Н. Гулый [264] ВОССТАНИЕ КАЗАКОВ НА ТАМАНСКОМ ПОЛУОСТРОВЕ В МАЕ 1918 ГОДА [265]

Н. Гулый[264]

ВОССТАНИЕ КАЗАКОВ НА ТАМАНСКОМ ПОЛУОСТРОВЕ В МАЕ 1918 ГОДА[265]

Утром 19 мая [266] все офицеры, за исключением Волошина, были на местах, и фронт был восстановлен. На следующий день (20 мая), по распоряжению из Тамани, к нам прибыла сотня старотитаровцев, состоящая из казаков сорока и более лет. Прибыла также сотня фонталовцев. Здесь, на новой позиции, мы просидели 6 дней — до 25 мая.

В один из этих дней «товарищи» послали к нам парламентера с пакетом. В пакете было обращение непосредственно к казакам, где предлагалось им арестовать и выдать офицеров, за что обещалось казакам помилование. В противном случае им грозили расправою, на какую способно это исчадие ада.

Содержание пакета казакам было известно, но они остались верными себе. Не было случая, чтобы казаки ради спасения своей шкуры выдали офицеров на растерзание. Наоборот — всем нам, казакам–офицерам, известно бесконечное множество случаев, когда казаки, рискуя, а иногда и жертвуя собственной жизнью, спасали офицеров и это было в подлое большевистское время. Сам «товарищ парламентер» оказался забавным парнем. Он обратился ко мне с просьбою: «Вот что, товарищ! Я сам из Керчи. Отпусти меня домой. Ну их к…»

В эти же дни командование таманскими войсками, вместе с общественностью полуострова завязало оживленные переговоры с немцами. Были посланы телеграммы в Киев командующему немецкими войсками на Украине генералу Эйхгорну и в Берлин императору Вильгельму с выражением последнему верноподданнических чувств и с просьбою об оккупации полуострова. С немецким командованием в Крыму была установлена связь. Тамань часто навещал немецкий офицер лейтенант Гессе, говоривший по–русски, который был как бы посредником между таманским и германским штабами.

Немцы начали отпускать нам снаряды и патроны, но как?то в ограниченном количестве, что вызывало у нас недоумение. Дали нам два 4–дюймовых орудия, но командированные штабом для получения этих орудий офицеры должны были собрать части к ним в разных местах Крыма. Материальная помощь немцев была сомнительной.

В результате таких переговоров с главным немецким командованием немецкое командование в Крыму получило распоряжение о высадке десанта на Тамани. В Керчи были погружены на болиндеры и мелкосидящие суда боевые припасы и обозы. Неоднократно грузились на суда и обратно снимались люди и лошади. Немцы уверяли нас, что от высшего их командования есть распоряжение об оккупации полуострова и что окончательного приказания можно ожидать каждый час. Однако проходили часы, дни, а десанта не было.

Большевики на нашем фронте стягивали тысячные банды, вооруженные до зубов, десятки орудий с обилием снарядов к ним. Это в противовес нашим десяти пушкам на всех участках фронта и полу–вооруженным казакам. Ясно было, что нам не выдержать напор большевиков. Но в случае ликвидации нашего фронта все казаки были обречены на истребление, так как путей отступления нет: в тылу море и отсутствие перевозочных средств. Единственная надежда оставалась на немецкий десант, чему многие из нас как?то фатально верили. Отпуск немцами снарядов и патронов, хотя бы и в незначительном количестве, давал нам огромную моральную поддержку и веру в немецкое обещание прийти нам на помощь. Однако штаб наших войск, ведший переговоры с немцами, с течением времени стал сомневаться в их обещании, о чем офицерам делался намек.

С нашим отступлением под Ахтанизовскую оживилась деятельность на Старотитаровском фронте. Ежедневно там происходила ружейная и артиллерийская перестрелка. Несколько раз «товарищи» пытались прорвать фронт, но терпели неудачи: старотитаровцы занимали по всему фронту командные высоты и стойко держались. В данной обстановке, с нашим отходом к Ахтанизовской, положение для наступления «товарищей» резко изменилось: теперь для них было выгодно прорвать именно у нас фронт, ибо тогда старотитаровцы должны будут оставить позиции без боя и отойти верст на 20 — 25 по направлению к Тамани, чтобы быть на линии моего отряда. В противном случае они могли быть отрезанными, так как красные, прорвав наш фронт, сразу выходили им в глубокий тыл.

На нашем фронте «товарищи» заняли высокую гору у берега Ахтанизовского лимана, представлявшую все выгоды для обстрела артиллерией нашей позиции у моста через гирло, а равно и станицы. От горы до этих пунктов — 3 версты.

В течение упомянутых 5 дней на нашем фронте ежедневно происходила перестрелка. Ежедневно «товарищи» обстреливали нас из артиллерии, не забывая каждый раз послать десяток снарядов в станицу. По всем признакам было понятно, что большевики именно здесь готовились к прорыву фронта. У моста по ночам сваливались доски для настилки его, так как устои моста и фермы были железные, а только незначительная часть настилки сгорела со стороны противника. Около рыбачьих хат на берегу моря появилась масса байд, пригнанных ночами из Темрюка и станицы Голубицкой. Это, очевидно, для форсирования гирла, помимо использования моста, а может быть, и для высадки с моря в нашем тылу.

Надо было установить наблюдение по берегу моря на расстоянии нескольких верст. Кроме того, необходимо было вести наблюдение по берегу Ахтанизовского лимана, заканчивающегося в нашем глубоком тылу. Людей для этого было мало. Я просил прислать мне подкрепление из вышестеблиевцев и таманцев, так как те и другие отсутствовали, за исключением отдельных казаков. Наблюдение в указанных местах велось дедами, подростками и даже детворой школьного возраста. Но для охраны там никого не было.

