МАНИЛА, 24 ИЮЛЯ 1965 ГОДА

МАНИЛА, 24 ИЮЛЯ 1965 ГОДА

Утром корабль встал на якорь на рейде Манилы; однако на сушу мы сошли только во второй половине дня.

Большие портовые города, даже в тропиках, становятся все более похожими на европейские. Они уравниваются в одежде и циркуляции жителей, фронтами высотных зданий и, прежде всего, в бесконечно текущей ленте транспортных средств. В Маниле сюда добавляется то, что она как феникс возрождалась из пепла; наряду с Варшавой она считается наиболее сильно разрушенным городом мира. Конечно, здесь это особенно заметно, поскольку землетрясение один или несколько раз в столетие начисто сметает все прежнее. Мы, слава Богу, смогли убедиться в этом только теоретически, когда посетили построенную в пышном колониальном стиле церковь святого Августина. Благодаря своему тяжелому цилиндрическому своду она, как мы прочитали на бронзовой табличке, оказалась единственной, которая перенесла тяжелые earth-quakes[106], опустошавшие город со времени ее постройки.

Избежал разрушения и мощный, построенный испанцами для защиты гавани форт. Часть длинной крепости пострадала во время последней войны от обстрела, когда американцы отвоевывали остров обратно. Японцы обороняли дом за домом. В форте нам также показали каземат, подобие black hole of Calcutta[107], в котором из-за жары и недостатка воздуха погибли триста пленных американских офицеров.

Несколько помещений форта оборудованы под музей филиппинского борца за свободу Ризаля[108], в возрасте тридцати пяти лет расстрелянного перед одним из валов, после того как испанский военный трибунал приговорил его к смерти. До этого времени он занимался изучением теологии, юриспруденции и медицины в азиатских и европейских городах, в Гейдельберге и Берлине, а также практиковал в Гонконге как окулист.

Молодой экскурсовод показал нам памятные вещи: тюремную камеру Ризаля, рукописи, переписку, в частности, с немецким профессором Блюментриттом, среди прочего о бабочках; картины, среди них одну, живописующую экзекуцию. Физиономии солдат, лежащих с винтовкой наизготовку, как подобает ситуации, злые. Они напомнили мне изображение расстрела Максимилиана Мексиканского. Такой тип людей на земле старо-испанских колоний встречается довольно часто; должна иметься какая-то связь между континентами, которая создает эти бледно-желтые лица с широкими скулами и колючим взором. Здесь я видел их только разрозненно, но в южноамериканских республиках, должно быть, имеются целые города, в которых чувствуешь на себе такой взгляд.

Ризаль был осужден на основании написанных им романов и политических статей, из-за которых его посчитали духовным отцом мятежа 1896 года — или его «первопроходцем», как имеют обыкновение выражаться сегодня. На Филиппинах его почитают как героя борьбы за свободу, вот и экскурсовод снова и снова повторял: our hero[109]. Ему поставлено в стране много памятников, но, хотя его узнают сразу, он имеет одно из тех лиц, которым трудно придать устойчивую форму, будь то в идеальном или реальном восприятии.

Я хорошо представлял себе эту жизнь, его скромность, его сильный, однако малопонятный жест, его жажду знания и свободы, его веру, его надежды. Я знал много таких и восхищался ими; сегодня, когда я о них вспоминаю, мне, как в закрытой от мира тюрьме, боль сдавливает горло. Занд, Хофер, Шлагетер[110]. Сперва ты расплачиваешься кровью и жизнью, потом приходят совершенно другие, извлекают из этого прибыль, и в итоге появляются памятники.

* * *

В президентском дворце. Он стоит на берегу реки посреди парка, усаженного королевскими пальмами и гигантским кустарником. Начальник караула дал нам солдата. Он провел нас даже по внутренним помещениям, где элегантно одетая публика дожидалась появления президента, который потом все-таки прибыл и непринужденно принимал почести. Повсюду часовые — как в парке, так и во внутренних покоях дворца, все вооружены и снабжены переговорными устройствами.

К могилам. Старое испанское кладбище уже не используется и служит парком. Оно было заложено в 1822 году во время эпидемии холеры. В плане оно похоже на обрамленный листьями кроны цветок; главная арена веером разворачивается в боковые кладбища. Все отделения, до самых ворот, обнесены темными каменными стенами. В их ниши задвигались гробы, многие тысячи; при закрытии кладбища их удалили. Это, как я заключил по датам на нескольких сохранившихся мраморных табличках, произошло, должно быть, около 1911 года. Ныне у меня создалось впечатление опорожненных сотов или гигантской челюсти, из которой выломаны пломбы. Тем не менее, после горячей сутолоки большого города прогулка в тени филодендронов и деревьев, с буйными зарослями орхидей между ними, принесла свежесть; было мирно и тихо.

