компас, чтобы отыскать дорогу в открытом океане. Придворный врач английской королевы Елизаветы I Уильям Гильберт еще в 1600 году предположил, что сама Земля представляет собой огромный круглый магнит, у которого полюса совпадают с географическими.

Как показало изучение горных пород, большинство из них, особенно те, которые образовались при застывании магмы, обладают сильной намагниченностью. Когда порода застывает, образующиеся в ней магнитные минералы ориентируются на юг или на север. Значит, определив географические координаты изучаемой породы и направление вектора намагниченности, можно узнать, где находился магнитный полюс Земли в то время, когда порода застывала. Если поверхность Земли всегда была неподвижна, то положения древних магнитных полюсов для пород разного возраста должны полностью совпадать с современным. А если нет?

Много лет посвятил этой проблеме ленинградский геофизик профессор Алексей Никитович Храмов. Год за годом он и его немногочисленные помощники отбирали ориентированные образцы в разных областях нашей огромной страны, на Русской платформе, на Сибирской платформе. В лаборатории эти образцы распиливали и подвергали нагреванию и обработке переменными магнитными полями, чтобы выделить ту самую первичную намагниченность, по которой определяется древний магнитный полюс. Невысокий, с тихим голосом и мягкой улыбкой, Храмов внешне мало походил на ниспровергателя основ классической геологии. Однако именно исследования его лаборатории показали: древние магнитные полюса не совпадают с современными при сегодняшнем расположении континентов, а вот если континенты сложить вместе так, чтобы получилась Вегенеровская Пангея, то они совпадут для возраста около 300 млн. лет. Такие же результаты получили и зарубежные палеомагнитологи Мак-Элхинни, Ирвинг и Ранкорн. Поэтому именно магнитологи стали первыми последователями преданной забвению теории Вегенера.

Но подлинное возрождение теории континентального дрейфа наступило только с началом изучения океанского дна, уже в середине шестидесятых годов. Именно тогда в океанских глубинах открыли Срединные хребты, обрамляющие гигантские трещины, называемые «рифтовыми». По этим трещинам из земных недр, как было установлено при глубоководных исследованиях, постоянно поступают новые порции расплавленной магмы, «раздвигающие» океанское дно. Такие наблюдения в зоне рифтовой трещины Красного моря были проведены на подводных обитаемых аппаратах «Пайсис» в 1979 году. Опустившись на глубину более 1500 метров, геологи прямо наблюдали и фотографировали процессы раскрытия трещин в океанском дне, которые сопровождались излияниями базальтовых расплавов и соляных растворов.

Одновременно появились новые свидетельства дрейфа материков: специфическая картина магнитных аномалий над срединноокеанскими хребтами и глубоководными котловинами и результаты бурения океанского дна. Современная геофизика дала возможность предложить убедительный механизм движения континентов, объяснить, какие силы сталкивают с места казалось бы неподвижные материковые массивы. Согласно современным физическим моделям, таким энергетическим источником, движущим континенты, служит химико-гравитационная дифференциация вещества в глубинах нашей планеты. В результате возникают восходящие и нисходящие конвективные течения, преобразующиеся у поверхности Земли в горизонтальное движение материков.

Так старая гипотеза превратилась в новую убедительную теорию, получившую название тектоники литосферных плит. Согласно основным положениям этой теории, верхняя жесткая кристаллическая оболочка Земли — литосфера, подстилаемая снизу частично расплавленным веществом астеносферы, состоит из отдельных плит, которые могут перемещаться по астеносфере на большие расстояния — в десятки тысяч километров. Там, где конвективные течения глубинного вещества в недрах нашей планеты идут вверх, плиты расходятся (как например, в Атлантике), возникают рифтовые зоны и срединноокеанские хребты. Происходит раскрытие океана, и континенты, Африка и Европа с одной стороны и Северная и Южная Америка — с другой, отодвигаются друг от друга. Там, где конвективные течения идут вниз, например, вдоль Курильских островов и побережья Камчатки, плиты наоборот сближаются, сталкиваются, пододвигаются одна под другую. Процесс этот сопровождается землетрясениями, вулканическими извержениями и другими геологическими катаклизмами, приводящими иногда к катастрофам, уносящим тысячи человеческих жизней и разрушающим города. Когда два материка сходятся вместе, то разделяющий их океан «закрывается», а сами континенты, сталкиваясь своими краями, образуют в пограничной зоне высокие горные системы, такие как Альпы и Гималаи. С этими процессами тесно связано образование нолезных ископаемых, и прежде всего — нефти и газа. Сейчас считают, что нефтяные месторождения могут образовываться при поддвиге одной плиты под другую в осадочной толще края надвигающейся плиты.