24 мая пришла к нам сотня вышестеблиевцев без единой винтовки. Винтовки, как и во всякой станице, должны быть хоть и в незначительном количестве припрятаны от большевиков. Но ни одной — это уже был саботаж. Я по телефону запросил винтовки из Тамани. С сотней явилась «делегация» в составе двух урядников: Якименко и Стеценко и студента Ивана Коломийца. Эти три мерзавца («в семье не без урода») были главными виновниками разложения станицы и были шпионами в пользу большевиков. Впоследствии первые два перебежали к большевикам и служили в Красной армии, а студент Коломиец, по полученным сведениям, повесился у себя дома в 1921 году. Мне пришлось иметь дело не с сотнею, а с делегатами, от которых зависело, будет ли сотня нам в помощь или нет. От такой сотни нельзя было ожидать толка: наглые рожи, наглые вопросы: «А яка ваша программа?» и т. п. Из разговора с делегатами не похоже было, чтобы сотня выступила на фронт. Даже рискованно было выдать ей винтовки, чтобы не унесла с собою. Переговоры с делегатами я не выдержал: вытолкал их в шею, а сотне приказал немедленно убраться с моих глаз.

Станица Вышестеблиевская держала «нейтралитет». Мало того. Отправленные к ним пленные «товарищи», взятые 13 мая под Запорожской, не содержались под стражей, а были расквартированы по дворам и предоставлялась им возможность через лиман Кизилташ (к Анапе) уходить к своим. «Нейтралитетом» вышестеблиевцы рассчитывали избежать разгрома своей станицы большевиками в случае ликвидации ими Таманского фронта. Правда, огульно обвинить всю станицу нельзя: лучшая часть населения, представляющая большинство, попала в зависимость меньшей части, поддавшейся разложению. После, во время разыгравшейся гражданской войны, вышестеблиевцы лучше и добросовестнее всех шли в полки и в батальоны и большой процент их положил жизнь на всех фронтах. Мы, ахтанизовцы, с ними квиты.

Вечером 24 мая большевики произвели артиллерийский обстрел нашей позиции, закончив его на первой линии. Из этого можно было заключить, что это была пристрелка орудий на ночь и что надо ожидать какой?то «сюрприз». Оказать сопротивление большевистской массе, их артиллерии (свыше 20 орудий) мы не могли. Мы имели только два орудия, из которых нельзя было сделать пристрелку, хотя бы по мосту, так как вследствие расшатанности этих орудий, снаряды при одной и той же наводке ложились в разных местах.

Ночью на 25 мая потянул легкий туман. Это лишило нас возможности следить за морем на нашем левом фланге и впереди за гирлом. Рано — в 2 часа, по данному большевиками у моста, посредством ракеты, сигналу, раздались орудийные выстрелы, и через несколько секунд был открыт по нас огонь из винтовок и пулеметов по всему фронту. Это был огневой шквал. Артиллерия развила такой огонь, что вся площадь нашего небольшого, шириною в 800 — 900 шагов, участка была буквально покрыта снарядами и как днем ими освещена. Столбы песка засыпали окопы. У многих казаков отказались действовать винтовки, вследствие загрязнения затворов песком.

Стрельба эта продолжалась около десяти минут. Опять за мостом взвилась ракета, и стрельба вмиг прекратилась. Послышались крики «Ура!» двинувшейся по мосту лавины «товарищей». В тот же момент с моря налетела сотня байд, из которых тоже с криком «Ура!» выбрасывались «товарищи», отрезав нашу передовую цепь, защищавшую гирло и мост. Но благодаря исключительной предрассветной темноте казаки с «товарищами» смешались, замаскировав себя тем, что побросали или попрятали шапки («товарищи» были в картузах). Эту мысль и команду «спрячь шапки» подал выдающийся по храбрости сотник Савченко, находившийся в первой линии. (Я и сотник Савченко потом служили вместе во 2–м Таманском полку, были в один день, 22 ноября 1919 года, тяжело ранены петлюровцами под городом Казатиным и отправлены в Одессу. Я успел отлежаться и выбраться из Одессы, когда ее в последний раз оставляли белые. Савченко же остался и был дорезан большевиками. Если бы там были казаки, то, конечно, не оставили бы Савченко.)

Вторая наша линия была на материке (небольшая возвышенность) на расстоянии полуверсты от первой. Благодаря темноте она бездействовала из боязни стрелять по своим, не успевшим отойти. Казакам, находившимся на второй линии, было приказано отходить к станице. Казаки первой линии с сотником Савченко «наступая» совместно с «товарищами», благополучно добрались до виноградников, лежащих на пути к станице, и там, в одиночку и группами успели выбраться от большевиков, приведя с собою двух матросов и двух босяков пленными. Не хватало только 8 казаков, из которых пять были убиты, а один пропал без вести. Раненые — 9 человек тоже выбрались. Один молодой казак (Василий Белобаба) не выдержал «пекла» у моста, сошел с ума и уже не поправился.

