Глава 4 Хрупкая, нестабильная империя

Глава 4

Хрупкая, нестабильная империя

История свидетельствует, что генерал Бонапарт был великим военачальником, и в то же время так же убедительно доказывает, что он не смог бы править в течение долгого времени. Никому еще не удавалось так быстро низвергать существующие правительства, устанавливать новые администрации и навязывать конституции, которые бы соответствовали угодной ему власти. Ни одно из таких правительств не продержалось дольше нескольких лет, некоторые – всего несколько месяцев. Его империя то увеличивалась, то сокращалась в размерах, но независимо от размера территории, она пребывала в постоянном движении. Она всегда несла на себе печать его нетерпения, отсутствия прочности – надолго его не хватало. Психологический анализ характера Бонапарта с целью объяснения его успехов и неудач в управлении покоренными народами – задача не для историков. Но то, что у него не было наследников, не было стабильности и уверенности, которую они дают человеку, силой захватившему трон, определило временную природу его правления. Если бы Бонапарт раньше женился на плодовитой женщине и произвел на свет детей, которые стали бы его помощниками и преемниками, которых учили бы управлять государством, он рассматривал бы империю как долгосрочную инвестицию, как предприятие, которое, соответственно, следует беречь и лелеять.

Но тут мы забираемся в непостижимые глубины. Эмоциональная и сексуальная стороны жизни Бонапарта остаются для нас тайной, невзирая на все, что написано по этому вопросу. Кажется несомненным, что до свадьбы и некоторое время после нее он был увлечен Жозефиной. Она была старше его, слаба здоровьем и принадлежала к другому, более высокому, слою общества. Ее смущали его пыл и решительность и, наверно, его манеры. Ее нужно было убеждать, а он был не из тех, кто способен долго разъяснять и убеждать, он был человеком действия как в личной жизни, так и в вопросах государственных. Она жаловалась, что в постели он был слишком быстр и слишком эгоистичен. Позже ее увлекли грандиозность его успеха и то, что она стала первой дамой республики, а потом императрицей. Ее захватила придворная жизнь. Она тратила целые состояния на наряды, это, пожалуй, было главным интересом в ее жизни. Они мало времени проводили вместе, а когда были рядом, то все равно были далеки. Они стали персонажами одной из самых знаменитых постельных шуток всех времен: «Не сегодня, Жозефина». Современного аналога этой шутки нет. Что она может значить? Несомненно, она отражает то, что между собой говорили французы. До встречи с Бонапартом у Жозефины было немало романов. Возможно, что и во время долгих отлучек мужа она снова заводила любовников.

Бонапарт тоже не отказывал себе в сексуальных приключениях во время походов. И, как это всегда у него было, все происходило в спешке. Когда он ощущал потребность в сексуальной разрядке, то просто говорил адъютанту: «Приведите мне женщину». Адъютанты хорошо знали его предпочтения. Этих женщин раздевали и приводили в его спальню обнаженными. У Бонапарта не было желания повторить судьбу Олоферна, библейского генерала, которого обезглавила ревностная иудейка Юдифь. А может, это была точка зрения племянника Бонапарта, Наполеона III, который, в свою очередь, после восшествия на престол, ввел подобную практику, когда ему нужна была женщина.

И Бонапарт, и Жозефина были способны испытывать муки ревности. Они устраивали скандалы, шумные выяснения отношений. Жозефина могла рисковать: ее положение законной супруги защищала суеверность самого Бонапарта. Он верил, что именно эта женщина предназначена ему самой судьбой. Тогда почему у них не было детей? Полагаясь на мнение личного врача, императрица считала, что в этом виноват Бонапарт. В конце концов, она уже родила сына. Бонапарт же верил, что жена может умереть раньше него, и тогда он сможет снова жениться и зачать здоровых наследников. У него были интимные отношения с женщинами, даже в те периоды, когда они жили вместе с супругой в одном из его дворцов. Жозефина знала об этом, так как иногда вечером ее не пропускали в покои супруга. (Возможно, именно тогда и родилась та известная шутка.) Но ни у одного из супругов не было серьезных романов. Бонапарт мог порой шутить о своих интрижках, иногда даже в разговоре с Жозефиной, критикуя объекты своей страсти, особенно те, которые, по его мнению, были недостаточно хороши в постели. Это было, конечно, жестоко, но Жозефина, несомненно, воспринимала подобные вещи как доказательство, что мимолетные увлечения не затрагивали его слишком глубоко. По-видимому, Бонапарта сильно задевала ее неверность, но он предпочитал не выказывать своих чувств.