Я уже упоминал о том, какую большую роль сыграл и моей жизни Олег Георгиевич Сорохтин, впервые приобщивший меня к идеям тектоники литосферных плит. Немалая заслуга в этом принадлежит также замечательному ученому Льву Павловичу Зоненшайну, одному из ведущих тектонистов мира, с которым мне посчастливилось работать вместе во второй половине семидесятых годов. Человек энциклопедических знаний, неисчерпаемой энергии, ярчайшего научного таланта, он буквально жил работой, занимавшей всю его жизнь без остатка. Трагическая смерть безвременно оборвала его жизнь. Но даже прикованный к постели неизлечимой болезнью он до последнего момента старался работать, не давая себе пощады. В его самоотверженности было что-то от художника, да он и был таким художником от геологии. Мягкий, отзывчивый и доброжелательный в быту, в научных спорах он был непримирим. От его беспощадной критики рассыпались в один миг с большим трудом возведенные и, казалось бы, несокрушимые научные построения. Мне неоднократно доводилось с ним спорить, и каждый раз он виртуозно клал меня на лопатки, как олимпийский чемпион неумелого новичка. В то же время, если работа выдерживала его критику, с ней можно было смело выходить на любой уровень. Он оставил после себя немало монографий, посвященных геодинамике Земли, ее геологической истории. Одна из последних книг «Тектоника плит СССР» вышла в США незадолго до его смерти. Когда-то в день его рождения я написал на своей книжечке стихов, подаренной ему:

Не суждено нам умереть

В век общего веселья, —

Меня по пьянке будут петь, —

Тебя — читать с похмелья.

Именно Лев Павлович Зоненшайн приобщил меня к построению древних реконструкций расположения континентов и океанов в истории Земли, по палеомагннтным и геологическим материалам, в 1975 году. Сначала эти реконструкции мы делали на обычном глобусе, используя любой попавшийся под руку выпуклый предмет — от раскуроченных кухонных кастрюль до консервных банок. И только позже, с появлением программ, стали работать цивилизованно — на ЭВМ.

В 1976 году мы с Львом Павловичем составили серию карт-реконструкций расположения континентов и океанов на поверхности нашей планеты за время «фанерозоя» — существования явной жизни, то есть от 570 млн лет до наших дней. Получилось несколько «древних глобусов» с интервалами 100 млн лет. Согласно этим реконструкциям, около 200 млн лет назад, в юрскую эпоху, между северными континентами — Европой, Азией и южными — Африкой, Индией и Австралией располагался огромный океан Тетис, соединявший Палеотмхий океан с начинавшим раскрываться Атлантическим. После раскола Гондваны и движения южных континентов на север Тетис начал уменьшаться в размерах и закрываться. На его северном краю в результате сближения Африки и Евразии возник гигантский пояс островных дуг с огнедышащими вулканами, протянувшийся от Юго-Восточной Европы до Гималаев и давший богатейшие месторождения золота, олова, вольфрама, полиметаллов. В кайнозойскую эру океан Тетис почти полностью закрылся и Африка неотвратимо надвинулась на Европу, сминая ее южную часть. Так образовались Альпы. Этот натиск Африканской плиты продолжается и в наши дни: частые землетрясения сотрясают незаживший шов между Африкой и Европой, время от времени возобновляются извержения вулканом в Италии. Только узкая полоска Тетиса осталась незакрытой — это Средиземное и Черное моря. Незаживший шов, граница между Африканской и Евразиатской плитами, протягивается и к западу от Гибралтарского пролива, уже в Атлантике, до самых Азорских островов. Здесь она проходит по Азоро-Гибралтарской зоне разломов.

В 1982 году, в первом рейсе «Витязя», мы проводили детальные исследования дна в восточной части Средиземного моря, у берегов Кипра, где на поверхность выходят остатки древней океанской коры — офиолиты. Теперь, в 7-ом рейсе, нам предстояло изучить подводные горы в Тирренском море и в Атлантике и выяснить их связь с закрытием древнего океана. В работах в Тирренском море должны были принять участке итальянские ученые. Наш путь поэтому лежал в порт Чивитта-Веккия.

Как я уже упоминал, новая глобальная теория была поначалу принята в штыки нашей официальной наукой. Сталинский колхозный строй не мог не породить Лысенко. И не в одной только биологии. Идеологическое обоснование существующего тоталитарного режима требовало жестокого единоверия во всех областях науки — от математики до истории. Аналогичная ситуация сложилась и и геологии. Появление одиозной тектоники литосферных плит, возрождение гипотезы дрейфа континентов сразу же вызвало яростные нападки со стороны всемогущих тогда, занимающих ключевые посты руководителей. Ее сразу объявили «буржуазной лженаукой». Бывали случаи, когда с приверженцами этой крамольной теории расправлялись по политическим обвинениям, не давали защищать диссертации, не пускали за рубеж, отстраняли от руководства.