На второй линии был убит фонталовец Порфирий Орел. На Орле, как на типе казака–черноморца, считаю не лишним остановиться. По прибытии на позицию фонталовской сотни я обратил внимание на казака в возрасте лет под 60. Это был типичный черноморец: на ногах носил постолы, рваная черкеска и старая шапка. На мой вопрос, почему дед явился на фронт, — ответил: «Прийшов за сына». — «А сын?». — «Та воно молоде, дурне, а я старий пластун, та ще й к тому охотник, стрилять добре умию… Та и папашу вашого знав, царства йому небесна». Зная душу казака, я сразу понял Орла. Желание сохранить жизнь сына, конфуз за него и оправдание: «папашу вашого знав». Этим он хотел меня расположить и, конечно, не ошибся. Характерно, что на фронт пришел за сына, как будто «в наряд» при станичном правлении, когда в страдную пору, во время полевых работ, старики отбывали этот наряд за сыновей, внуков или соседа. При этом за проступки и упущения по службе подвергался дисциплинарному взысканию не тот, кто подлежал наряду, а тот, кто его отбывал: это был неписаный, веками сохранившийся казачий закон. Вот что передавали станичники о Порфирии Орле во время отхода казаков с позиции, где сразу появились «товарищи»: одни видели, как Орел сидел на вербе и стрелял по «товарищам» — «дич гарна була»; другие видели, как вербу окружили «товарищи» и на ней расстреляли Орла, который свалился на землю и которого с остервенением кололи штыками. «Наряд» за сына Орел отбыл более верно, нежели мог его отбыть за себя. Это отвечало традициям и психологии казака.

К рассвету казаки были у станицы, но удержать всех их на окраине не было возможности: большинство вышло из подчинения. Это не было дезертирство. Было ясно, что лавину большевистских банд остановить не в силах и что озверевшие толпы «ваньков» и китайцев ворвутся в станицу. Поэтому каждый хотел помочь семье выбраться из дому и спасти что удастся из имущества. Однако часть казаков заняла на окраине станицы выгодные позиции — крайние дворы, дабы хоть на некоторое время задержать красных, наступавших за нами в несколько цепей.

Население станицы не было подготовлено к этой неожиданности, и прорыв нашего фронта застал его врасплох, когда почти все спали. Поэтому необходимо было задержать банды «товарищей» под станицею хотя бы на полчаса, чтобы дать возможность казачьему населению выбраться из нее, так как все казачье население неминуемо подверглось бы истреблению, что, впрочем, и случилось с отдельными казаками, оставшимися в станице и в ее районе. Оставшиеся на окраине станицы казаки, сознавая значение задержки «товарищей», как бы пожертвовав собою и семьями, нуждавшимися в их помощи при уходе из дома, отчаянно защищали окраину станицы, пока «товарищи» не стали врываться во дворы и улицы.

В станице в то время был страшный переполох, так как, кроме боя под станицею, она подверглась беглому артиллерийскому огню. Жители складывали свой скарб на подводы и выгоняли скот со дворов для угона от «товарищей». Часто, попадая под обстрел, все это бросалось. Обезумевшие женщины и дети, многие в ночном белье, метались по улицам, направляясь к западной окраине станицы — пути нашего отступления на Тамань. Многие попали под ружейный огонь ворвавшихся «товарищей». Было много убито и ранено. Среди убитых был отец штабс–капитана Чебанца. У казаков, защищавших станицу, было убито 7 человек, в том числе лучший урядник, пластун, герой Сарыкамыша, Трапезунда и пр., полный георгиевский кавалер Терентий Быч. Ворвавшиеся в станицу «товарищи» подожгли первую попавшуюся на их пути хату и надворные постройки. Этим они дали знать своим в тылу о взятии станицы и как сигнал к прекращению артиллерийского огня. Подожженный двор принадлежал небогатой казачке, вдове с четырьмя малыми детьми, Тутаревой, муж которой был убит под Эрзерумом.

Наша полубатарея находилась на западе, в полуверсте от станицы, на горе у сопки Блевака, и обстреливала «товарищей», надвигавшихся, подобно саранче, на станицу. Эта батарея обозначала сборный пункт для казаков, отходивших с позиции через станицу, и тех, которые разбежались на помощь семьям выбраться из станицы. Здесь опять собрался отряд для прикрытия отходивших из станицы жителей и для занятия позиции на следующем рубеже.

Едучи через станицу по главной улице, я свернул в боковую улицу к своему дому, чтобы узнать, что сталось с моей семьей. Будучи занятым на фронте, мне некогда было подумать о том, чтобы отправить посыльного к жене с приказанием ей уходить из станицы. Жену с двумя детьми я нашел дома. Она была так растеряна, что не знала, что делать. Все соседние дворы уже были пусты. Семью не к кому было пристроить. Поэтому жена, в чем была, схватила одного ребенка на руки, другого за руку и частью через дворы, частью по улице едва успела выбежать за станицу, где ее подобрали казаки. Своевременно я не хотел эвакуировать семью, чтобы не внести деморализацию среди населения.

Из станицы я выехал за сопку, куда уже собрались казаки. Здесь была и фонталовская сотня (человек 60), старотитаровская же (деды) еще в начале разыгравшегося боя на Пересыпи двинулась домой. Приказал Яновскому отводить казаков к Таманскому заливу (10 верст от станицы), указав пункт новой позиции.

Сам потом съехал вниз на широкую дорогу, ведущую к Тамани. По этой дороге, увязая в грязи после накануне выпавшего дождя, ползли подводы, груженные домашним скарбом. Рядом с подводами старики и казаки гнали по высоким хлебам скот и овец. Проезжая вереницей этих беженцев, я совершенно не видел враждебных взглядов и не слышал по отношению к себе никаких упреков, как одному из виновников разыгравшейся трагедии. Скорее, по взглядам меня провожавших я мог заметить просьбу о защите и вопросы: что же нас ожидает дальше? В разговоры никто не вступал; каждый был напуган и спешил как можно скорее уйти. Это были первые беженцы, поголовно уходившие из своих домов, перед началом всех «прелестей», пережитых населением юга России, в особенности казачьих земель, во время Гражданской войны.

О прорыве нашего фронта я сейчас же сообщил старотитаровцам. Это означало, что они должны были немедленно оставить свои позиции и отходить к Тамани, на линию, которую я предлагал им занять. Промедление отхода старотитаровцев грозило тем, что товарищи, взяв Ахтанизовскую, могли отрезать им путь отступления. Расстояние, которое должны были пройти старотитаровские отряды и выровняться с ними, было: от «Дубового Рынка» верст 18 — 20, от «Стрелки» — 25.