Лишь раз у Бонапарта случился серьезный роман. Зимой 1806 года на одной из стоянок во время триумфального похода по Польше его приветствовала серенадой группа молодых аристократок, наряженных крестьянками. Бонапарта поразила красота одной из девушек. По его приказу девушку разыскали и доставили к нему. Восемнадцатилетняя девушка оказалась супругой престарелого графа Валевски, и у нее был маленький сын. Графиня не хотела становиться любовницей Бонапарта, но польские власти, ее семья и ее собственный муж вынудили ее подчиниться. Ей было сказано, что от ее согласия зависит независимость Польши. По ее собственному признанию, когда ее втолкнули в спальню Бонапарта, она увернулась от его объятий, и тогда он закричал: «Если вы разгневаете меня, я уничтожу Польшу, как вот эти часы!» – сказав это, он швырнул на пол свои часы и раздавил их каблуком. Женщина упала в обморок, и пока она была без сознания, Бонапарт овладел ею. Со временем чувства графини к французу изменились, она оставила мужа, забеременела и родила сына. Бонапарт был в восторге. Это событие окончательно убедило его в том, что он может зачать наследника, который продолжит его династию. Таким образом, дни Жозефины как императрицы были сочтены, и развод был лишь вопросом времени. Но графине Марии Валевски не суждено было стать ее преемницей. Польской красавице было приказано вернуться к мужу и записать ребенка на его имя (в свое время граф Александр Валевски станет министром иностранных дел при Наполеоне III). Сам Бонапарт сказал своему брату Люсьену: «Я лично предпочел бы отдать корону своей любовнице, но в интересах государства я должен жениться на особе королевской крови».

О какой особе шла речь? Бонапарт предпочел бы жениться на русской принцессе. Из всех законных монархов Европы Бонапарту нравился только царь Александр I, во всяком случае, так он говорил. Он обращался к царю «мой друг». Дружба, которая имела для Бонапарта особое значение (она значила объединение интересов, а также взаимную симпатию), была самой важной из связей, помимо родственных, которые признавал Бонапарт. Женитьба на родственнице Александра означала бы некий кровный союз с наиболее могущественной державой восточной Европы. Так все было бы за то, чтобы возник прочный союз с Россией и, более того, появилась бы возможность объединенных действий в Азии, которые могли бы подорвать владычество британской империи в Индии.

Александр не принял предложение, хотя открыто этого плана не отвергал. Он был твердо убежден, что законная власть священна. И причины его отказа были как религиозными, так и династическими. Бонапарт пришел к власти в результате революции безбожников, которые преследовали и подвергали гонениям слуг божьих. Наполеон, правда, помирился с католической церковью, но совершенно очевидно, что он это сделал из корыстных соображений и мог в любой момент возобновить гонения, если это снова станет выгодно. И к тому же, если русская принцесса выйдет замуж за Бонапарта, она будет вынуждена отречься от православия и принять католицизм. Это может всколыхнуть польских подданных царя, а Бонапарт, как и они, католик; во всяком случае, до этого он был готов поддержать притязания поляков. Отказ царя скрепить дружбу с Бонапартом еще и родственными узами стал одной из самых серьезных неудач в карьере французского диктатора. Ведь такой союз сделал бы столкновение между Францией и Россией менее вероятным. Он мог бы и вовсе исключить такое столкновение, особенно в том случае, если бы две державы объединили свои усилия в борьбе против Турции и британской Индии. Тогда Бонапарт мог бесконечно долго оставаться вершителем судеб большей части Европы. В действительности же отказ царя только приблизил вторжение французской армии в Россию, потому что Бонапарт не простил своему «другу» такого пренебрежения, а его дальнейшие оценки действий и мотивов царя стали гораздо более предвзятыми и критичными.