* * *

Потом мы поехали вверх на американское солдатское кладбище. Здесь покоится, должно быть, тысяч шестнадцать. Могилы окружают большими секциями возвышенности в форме звезды; на них стоят кресты из каррарского мрамора, кое-где попадаются тюрбаны или звезды Давида. Белизна этих стел ослепляет на фоне зелени ухоженного газона, по которому шагаешь, как по ковру. На всех указано имя, дата смерти и номер. Каждый неизвестный упомянут тоже, и хотя я обошел лишь малую часть кладбища, мне пришлось часто читать такой текст:

ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ

ВО СЛАВЕ

ТОВАРИЩ ПО ОРУЖИЮ,

ИЗВЕСТНЫЙ ЛИШЬ БОГУ

Тихо было там наверху, не слышно даже самолетных шумов. Но в самом устройстве кладбища, при всей заботливости, которая была видна повсюду, заключалось что-то трансцендентное, оно было словно знак на вымершей планете, который должен светиться издалека.

К сожалению, близился закат, и ворота должны были запереть; поэтому мы смогли лишь ненадолго задержаться в мемориале на самой вершине холма. Если мы останемся в Маниле достаточно долго, я хотел бы еще раз посетить это место.

Собственно героон, напоминающее сторожевую башню строение, украшен рельефами в псевдоархаичном стиле, аналогичные можно увидеть на обращенной к Эйфелевой башне стене Трокадеро. Над павшим — три высокие женские фигуры, ближайшая к нему — фигура Отечества, которая его поддерживает, над нею фигура Справедливости, и еще выше — третья, задуманная, возможно, как Материнское божество.

Фойе с выложенными мозаиками: изображения операций, которые привели к потере и к возвращению Филиппин. Архипелаг насчитывает более семи тысяч островов; тут была проделана жестокая работа на воде, на суше и в воздухе — чего это стоит, мне показали могилы. Теперь я прошел крытой галереей, которая, точно страницами каменной книги, разделяется опорными стенами. Каждая из них сверху донизу покрыта именами павших. Число их гораздо больше, чем число покоящихся снаружи; сюда входят пропавшие без вести, перевезенные на родину, утонувшие в море, умершие в плену. Сколько глаз просмотрело уже этот каменный список в поисках того или иного имени? Я поискал свое между «Юнг» и «Юнкер», но не нашел его.

В общем и целом у меня сложилось впечатление достойного чествования и чистой, незапятнанной совести, стоявшей за этим. Я имею в виду не невозмутимую совесть солидных обывателей, а правосознание, которое доступно и побежденному — причем даже тогда, когда он придерживается иного мнения относительно фактов.

Через обширные, ухоженные пригороды назад. В частных садах время от времени встречается королевская пальма и дерево путешественников. Мне пришло в голову, что все-таки я его уже видел раньше, а именно — в иллюстрированной ботанике своего деда. Такие картины всплывают точно из снов. Виллы богачей в тропиках окружены настроением ленивого удовольствия; даже проезжая мимо невольно разделяешь его.

Позднее в каюте почитал еще «The First Filipino»[111], объемистое жизнеописание Хосе Ризаля; оно составлено Леоном Гуэрреро. В качестве эпиграфа цитата Уинстона Черчилля, оказавшаяся для меня новой: «Grass grows quickly over a battlefield; over the scaffold never»[112]. Это, к сожалению, верно. Оно касается и собственного прошлого, и мучительных воспоминаний.

Я попытался наглядно представить некоторые эпизоды — например, разговор Ризаля с командовавшим расстрелом офицером. В истории испанских колоний взаимодействие национализма и монашества носит особенно гадкий характер; но имеются исключения.

Офицер потребовал, чтобы Ризаль встал к взводу спиной, то есть как предатель, и упрямо настаивал на исполнении отданного им приказа. Наконец Ризаль уступил. Ответ его был, вероятно, таким: «Или вы отмените приказ, или войдете в историю как свинья».

Такие споры типичны для XIX века — маршал Ней отказался встать на колени, не дал завязать себе глаза. Рыцарство проявляется вплоть до наших дней, хотя оно, в сущности, умерло уже в XVII столетии. Оно было знакомо Сервантесу, Ариост оставил о нем блестящую память. В эпоху равенства сталкиваешься уже не с равными, а с анонимами; уважительное обращение исчезает. Ведь даже презрение еще предполагает адресата.

Безымянно и собственное умирание; нужно только договориться с собой. Получаешь не памятник, а становишься частью «памятника жертвам…», которые устанавливаются победителями.

Это манильское кладбище — должен сказать, что здесь, возможно, в последний раз, еще что-то присутствует от культа мертвых.

* * *

Черчилль, вероятно, подразумевал эшафот Карла I[113]. Это был еще XVII век — здесь, а не на площади Согласия, закончилась легитимная монархия.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.