Отойдя к Таманскому заливу, мы заняли позицию между ним и озером Яновского. Фланги от обхода прикрыты. Но невыгода та, что длина этой позиции — от берега до берега — 4 версты, чему не соответствовала численность нашего отряда, состоявшего из четырехсот с лишним человек при 2 орудиях. Лучшего места для занятия его не было.

Во время нашего отхода от Ахтанизовской товарищи нас не преследовали — «некого было преследовать», и лишь их конные разъезды вели за нами наблюдение. «Товарищи» в ближайшие дни были «заняты» станицей Ахтанизовскою, а также Фонталовскою и Запорожскою со множеством богатых частновладельческих хуторов. Заняты были «товарищи» не войною, а «выгрузкою» казачьего добра, накопленного примерными хозяевами, какие были у нас на Кубани.

Вслед за уходившими старотитаровцами «товарищи» заполнили их станицу (самую большую на полуострове) и Вышестеблиевскую, лежащую в 12 верстах от первой в сторону Тамани. В Старотитаровской «товарищи» сразу расстреляли нескольких казаков и зарубили тесаками бывшего станичного атамана урядника Мартыненко. Дальше «художества» по части изнасилования женщин, очистка сундуков от одежды — это особенно привлекало «товарищей», и вообще всего того, что полагалось по закону разбоя. В Вышестеблиевской «товарищи» не особенно бесчинствовали, так как эта станица была «больна», а подлежащая истреблению часть казаков ушла и поплатилась только имуществом.

Совсем иначе дело обстояло в Ахатнизовской. Ворвавшись в станицу, дикая орда хватала и расстреливала случайно оставшихся казаков, грабила дома, насиловала женщин. Так, например, жену священника изнасиловали на глазах мужа и двух детей 8 китайцев; диаконшу нашли спрятавшейся за станицею в паровой мельнице и изнасиловали «ваньки», или «тамбовцы» (как из называли казаки), в числе 12 — 15 человек. Разгромили станичное правление, кредитное товарищество, общество потребителей, «похозяйничали» на почте, погромили и запакостили церковь, забрали там ценные вещи и деньги, сожгли церковные книги, в том числе и церковную летопись — ценный документ, в который из года в год записывалась история станицы в течение 120 лет.

Мой дом больше всего интересовал «товарищей». Конные «ваньки» летели к нему сломя голову. От дома остались одни голые стены. Разграбив что нашли для себя полезным, остальное перебили, переломали, разнесли в щепки окна и двери, потрудились даже выворотить оконные и дверные коробки. Потом начали таскать солому на чердак, чтобы поджечь (крыша была железная), но от поджога спасла местная мегера–большевичка по своей глупости. Она обратилась к громилам с просьбой: «Господа–товарищи, я не маю свою хату, отпишите мини оцю».

Со дворов красноармейцы выносили пшеницу, ячмень, высыпали на улицах и сгоняли свиней для кормежки. В иных дворах натягивали веревки и вешали живых цыплят, утят, гусят, предварительно искупав их в болтушке из муки или в дегте. Одним словом, «ваньки забавлялись», проявляя свое пролетарское искусство кто как мог. Орды Мамая могли бы позавидовать «товарищам» в их умении громить, грабить и делать всякие пакости, да еще своим же русским людям.

На другой день, 26 мая, по занятии «товарищами» станицы, у берега лимана под станицею появилась флотилия рыбачьих байд Это темрючане–рыбаки прибыли за «добычею». Но байды сносились: мука, зерно, одежда, ягнята, поросята, птица, и все это отвозилось в Темрюк. На ночь советские войска расположились по дворам поротно Для чего из целого квартала сносились в один двор подушки, перины, одеяла, бараньи тулупы и пр., на которых «товарищи» укладывались в сапогах и амуниции.

Эти картинки (далеко не все) были записаны мною еще на месте, при опросе жителей.

Отойдя на новую позицию, вечером в тот же день я получил из Тамани две подводы патронов, 2 орудия, четыре подводы снарядов и два ракетных пистолета с патронами к ним. Это был подарок немцев. В виде утешения получили мы очередное извещение о том, что немцы каждый час могут направить свои войска на Тамань. В этом, собственно, и было наше спасение. Но обещания немцев стали терять уже веру, так как это тянется уже две недели.

26 мая из Тамани прибыла ко мне дезертировавшая из Голубицкого сотня под командою хорунжего Калиниченко. «На Тоби Боже, що мени не гоже!» Лучшего станица Таманская не могла дать, так как она держала заслон в нашем тылу в сторону Анапы.

Учитывая малочисленность казаков по сравнению с большевистскими бандами, их физическое и моральное состояние после 14 дней операций против красных, наши убогие технические средства — я стал просить штаб дать исчерпывающий ответ о немецком десанте, так как стал замечать, что штаб чего?то недоговаривает и скрывает от меня истинное положение. Из штаба мне ответили: «Не лучше ли было бы вам самому переговорить с немцами». Этим штаб расписался в своей полной беспомощности, чем меня очень обрадовал.

Тогда я попросил штаб соединить меня по телефону с немцами, чтобы самому из первоисточника узнать об их намерениях и действовать в зависимости от ответа, т. е. или сдерживать «товарищей» до последней возможности, или заняться (безнадежной?) заботою приискания в Керчи плавучих средств для перевозки казаков в Крым, а оттуда на Дон. Нам было известно, что немцы находятся под Ростовом и что часть Дона очищена от красных. Часов в 8 — 9 вечера меня соединили с немецким штабом в Керчи. Попросил к телефону лейтенанта Гессе. Мне ответили, что лейтенанта в штабе нет, но его найдут и он сам мне позвонит.