Если Романовы отказались смешивать свою кровь с корсиканским авантюристом, Габсбурги, наоборот, с радостью согласились, хотя им и понадобилось некоторое время, чтобы свыкнуться с этой мыслью. Для дома Габсбургов брак всегда был вопросом геополитики. На протяжении столетий исключительно посредством династических браков они собрали под свою руку одну из крупнейших в Европе империй, у которой не было общей этнической основы. Может, они и не были очень искусными и умелыми воинами на поле боя, но они тонко и расчетливо женили своих сыновей на наследницах богатых земель и выдавали своих дочерей за могущественных князей и принцев. Бонапарт хоть и был узурпатором, но контролировал пол-Европы и держал в страхе всех остальных. Этого было вполне достаточно для семейной фирмы Габсбургов – и сделка состоялась.

Мария-Луиза была не только дочерью императора из династии Габсбургов, она приходилась внучатой племянницей казненной Марии-Антуанетте. Все детство девочке внушали, что события 1790-х годов – самая ужасная катастрофа в истории Европы. Они предвещали пришествие антихриста. И, возможно, Бонапарт и был тем самым антихристом, во всяком случае, это втолковывали девочке в классной комнате. А теперь ей велели выйти замуж за этого людоеда. Все ее взгляды вдруг перевернулись с ног на голову. Но выучка Габсбургов была чрезвычайно строгой. Принцессы должны были выходить за могущественных мужей, невзирая на их внешность, привычки, мораль или национальность. По крайней мере Бонапарт был относительно молод, одной с ней веры, он будоражил умы всей Европы. Поэтому Мария-Луиза отправилась в Париж, навстречу своей жертвенной участи, со смешанным чувством. Бонапарту она нравилась, во всяком случае, так казалось. Она была крупной, белокурой и пышущей здоровьем девушкой. И еще она была весьма медлительной. Бывало, как всегда нетерпеливый Бонапарт подгонял ее, шлепая по широкому заду, со словами: «Ну, давай, давай!»

Свадьбу праздновали с удивительным размахом. Хороший вкус или, скорее, суеверие Бонапарта не допустили повторения святотатственной и, как потом оказалось, несчастливой церемонии коронации в Нотр-Дам. Бракосочетание с Марией-Луизой в 1810 году было подчеркнуто светской церемонией, которая проходила в Лувре. Сам свадебный обряд проводился в галерее, которая была переоборудована в частную часовню. Стиль, мода, иконография за последние шесть лет существенно изменились. В 1804 году на временной крытой галерее Нотр-Дам, выбранной для проведения церемонии, возвышалась колоссальная статуя Карла Великого. Теперь же весь декор был в опытных руках Пьера-Поля Прудона, пожалуй, величайшего рисовальщика обнаженной женской натуры, которого когда-либо рождала Франция. Выбор пал на него как на самого выдающегося приверженца классицизма. Общая тема декора была выдержана в римском стиле, точнее, в стиле Юлия Цезаря – империя Бонапарта расширилась от старых границ владений Каролингов до размеров всей Европы и Средиземноморья. Повсюду возводились огромные триумфальные арки, переделывались фасады зданий. Основным материалом декораций для всех революционных и наполеоновских празднеств был картон. Он был дешевый, легкий, его было просто устанавливать и демонтировать, его можно было эффектно покрасить и покрыть декоративными элементами. В ретроспективе этот вид декора символизирует эфемерную природу всего наполеоновского режима. Но в то время он воплощал французский шик и изящество.

Бонапарт контролировал все до мельчайших деталей: он лично выбирал платье для невесты. Одной из многих областей, в которой, по мнению императора, он хорошо разбирался, была женская мода, и он часто позволял себе публично высказываться о туалетах придворных дам, либо критикуя, либо одобряя их вкус. Для любой придворной дамы не было ничего ужаснее, как подвергнуться насмешкам императора. В Марии-Луизе он видел продукт старомодного, провинциального общества, термин бидермейер, как приговор всему, что было нелепо старомодным в искусстве Вены, в то время еще не вошел в моду, но уже вызывал насмешливую улыбку среди французов. Бонапарт взялся лично одеть свою невесту по последней парижской моде, как он сам ее понимал, конечно. Но без модницы Жозефины результаты не всегда были удачны. После развода Жозефина удалилась в свое поместье в Мальмезон, где и умерла в 1814 году.