Сейчас это кажется странным, — факты есть факты, при чем тут идеология? А при том, что новая мысль полностью подрывала основы старой «фиксистскои» теории о неподвижности континентов и океанов, на основе которой в нашей стране уже была создана картина размещения полезных ископаемых, нефти, угля, алмазов, металлов и так далее. За все это уже были получены звания, должности, ордена и премии. Зачем же пересматривать? Взорвать такое крепкое здание «советской геологической науки» было практически невозможно. В результате в семидесятые-восьмидесятые годы, имея довольно сильный научный флот, мы практически проиграли нашим американским партнерам Мировой океан. Пока мы искореняли очередную буржуазную лженауку, они резко вырвались вперед как в области морских глубоководных исследований, так и в области строения верхних оболочек нашей планеты. Проиграли мы не только морально. Мы могли бы и раньше знать, что такие окраинные моря, как Охотское, Берингово, а также наши арктические моря имеют ураганные запасы нефти. И сама суша России состоит из отдельных платформ, микроплит, складчатых областей, образованных в результате закрытия древних океанов. Это знание дает ключ к новым законам образования нефти, руд, алмазов, которые сейчас нашли даже в Карелии. Мы об этом долгие годы по вине высоких начальников и чиновников от науки не подозревали. Дело дошло до того, что при Брежневе власти отказались принимать участие в международном проекте глубоководного бурения дна Мирового океана. В результате всего этого наша страна очень много потеряла и материально, и морально, на десятилетия отстав от мировой геологической науки. Повторилась та же история, что и с кибернетикой. Упал и рейтинг России в науках о Земле. А скупой, как известно, платит дважды. Сейчас, когда спохватились, все подорожало в десятки раз. В конце восьмидесятых заложили первое отечественное буровое судно в Николаеве, а сейчас пришлось его законсервировать — нет денег, скорее всего будут резать.

Тогда же, в 1976 году, после выхода из печати в издательстве «Наука» нашей с Л. П. Зоненшайном книжки о дрейфе континентов, один из ревностных охранителей старой «фиксистской» теории тут же настрочил на нас объемистый донос с политической подоплекой и послал его в Академию наук. В этой замечательной бумаге авторы книги обвинялись в «низкопоклонстве перед буржуазной лженаукой и попытке обмануть простых советских людей». Подчеркивалось также нерусское звучание наших фамилий. Вот отрывок из безграмотного документального текста.

«Эти ваши ученые отстаивают и доказывают реакционное мировоззрение господ мобилистов!» (Далее — цитата из Ленина) «Авторов не устраивает марксизм-ленинизм, и они ищут опору в других теориях. Это очевидно из их отбора палеополюсов. Видимо, эта теория господ Городницкого и Зоненшайна больше устраивает, но она не устраивает всех советских людей, всех людей труда. Неужели ученые думают, что советские люди, не имеющие ученой степени, могут мириться с реакционной зловонией?»

Донос был всерьез направлен к нам в Институт с визой академика — секретаря нашего Отделения Бреховских, и мы были вынуждены писать подробную объяснительную записку.

Помню, в 1977 году, в 24 рейсе судна «Академик Курчатов» я прочел для экипажа научно-популярную лекцию о дрейфе континентов. После лекции ко мне подошел первый помощник и спросил: «Скажите, а мы можем контролировать движение материков и направлять его?» «Кто мы?» — не понял я. «Как кто? — удивился замполит. — Конечно, партия и правительство». «Да нет, что вы, — рассмеялся я, — человечество не в силах это сделать». Значит, плохая у вас наука. Надо учиться», — недовольно заявил мой собеседник.

В яркий солнечный день «Витязь» медленно идет через Мессинский пролив. На воде сильная рябь, возникающая не только из-за ветра, здесь сходятся два сильных течения, образуя завихрения и круговороты. Слева высвечиваются желто-зеленые склоны Сицилии. Справа грозно торчит из моря огромный вулкан-остров Стромболи. Не здесь ли Одиссей проплыл когда-то между Сциллой и Харибдой? Ведь для маленьких, плохо управляемых весельно-парусных древнегреческих судов именно этот скалистый пролив с его сильными течениями, резкой сменой шквалистых ветров и угрозой внезапного вулканического извержения, был поистине роковым. Теперь, в век дизель-электроходов, радиомаяков, штормовых предупреждений и спутниковой навигации, страхи вроде бы позади. На зеленом склоне спящего вулкана, у самого его подножья, доверчиво приютился живописный белый городок. Маленький пассажирский пароход, отчаянно дымя, спешит к берегу, пересекая залив. Почему люди с таким упорством живут в опасном соседстве с вулканами? Ведь покой и сон их обманчивы. Никто пока не может предсказать, когда снова пробудятся эти исполины…

Я вспоминаю городок Сен-Пьер на далеком острове Мартиника, куда наше судно «Дмитрий Менделеев» зашло несколько лет назад. Цветущее райское место у подножья спящего вулкана Мон-Пеле. В начале нашего века этот вулкан неожиданно проснулся и в течение нескольких часов сжег весь город с его обитателями — 18000 человек погибло. Катастрофа произошла столь молниеносно, что стоявшие на рейде корабли сгорели, даже не успев выбрать якоря.