Прошло около часу, прежде чем мне позвонили из Керчи. У телефона был Гессе. Я извинился, что его беспокою. Вежливый немец в свою очередь извинился, что заставил меня долго ждать. Начался разговор. Я обрисовал наше безнадежное положение, выход из которого видел только в помощи немцев живою силою, и спросил Гессе, можно ли на это рассчитывать. Он ответил, что есть распоряжение высшего командования и все готово для погрузки войск и что немцы обязательно будут на Тамани. («У попа була собака», — подумал я.) Но все же задаю вопрос:

— Когда же можно ожидать десант?

На это Гессе задал мне встречный вопрос:

— Можете ли вы продержаться 48 часов? Я ответил:

— За этот срок я ручаться не могу.

— А 24 часа?

За этот срок я поручился, так как от нашей позиции до Тамани — конечного пункта отступления — было верст 20 и кое–где были выгодные складки местности, где можно было задержаться нам (тоже и «товарищам»), так как при дальнейшем нашем отходе для них открывается большой район богатых частновладельческих хуторов, еще не ограбленных «товарищами».

На мою просьбу выслать хотя бы взвод немецких солдат в Тамань для поддержания духа казаков Гессе ответил, что этого они сделать не могут.

Для меня оставалось загадкою: почему Гессе так интересовался временем — сколько мы продержимся. Впоследствии выяснилось, что немцы внимательно следили за действиями на Тамани, но по каким?то соображениям ожидали полной ликвидации нас большевиками.

В это время в Керчи большевики усиленно распространяли слух, что в случае высадки немцев на Тамани казаки сговорятся с красными и уничтожат немцев. Но вряд ли немцы придавали значение этим слухам, ибо, когда у нас произошел крах, они в течение четырех часов погрузили и перебросили в Тамань (ширина пролива 30 верст), свой десант и заняли плацдарм для дальнейшего наступления.

27 мая, с половины дня, нас начала обстреливать большевистская артиллерия, а к вечеру повела наступление их пехота, пользуясь для этого, как прикрытием, хлебами. Завязалась жестокая перестрелка. Наступление «товарищей» было остановлено, и они отошли назад. В этом бою я потерял несколько казаков ранеными и полностью таманскую сотню. А произошло это так: когда завязалась ружейная перестрелка и «товарищи» перешли в наступление, хорунжий Калиниченко первым сорвался с места и драпанул. Митинговой сотне «личный пример начальника» пришелся по вкусу: она сразу последовала примеру Калиниченко, бежала без оглядки до самой Тамани, вообразив, что ее преследуют «товарищи». Как чудо–рысак Калиниченко оказался примерным, казаки не поспевали за ним и острили: «Ох и швыдкый наш командир сотни, ще такого не бачылы…», «От нажины його!» и пр. Казачий юмор даже в таких случаях не покидал казаков.

Вопреки своему заявлению Гессе о том, что я не могу продержаться 48 часов, я все?таки продержался двое суток. За это время в старотитаровском отряде произошел перелом: там замитинговали. Задержавшись временно на одной линии с нами (по другую сторону озера Яновского), они оставили этот участок, отошли верст на 8 — 10 в сторону Таманской и остановились как табор на горе Карабетка. Я знал старотитаровцев как лучший боевой материал, а что они замитинговали, этому не пришлось удивляться, так как при отходе с первой позиции начальник отряда подъесаул Батицкий оторвался и скрылся в камышах. Остались при отряде хорунжие из учителей Передистый и Демьяненко и прапорщик из урядников Коваленко (все трое из станицы Старотитаровской). Демьяненко и Передистый за все время своего пребывания в отряде занимались разложением его. В данный момент начали уговаривать казаков сдаться большевикам. Только доблестный прапорщик Коваленко и несколько урядников вели борьбу против яда разложения и поддерживали боевой дух казаков. Но все же им не удалось сохранить отряд от разложения.

Впоследствии доблестный прапорщик Коваленко был убит под Ставрополем (в 1919 году). Демьяненко при общей эвакуации оказался на Лемносе, где продолжал разлагать казаков, потом тем же занимался в Сербии, а в 1923 году уехал в Совдепию.

Утром 29 мая «товарищи» опять повели наступление. Казаки оказали исключительно упорное сопротивление: примером для них было достойное поведение подчиненных мне офицеров Яновского, Савченко и Чабанца. Лихо работала наша батарея: сбила одну батарею красных, разогнала эскадрон кавалерии. Бой продолжался три часа. «Товарищи» опять отступили. К вечеру того же дня все их банды, бродившие по станицам и хуторам, были согнаны на фронт для решительного наступления. Остановить это наступление у нас не было никакой физической возможности, но сдерживать его по мере сил наших было необходимо. Мы не теряли надежды, что немцы придут нам на помощь, и нам надо выиграть время.

Принимая во внимание общую обстановку, штаб распорядился с наступлением темноты отойти к Тамани и занять позицию по балке у каменного моста, что в 10 верстах от Тамани. К утру 30 мая я был у этого моста, оставив на полпути к нему конную заставу для наблюдения за противником (на горе Шопаревой) и в 2 верстах — у хутора Воловикошух — пешую сотню сотника Савченко.

У каменного моста я занял позицию по линии балки, упираясь левым флангом в Таманский залив. Старотитаровцы оставив Карабетку, отошли на гору Комендантскую — на одной линии с нами. Они должны были здесь занять позицию, своим левым флангом к нашему правому, а правым упереться в лиман Цокур, лежащий в 6 верстах от залива. Но они занять позицию отказались и стали на горе табором. К ним приехал начальник штаба полковник Бедняков «уговаривать». Но он не мог поручиться за приход немцев и обеспечение плавучих средств для переброски в Крым, благодаря чему он едва избежал ареста и выдачи большевикам. Но к чести казаков надо сказать, что инициатива эта исходила не от них, а от Передистого. Вырвавшись от старотитаровцев, полковник Бедняков очутился на турецком миноносце, который, находясь вблизи берега, вел наблюдение за происходившим в районе Тамани.