Тем не менее эта церемония изобиловала неловкими, чтобы не сказать отвратительными ситуациями. Хотя непосредственно на свадебный завтрак пригласили всего около ста человек, в Лувр съехалось около 8 тысяч аристократов, можно сказать, вся бонапартистская номенклатура. Они стояли вдоль галерей, по которым должна была пройти свадебная процессия. Кульминация церемонии должна была состояться в большой галерее. Невесте предстояло пройти вдоль стен, увешанных полотнами Леонардо да Винчи, Рафаэля, Рубенса и других мастеров, привезенными как трофеи из Антверпена, Потсдама, Флоренции, Милана, Брюсселя, Мюнхена, а также Вены, некоторые из них являлись ценными экспонатами из дворца ее отца. В каком-то смысле и ее саму взяли в качестве военного трофея, во всяком случае, так могло показаться многим из присутствовавших.

Завтрак прошел в неловкой, напряженной атмосфере. Бонапарт заметил, что собственно церемонию венчания, которую на этот раз проводил не папа римский, а корсиканский дядюшка, кардинал Феш, бойкотировали тринадцать кардиналов, которые считали, что прежний брак с Жозефиной не был расторгнут по всем правилам, и поэтому новый брак можно было считать двоеженством. Бонапарт за свадебным столом почти все время кипел от злости, обдумывая, как проучить дерзких прелатов, не проявивших должного уважения к его императорской особе. Впоследствии он выгнал их из официальных апартаментов, буквально вытолкав на улицу, в их красных сутанах, развивающихся на ветру.

В этом праздничном свадебном приеме была еще одна особенность. Бонапарт не был уверен, как рассадить гостей: по старшинству или чередуя мужчин и женщин, или в традициях старого режима. В конце концов он додумался посадить мужчин по одну сторону стола, а женщин – по другую. Кто-то подсказал ему идею, что у него и у его новобрачной как у виновников торжества, должны быть особые элементы сервировки стола – столовые nef – роскошные конструкции из серебра и золота в форме кораблей, украшенные драгоценными камнями. Такие приборы были украшением стола в период позднего Ренессанса. Эти две подставки в виде кораблей были выполнены знаменитым серебряных дел мастером Анри Огюстом. Но Бонапарт, как и большинство людей, не знал тонкостей этикета средних веков. Он думал, что эти предметы выполняли сугубо декоративную функцию. На самом же деле у них было чисто практическое предназначение: они служили подставкой для ножей, ложек и вилок конкретного почетного гостя или для персональных емкостей для приправ и специй, чтобы не приходилось делиться с другими гостями. Отец Марии-Луизы наверняка знал об этом, но девушка, вероятно, была слишком молода, а Бонапарт не знал, для чего нужны такие подставки. Поэтому он приказал поставить эти диковинки на маленькие столики рядом с обеденным столом – для красоты, и вся затея потеряла смысл.

Не осталось никаких записей о том, что происходило в первую брачную ночь. Но рассказывают, что Бонапарт, понимая, что он может зачать сына с этой невестой-девственницей, очень волновался. Наполеон понимал также, что он вдвое старше своей молодой жены, и потому старался показать себя с самой выгодной стороны. Но все закончилось слишком быстро. Невеста, которая представляла, что легла в постель с людоедом, хранила гробовое молчание до соития, потом еще некоторое время после него лежала, задумавшись, а потом вдруг, к ужасу императора, произнесла: «Сделайте это еще раз!» В любом случае, тогда или позже, императрица понесла. Ребенку суждено было стать королем Рима. Снова был вызван Прудон – на сей раз разработать дизайн колыбели – роскошного изящного изделия, украшенного позолотой и эмалью в строгом имперском стиле. Это была самая дорогая детская кроватка из всех когда-либо существовавших во Франции. Но она, конечно, отражала скорее статус, а не вкус, как и большинство артефактов, которые были созданы для императора.

Говорят, Мария-Луиза сильно привязалась к императору, но ее привязанность не выдержала испытания разлукой и его краха. В 1814 году она отправилась из Вены на Эльбу, чтобы воссоединиться с мужем, во всяком случае, он на это сильно надеялся. Но случайно ли или намеренно, сопровождающий ее офицер был так хорош собой и так внимателен, что она не добралась до мужа. По решению Венского конгресса она получила титул герцогини Пармской. Мария-Луиза еще дважды выходила замуж и скончалась в 1847 году в старой столице своего отца. Графиня Валевски оказалась гораздо более преданной памяти Бонапарта. Она приезжала к нему на Эльбу, надеясь, вероятно, что с ним еще не покончено, и что их сын все еще может стать королем Польши, если фортуна снова улыбнется Бонапарту. Но этому не суждено было случиться, и графиня, разочарованная, так и умерла в 1817 году, в возрасте всего двадцати восьми лет.

В любом случае король Рима родился слишком поздно – у Бонапарта уже не было времени выстроить долгосрочную имперскую политику. Такая политика означала бы сознательный и последовательный труд на благо народа, которым он правит. Конечно, именно это, по его словам, он и делал, возможно, он и сам в это почти верил. Он видел себя истинным воплощением Просвещения, несущим рассудительность и справедливость народам, которыми до того управляли всецело в интересах привилегированных каст. Но, невзирая на радостные крики, которыми его обычно приветствовали, когда он вторгался на территории, находившиеся под властью феодалов и самодержцев, и на некоторые первичные послабления, в конце концов, Бонапарт был вынужден по финансовой или военной необходимости рано или поздно ужесточать бремя налогов. И в результате его правление становилось еще более непопулярным, чем прежние режимы. Его потребность в деньгах и людских ресурсах была неутолима, и империя обязана была удовлетворить эти запросы. В результате неизбежно возникала ненависть. Более того, если он свергал одну привилегированную касту, то заменял ее другой – французской администрацией, и гражданской, и военной. Таким образом, Бонапарта возненавидела почти вся Европа – и коллективно, и лично, пока число его противников не превратилось в несметное множество – за исключением только тех, кто непосредственно получал выгоду от его правления.

Но один народ ненавидел его особенно сильно – швейцарцы. Первым его поступком в Швейцарии было ограбление казначейства в Берне: он взял оттуда все, до последней серебряной монетки, на финансирование своей египетской кампании. Исчезло примерно 10 миллионов фунтов наличными плюс 8 миллионов в акциях, в основном в английских векселях. Когда полномочный представитель Франции, генерал Брюн, ехал из Швейцарии в Италию, дно его кареты проломилось от веса украденного золота, спрятанного в багажном отделении. Когда кто-то попытался его остановить, он начал стрелять и убил всех, кто посмел оказать ему сопротивление. Один французский военачальник, генерал Шенберг, убил пятьсот мужчин, женщин и детей в Нидвальдене; целые деревни были стерты с лица земли. Именно это бесчеловечное порабощение мирной, вольнолюбивой Швейцарии вызвало у Вордсворта глубокое отвращение к Бонапарту. Вордсворт видел в швейцарцах идеальных крестьян, любящих свою землю, близких к ней; фермеров, которые усердно трудятся на клочках своей земли, демократов по своей природе, чьи древние традиции местного самоуправления были грубо уничтожены жадным безнравственным тираном.

Такое случалось по всей территории оккупированной Европы. Для обычных людей, в отличие от городских интеллектуалов, приход армий Бонапарта часто означал потерю урожая и запасов, угон лошадей и скота, поджог ферм и сараев, изнасилование жен и дочерей, расквартирование прожорливых солдат и устройство конюшен в их любимой местной церквушке. Приказы Бонапарта своим командирам гласили: у вас есть сила, живите за счет завоеванных земель. Когда в 1808 году он поставил маршала Иоахима Мюрата управлять захваченной Испанией, и Мюрат пожаловался на недостаток продовольствия, Бонапарт раздраженно ответил, что устал от генерала, который, «стоя во главе 50 тысяч солдат, просит дать ему что-то, вместо того чтобы взять то, что ему нужно». Это письмо, по признанию самого Мюрата, оглушило его, «как кирпичом по голове».

Итальянцы с самого начала испытывали смешанные чувства по отношению к Бонапарту. С одной стороны, они приветствовали этот бич оккупировавшей их Австрии как своего освободителя. Поэтому Бонапарт был особенно популярен в Ломбардии. В Папской области, хуже всего управляемой части Италии, его считали человеком, который хоть и защитил церковь от революционных преследований, но ограничил ее политическую власть. В Неаполе же бонапартизм изначально считали предпочтительней власти Бурбонов. Зять Бонапарта Мюрат, который был женат на Каролине, сестре Наполеона, был благосклонно воспринят в качестве короля-ставленника императора. Мало кто в то время сожалел о том, что Наполеон уничтожил правление рыцарского ордена на Мальте или упорно цеплявшуюся за власть старую олигархию в Венеции.