В мое распоряжение опять прибыла Таманская сотня, которая уже два раза дезертировала с фронта, и несколько десятков старых казаков–добровольцев станицы Таманской.

К вечеру «товарищи» появились у нашей позиции, оттеснив сотню Савченко, бывшую впереди. Ожидая этого наступления, я через посланного мною офицера просил старотитаровцев поддержать нас хотя бы артиллерией. Их 8 орудий, находясь на горе, прекрасно могли обстреливать всю лощину, по которой двигались красные банды. Но старотитаровцы в этом нам отказали. Характерно, что главари настаивали на сдаче в тот же вечер (30 мая), но большая часть казаков настояла отложить сдачу до утра следующего дня, в расчете не повредить ахтанизовцам и в надежде на то, что в течение ночи может произойти изменение обстановки к лучшему.

Наступление «товарищей» я остановил своими силами, перешел в контратаку и прогнал их к Вололиковым хуторам. В это время совсем стемнело, и я отошел на позицию у моста.

Обстановка настоятельно требовала, чтобы мы до утра оставили позицию и перевезли казаков в Крым, так как к этому времени большевики подтянут свои силы, идущие вслед за нами и старотитаровцами, и тогда неминуемо мой отряд будет истреблен. Я снесся со штабом. Оттуда мне ответили, что к утру должны прибыть плавучие средства для погрузки казаков, но что я должен оставаться на позиции впредь до получения распоряжения, которое последует в течение ночи. В получении плавучих средств штаб сомневался или просто врал. Если бы штаб определенно заявил, что таковые будут, то старотитаровцы ни в коем случае не сдались бы. К вечеру он имел в своем распоряжении пароход «Вестник» и один болиндер (большая плоскодонная железная баржа).

Ночью в штабе в Тамани произошел тяжелый инцидент: туда явился хорунжий Передистый с несколькими казаками набросился на полковника Перетятько, угрожая ему револьвером за то, что он «подвел народ», хотел его арестовать и увести с собою. У полковника Перетятько, кроме нескольких растерявшихся штабных казаков, никого не было. К сожалению, я тогда не знал, что происходило в штабе, иначе послал бы взвод казаков и арестовал бы самого Передистого, и он уехал из штаба сдаваться.

Здесь уместно будет сказать, что во всех событиях, происходивших на Тамани, меньше всего был виноват полковника Перетятько. Его, как сказано выше, пригласили мы принять командование после разоружения банд в Тамани, и он, как достойный офицер, не мог отказать нам в исполнении нашей просьбы. Он происходил из старых кубанских дворян. Это был благородный, кристальной честности офицер. Он был расстрелян большевиками весною 1920 года.

Прошла уже полночь, а распоряжения из штаба об отходе не было. Оставаться на позиции до утра и ввязаться в бой — означало бы обречь отряд на неминуемую и бесполезную гибель. Появились разговоры и в таманской митинговой сотне: «Треба ахтанизовцив переколоть, тоди тилько можно охвицерив выдать…» Такие разговоры отнюдь нельзя отнести ко все таманцам, но отдельные предатели могли найтись. Впоследствии часть этой таманской сотни проявила беспримерную доблесть при очистке полуострова.

После полуночи нервность в отряде заметно усилилась. Была заметна некоторая утечка казаков, но в массе казаки отряда из подчинения не выходили и держались еще сплоченнее.

В 2 часа ночи я получил распоряжение об отходе к Тамани.

Сняв отряд с позиции и отдав распоряжение Яновскому оставаться под Таманью в котловине, не переходя мост, и ждать моего возвращения к отряду, я сам поехал в штаб за распоряжениями. Уезжая, я приказал Яновскому задержать при себе таманцев, если понадобится силою, чтобы они не ушли в станицу и не информировать тамошнее иногороднее население о нашем крахе, которое могло нам напакостить хотя бы тем, что освободило бы пленных, с чем надо было считаться.

На рассвете я поехал в Тамань, где увидел у пристани пароход и один болиндер. В полуверсте от берега стоял турецкий миноносец. Подъехав к помещению штаба, недалеко от пристани, я увидел, что пароход до края переполнен людьми, и учел, что о погрузке на него моего отряда не могло быть и речи. В штабе я нашел полковника Перетятько и нескольких человек штабных чинов. Доложив ему о положении своего и старотитаровского отряда, я просил полковника как можно скорее ехать на пароходе в Керчь, разгрузить его там и прислать обратно, чтобы взять на буксир болиндер, который просил оставить для погрузки отряда. Раненые казаки и ахтанизовские обыватели, около 100 человек, о которых я особенно беспокоился, были размещены на пароходе.

С пленными не знали что делать. Я их взял в свое распоряжение. Простившись с чинами штаба, я поехал к своему отряду, а по пути заехал к амбарам, где содержались пленные (амбары эти служили для ссыпки зерна местных хлеботорговцев). Здесь я застал отряд в таком состоянии, что он готов был разбежаться. Я его подбодрил и успокоил тем, что сам возвращался к отряду. Там же оставил для связи с собою трех конных казаков и приказал на всех дверях иметь замки. Начальником караула был урядник, впоследствии подхорунжий корнет Мищенко станицы Старотитаровской. Это был один из самых активных моих помощников при разоружении банд в Тамани. На него я мог положиться.