На самом деле многие считали его итальянцем. Бонапарт и сам хвалился: «Благодаря моему происхождению все итальянцы видят во мне соотечественника!» Он рассказывал, что когда его сестра Полина получила предложение руки и сердца от князя старинного итальянского дома Боргезе, итальянцы сказали: «Да, эта партия подойдет, это наши, это одна из наших семей». И когда Бонапарт велел папе римскому приехать в Париж на церемонию коронации, итальянская партия в окружении папы взяла верх над австрийской партией и уговорила его принять приглашение. Аргументы были следующими: «В конце концов, мы посадим итальянскую семью править этими варварами. Эта наша месть галлам».

Но вскоре это обернулось для них плохой шуткой. Две принцессы из семьи Бонапартов были весьма популярны: Каролина своей благотворительной заботой о несметном количестве бедняков Неаполя, а Полина – своими эксцентричными шалостями. Самая красивая из сестер, она была гордой и бесстыдной и любила демонстрировать свое тело. Раз в неделю она устраивала la c?r?monie des pieds, во время которых ее служанки мыли и посыпали тальком ее очаровательные миниатюрные ножки в присутствии пожирающих ее жадными взглядами мужчин-аристократов, а иногда и какого-нибудь кардинала. Она также велела Канове, лучшему скульптору Европы, который отличался пуританскими взглядами, ваять ее скульптуру обнаженной до талии, возлежащей на ложе (он отказался ваять ее полностью обнаженной, как она того хотела). В этом ложе был механизм, который поворачивал тело вокруг оси, чтобы можно было видеть его под разными углами. Это стало вечерним развлечением для римского высшего общества.

Но французское правление было продажным, развращенным и грабительским. Французы крали любые ценности, которые «плохо лежали», и многие из тех, что «лежали хорошо». «Варвары» забрали многие лучшие произведения искусства, аргументируя это тем, что итальянцы плохо о них заботятся, мало о них знают и мало ценят. Благодаря усилиям Кановы, в 1815 году при поддержке Каслри и Веллингтона, многие из этих шедевров, включая четырех античных коней Венеции, были возвращены в Италию. Английские войска сдерживали возбужденные толпы парижан, которые хотели помешать репатриации. Но более тысячи бесценных шедевров исчезло в провинциальных французских коллекциях (факт, который противоречит утверждению Бонапарта, что он везет искусство Европы в Лувр, чтобы весь мир смог увидеть его там), они так никогда и не были возвращены в Италию. Деньги крали так же, как и произведения искусства. Триест, по словам очевидца, оставили совершенно пустым. Другие города полностью разграбили. Разнообразные новые королевства или республики, которые создавал Бонапарт в Италии, были плохо продуманы и функционировали, пожалуй, еще менее эффективно и еще жестче, чем те, на смену которым они были созданы. Франция обложила итальянцев непомерными налогами, а тех, кто не платил, считали разбойниками и вешали. Если деревни или города отказывались их выдавать, то вешали мэра. Италия стала местом, где тысячи французов, обычно члены семей маршалов и генералов или других влиятельных персон, могли с легкостью получить высшие административные должности, с большим жалованием и многими попутными привилегиями. А там, где управляли французы, всегда был культурный империализм или расизм, как это теперь называется. К итальянскому языку относились как к варварскому наречию. Так, в Ронколе, в Пармском княжестве, французский чиновник с ухмылкой записал новорожденного Джузеппе Фортунино Франческо Верди Жозефом-Фортуна-Франсуа (Joseph-Fortunin-Fran?ois). Когда Бонапарт был разгромлен, большинство итальянцев готовы были предпочесть австрийцев, папскую власть, даже Бурбонов, лишь бы не ненавистных французов. Мюрата, который после поражения под Ватерлоо вернулся в Италию, казнили без колебаний.

С самого начала большинство бриттов невзлюбило Бонапарта. Уильям Питт на собственном опыте узнал, что его словам нельзя верить, а Каслри и Каннинг, в свою очередь, считали его неисправимым лжецом. Даже его преданный секретарь, Луи Антуан де Фовеле Бурьен, один из самых благожелательных его биографов, писал: «Мне было больно писать под его диктовку официальные заявления, каждое из которых было обманом». Когда секретарь осмелился протестовать, Бонапарт ответил: «Дорогой мсье, вы идиот, вы ничего не понимаете». Но и Бурьен, и другие все прекрасно понимали. Бонапарт был человеком, которого еще в младенческой колыбели добрая фея одарила настолько щедро, что большинству людей это просто трудно представить. Но она лишила его многих качеств, которые многие люди, какими бы простыми и скромными они ни были, считают само собой разумеющимися, в частности умения различать ложь и истину, добро и зло.

Британцы очень быстро это поняли, особенно Питт и Каслри. Они оба гордились тем, что ни разу не солгали в палате общин. Лорд Ливерпуль, который в молодости своими глазами наблюдал падение Бастилии и никогда не мог забыть этот ужас, видел в Бонапарте человека, который превратил разъяренную толпу в армию, способную терроризировать всю Европу. Обычные британцы, с их врожденной ненавистью к регулярной армии и страстью к военно-морскому флоту, представляли Бонапарта воплощением регулярной армии, а флот – ниспосланной свыше защитой от него. Все, что ни делал Бонапарт, было неправильным или, если что-то казалось правильным и благородным, то непременно было подозрительным. Нельсон и сам подытожил эту интуитивную неприязнь к Бонапарту: он взял в руки щипцы и сказал: «Не имеет значения, как я положу эти щипцы. Но если Бонапарт скажет, что они должны лежать вот так, мы непременно должны положить их иначе».

Английские интеллектуалы, если можно применить этот термин, разделились на два лагеря. За редким исключением, художники были весьма враждебно настроены и полностью отвергали заявление Бонапарта, что мировое искусство должно быть сосредоточено в парижском Лувре. Тот факт, что он переименовал его в Музей Наполеона восприняли как нестерпимую наглость солдафона. Многие писатели сначала были очарованы революцией. Вордсворт, писавший: «Блаженством было дожить до рассвета! Но встретить его молодым – настоящее счастье!», хотел найти «пантисократию»[18] в Америке с Саути и Кольриджем, чтобы воплотить новые идеалы. Но все трое отказались от этой идеи. Вероятно, жестокая реальность периода террора оказалась более убедительной, чем мощные аргументы Эдмунда Берка. Но Берк на раскаленных каменных скрижалях вырезал аргументы против революционной Франции (и косвенно против самого Бонапарта как ее наследника). Его невероятно популярное эссе «Размышления о революции во Франции» были главной поддержкой думающей части нации в долгие сумрачные годы войны.

Вордсворта особенно сильно потрясла жестокость Бонапарта в отношении крестьян на захваченной территории. Саути написал свою блестящую книгу «Жизнь Нельсона», которую прочитала вся страна, эта книга на целое столетие оставалась эталоном для писателей-биографов. Кольридж очень много узнал о геополитике (к которой у него была врожденная склонность), когда служил секретарем у губернатора Мальты во время подготовки к Трафальгарской кампании на Средиземноморье, и стал близким другом британского военного эксперта капитана Чарльза Уильяма Пасли, чью книгу о глобальной стратегии Британии так высоко оценила Джейн Остин. Кольридж испытывал к Бонапарту странное отвращение. Он написал десятки статей для Morning Chronicle, где осуждал политику и действия Бонапарта, которые, по его мнению, были вызовом для всего, что было дорого Британии – от личной свободы до независимости наций. Бонапарт был «злым гением планеты». Кольридж даже считал уместной идею физического устранения Бонапарта. Говоря высокопарно, он видел Бонапарта не столько сверхъестественным антихристом, сколько монстром, «врагом рода человеческого», который «развязал войну против всего человечества».