Вернувшись к отряду, я застал его там, где ему было приказано оставаться, — в двух верстах от Тамани. При отряде было человек 60 старотитаровцев, ушедших от своих, которые заявили, что весь их отряд был бы здесь если бы было на что погрузиться. Отсюда было видно, что пароход уже далеко от Тамани. Со стороны большевиков не было видно ни одного казака, идущего к нам. Это означало, что старотитаровцы уже взяты красными. При таманской сотне отсутствовал поручик Супрун станицы Таманской, который уснул в хате и был ими брошен. Супрун там отлежался до прихода немцев. Он был убит под Царицыном.

Мною было приказано казакам взять винтовки, пулеметы, замки от орудий, патроны и седла. Таманскую сотню я подчинил себе и с отрядом увел к пристани для посадки на болиндер. Наш путь к пристани был совершенно скрыт от большевиков.

Весь отряд удалось погрузить на болиндер, переполнив его до отказа. Всего было погружено до 500 человек. Караул над пленными тоже был снят и погружен на болиндер. Пленные остались под замками, чем на некоторое время были задержаны в амбарах. А когда были кем?то выпущены, потянулись по дворам в поисках «жратвы», так как их последние два дня не кормили, чем до края снизили их энергию. Если бы было три болиндера, то можно бы было погрузить и старотитаровцев, которых было всего до 1000 человек. Мне казалось, что прояви штаб должную энергию, этими болиндерами мог бы обзавестись.

Оставаться на болиндере с погруженными на него людьми у пристани было рискованно, так как возвращение парохода, который должен был взять нас на буксир, можно было ждать часа через три–четыре, а за это время «товарищи» могли привалить к Тамани. До их прихода нас могли расстреливать военнопленные, бывшие теперь на свободе, вооружившись винтовками, спрятанными иногородними. Я рассчитывал, что нас возьмет на буксир турецкий миноносец, но турки отказали нам в этом. Случайно или была на то Божия воля, от берега с юга на север подул ветер, что бывает очень редко.

У пристани собралась масса народа проводить нас. Там меня ожидал 14–летний кадет Демяник с огромным букетом цветов. Это был подарок таманских дам и единственная моя награда за мою работу и ранения на Тамани. Кстати об этом кадете: осенью 1918 года он сбежал от родных и вступил в какой то из «цветных» полков и был убит под Таганрогом.

Надо было воспользоваться попутным ветром. Болиндер был оттолкнут нами от пристани. Гонимый легким ветром, он со скоростью улиты поплыл «по воле волн». Из «экипажа» на болиндере был единственный старик грек, ни слова не говоривший по–русски и изрядно выпивший. Через полчаса мы отплыли на расстояние ружейного выстрела. Дальше мы плыть не могли — наш «капитан» заартачился, начал кричать, размахивать руками, тыкать пальцем в воду. Все смеялись, не понимая, что ему надо. Наконец грек растолкал казаков; подбежал к якорю и бросил его в воду. Мы потом догадались, что дальше были мелкие места и что ожидаемый пароход не мог бы подойти к нам.

Отплыв от берега, мы могли наблюдать за движениями большевиков. По лощине параллельно заливу двигалась пехота, а от Комендантской горы по следующей возвышенности растянулась конница. По этой коннице миноносец открыл огонь из дальнобойного орудия. Снаряды ложились хорошо. Конница свернула в сторону и скрылась за возвышенностью. Потом миноносец начал обстреливать пехоту. Этот обстрел замедлил движение товарищей, что впоследствии дало возможность немцам высадиться в Тамани раньше, чем ее заняли большевики.

Часам к 11 дня появился пароход. Он остановился верстах в 2 от нас. К нам подошел катер, с которого нам заявили, что капитан, не зная обстановки, не решается подойти к нам. Я поехал на пароход. Там мне не хотели верить, что пока нам ничто не угрожает. С парохода увидели за станицей упряжку с двумя орудиями. Орудия эти наводили в сторону моря. Это таманские мужики схватили брошенные нами орудия без замков и пугали ими нас. Сперва, как потом говорили, эти орудия тягали по кузницам с целью их исправить. Экипаж парохода надо было убедить, что орудия без замков. Просьбой и угрозами я заставил капитана идти к болиндеру. Капитан скомандовал дать ход. Матросы, как бы готовясь на рискованный подвиг, сняли фуражки, перекрестились и разбежались по своим местам. Месяц спустя при встрече с этим капитаном (грек Зародиади), он мне сказал, что его матросы обижены не будучи представленными к награде «за спасение» моего отряда и просил меня позаботиться об этом.

По пути в Керчь мы встретили длинный ряд небольших пароходов, тянувших за собою по два–три болиндера. То был немецкий десант. Часам к двум дня 31 мая станица Таманская была занята немцами, на окраине которой у них завязался бой с «товарищами».

На очистку полуострова немцы затратили две недели. При их богатом вооружении (бронеавтомобили, аэропланы и другие технические средства) они понесли потери: убитыми 2 офицера и 37 солдат. Население станиц, в которых погребали немцев, принимало трогательное участие в похоронах. Для многих убитых немцев, в знак благодарности, отводили места не на кладбище, а в церковной ограде. В станице Голубицкой немцы устроили свое отдельное кладбище на возвышенности старинного укрепления, где было погребено 27 человек. На похоронах женщины оплакивали чужеземных героев, избавителей от красной нечисти, а также трогательно целовали руку католическому (или протестантскому) священнику, как своему батюшке.

После очистки полуострова в станицах, как полагалось в те времена, началась порка большевиков и большевизанов. Пороли больше всего в станице Ахтанизовской. Там поркой заведовал казак из дворян, сын есаула, Иван Михайлович Штригель. В его распоряжении находилось несколько китайцев, воевавших тогда «за родную Кубань» и выполнявших всюду роль палачей. Этих обезьян Штригель порол собственноручно каждое утро. После порки каждый китаец считал своим долгом поклониться Штригелю в ноги и тоненьким голосом сказать «спасипа». При этом обыкновенно по щекам китайца текли «слезы благодарности».

Вместе с немцами сражались и казаки, среди которых были также убитые и раненые. Был убит доблестный штабс–капитан Чабанец. Таким образом, мать его потеряла почти одновременно мужа и сына.

Лично я в операции по очищении немцами полуострова не участвовал. Оправившись от ранения, я был командующим войсками на Тамани назначен на должность казачьего коменданта города Керчи, где и пробыл от 12 июня по 20 июля, затем отправился с десантом в Приморско–Ахтарскую для присоединения к отряду генерала Покровского, гнавшему товарищей к Новороссийску.

Сдавшихся на Комендантской горе старотитаровцев «товарищи» пересортировали и человек 400 угнали в Темрюк, где они просидели в местной тюрьме 2 1/2 месяца, до освобождения западной Кубани от большевиков. Всех казаков из ближайших станиц было в темрюкской тюрьме до 800 человек. Пришлые банды не раз пытались переколоть арестованных, но их яростно отстаивали темрючане, часть которых составила охранные роты. Большинство населения защищало арестованных из боязни расправы со стороны казаков, прихода которых ожидали каждый день. Население антибольшевистское защищало их по понятным причинам. Когда в тылу города появились часта отряда Покровского, идущие после взятия Славянской на Новороссийск, и пришел час «товарищам» драпать из Темрюка, то тюрьма охранялась ротами из буржуазного элемента. Кроме того, тюрьму окружало пролетарское население обоего пола и разного возраста и ему с трудом удалось отстоять казаков от истребления уходившими бандами. Немалую роль в спасении казаков сыграл местный купец, по происхождению еврей, Левкович — солдат мирного времени, мобилизованный во время мировой войны.

Банды успели улизнуть из Темрюка раньше, чем туда подошел Уманский полк из отряда генерала Покровского.

* * *

Так протекал на Кубани маленький эпизод в истории большой Гражданской войны. Не будет преувеличенным сказать, что этот эпизод сыграл большую роль в развитии первоначальных успехов Добровольческой армии при движении ее на Кубань.

Восстание на Тамани происходило в то время, когда она находилась в пределах Дона и была в зачаточном состоянии. О восстании на Тамани она узнала из советских радиопередач, что, очевидно, имело для нее моральное значение, говорившее о назревшей почве для похода на Кубань.

Как следствие восстания казаков на Тамани, была оккупация ее немцами, которые закрепили Таманский фронт против большевиков. Наличие этого фронта отвлекало значительные силы большевиков. Возможно, что то же обстоятельство дало возможность Добровольческой армии пополнить свои ряды за счет казаков, укрывавшихся от мобилизации их красными против немцев. Можно думать, что и стойкость большевиков, действовавших против войск Доброармии, была бы иная, если бы они не оглядывались на немцев, боясь их наступления со стороны Таманского полуострова и учитывая ту трепку, которую немцы дали товарищам на Тамани, особенно в районе станицы Голубицкой и под Темрюком, где убитых насчитывались сотни.

Во время наступления Доброармии на Кубань ее правое крыло под командою генерала Покровского Таманский полуостров подкрепил высадкою в Ачуеве хорошо сформированной батареи. Вместе с нею было доставлено 1200 винтовок, 8 пулеметов и свыше 100 ящиков с патронами и снарядами. В то время все это имело больше значение для отряда Покровского, фактически полувооруженного. От станицы Славянской и до Новороссийска эта батарея участвовала во всех боях. Впоследствии она была названа 1–й Кубанской батареею. Из Тамани же был высажен в Приморско–Ахтарской конный дивизион под командою полковника Белого. Он в Новороссийске вошел в состав войск Покровского и из своих рядов пополнил Кубанский гвардейский дивизион.

Образование Таманского фронта спасло тысячи жизней казачьих и «буржуйских» ближайших к полуострову станиц и городов Темрюка и Анапы, т. к. местные большевики, ожидая наступление немцев, воздерживались от «углубления».

Во время наступления Доброармии на Кубань из черноморских портов Новороссийска, Сочи и других на пароходах и баркасах массами убегали комиссары, матросы и всякий другой преступный революционный сброд, направлявшийся в Крым. На море часть этих беглецов вылавливалась немцами и направлялась на Тамань «для фильтрации». В результате этого число «углубителей» уменьшилось на несколько сот человек. В числе их находилось немало «красы и гордости революции», и между ними с миноносцев «Керчь» и «Феодосия», на которых, главным образом, истреблялись матросами офицеры Черноморского флота, вплоть до сжигания их в топках миноносцев.

Восстание на Тамани было одним из первых восстаний на Руси, причем возникло оно не под влиянием отдельных лиц, а в рядовой массе казачества, что лишний раз подчеркнуло народный характер его. Такие народные восстания имели место во многих местах России, особенно на Украине, но нигде народ не мог дать должный отпор разнузданной черни, руководимой всякими шарлатанами и проходимцами.

Только казаки, как народ храбрый, организованный, дисциплинированный и психологически обособленный, восставшие на территории всех 11 войск, смогли бороться, вместе с лучшею частью сынов нашего Отечества, в течение нескольких лет, вести неравную борьбу с нынешними поработителями нашей Родины.

Заслуги таманских казаков в Белом движении — факт неоспоримый и должен бы представить одну из страниц истории борьбы с большевиками. Но к сожалению, он остался в тени и известен только оставшимся в живых, там, «за чертополохом», и живым участникам Таманского восстания в эмиграции.

В то время в лесах и горах Кубани находились и другие повстанческие отряды, находившиеся в несравненно лучших географических условиях, чем восставшие казаки на Кубани. Заслуги этих отрядов иногда заключались только в отсиживании в лесных и горных трущобах. Таманцам же отсиживаться было негде — кругом вода.