Некоторые, как например: Китс и Шелли, продолжали идеализировать Бонапарта как романтического героя, человека, который вошел в Египет подобно Александру Великому, и провел свою армию через перевал Большой Сен-Бернар, как Ганнибал. На самом деле они поддались пропаганде, заменяя реального человека образом, сотворенным командой портретистов и баталистов – Гро, Давида и остальных. В двадцатом веке время от времени такое слепое увлечение тоже возникало: Бернард Шоу, Беатрис и Сидни Вебб увлекались образом Сталина, Норманн Майлер и другие идеализировали Фиделя Кастро, и целое поколение, в том числе и многие французы, как Жан-Поль Сартр, превозносили режим Мао Цзэдуна, при котором шестьдесят миллионов китайцев умирали от голода или в лагерях. Точно так же культ Бонапарта разросся до огромных размеров, но просуществовал недолго. Те англичане, которые исповедовали этот культ, делали это скорее в знак протеста и недовольства британскими институтами власти и правящими персонами, а не потому, что одобряли действия Наполеона. Так, Чарльз Лэм, который ненавидел принца-регента, считал, что Бонапарт – «отличный малый», и говорил, что готов, сняв шляпу, прислуживать ему за столом. Байрон пришел к выводу, что Бонапарт – опороченный герой, но сожалел, что тот не погиб, сражаясь во главе своих войск. «Кампании 1813–1814 годов, – писал Байрон, – постепенно развенчали его до полного ничтожества. Это был печальный день, когда он был вынужден отречься от трона Европы». Одним из верных поклонников Бонапарта на протяжении всех его преступлений и злоключений был Вильям Хезлитт. Как художник и критик, он нашел, что план Бонапарта собрать все мировое искусство в Лувре, который англичанин посетил во время короткого Амьенского мира, – восхитительный проект. Но на самом деле именно ненависть Хезлитта к «легитимности», основному греху старого режима, заставила его приветствовать Бонапарта как ее врага. Он проигнорировал захват Бонапартом трона и попытки обеспечить законность второго брака. Хезлитт рассматривал Ватерлоо как вселенскую катастрофу: он был совершенно раздавлен этим разгромом и чуть не стал законченным алкоголиком. Правда, потом ему удалось справиться с эмоциями, и он еще написал свой десятитомный труд «Жизнь Наполеона». Большая часть текста была цитированием вторичных источников, которое, как я подозреваю, мало кто дочитал до конца с той поры до наших дней.

Многие американцы, как и британцы, продолжали симпатизировать революционным целям режима, хотя и не одобряли период террора. Очень немногие, как Томас Джефферсон, защищали его, хотя и несмело и стыдливо. А когда режим вернулся к монархии, Франция и потрясающий деспот снова были причислены к еще одной европейской монархии. Джефферсон никогда и словом не обмолвился о личной симпатии к Бонапарту после того, как тот стал императором. Он признался, что политика Бонапарта была «столь коварной, что исключала любые гипотезы». Британские попытки обойти континентальную блокаду Бонапарта, которая запрещала импорт или транзит британских товаров, в конце концов привели к тому, что Соединенные Штаты ввязались в войну с Британской империей. Этот неприятный конфликт вредил обеим сторонам и закончился восстановлением статус-кво, существовавшим до войны. На самом деле большинство американцев впечатлила не столько война, сколько предложение Бонапарта продать Америке всю территорию, которая тогда называлась Луизиана, за сумму, считавшуюся пустяковой даже по тем временам.

Продажа Луизианы должна считаться самым крупным провалом, самой серьезной ошибкой Бонапарта. «Вы заключили королевскую сделку», – сказал Талейран американцам, без намека на досаду. Это – правда. Территория «Луизианы» составляет 828 тысяч квадратных миль, впоследствии на этой территории образовалось тринадцать штатов. Франции заплатили 15 миллионов долларов, то есть по четыре цента за акр. Если бы Бонапарт использовал законное право Франции на свои американские территории, исследовал недра и создал огромный доминион на противоположном берегу Атлантики, а не занимался перекраиванием границ Европы, расширяя свою незаконную империю, он бы обогатил Францию, а не довел бы ее до нищеты. Наполеон открыл бы необозримые горизонты для бессчетного числа отважных французских юношей, а не губил бы их жизни в бесплодных битвах. В конце концов, таким шагом он бы нанес гораздо больший ущерб своим британским противникам, чем всеми своими усилиями в Европе. Он бы навсегда изменил политическую карту мира – это то, чего он так и не смог добиться. Но Бонапарт ничего не знал об Америке и ничего не хотел знать о ней до тех пор, пока не стало слишком поздно. Он боялся Атлантики, океан для него был слишком велик. Он повернулся спиной к мировому кораблю, сосредоточившись только на его европейской каюте, и тем самым предал свои корсиканские корни. Таким образом, Соединенные Штаты стали именно тем государством, которое получило самую большую выгоду от эпохи Бонапарта.

Вначале почти вся немецкая интеллигенция приветствовала Бонапарта как героя. В глазах поэтов он был воплощением романтического духа настоящего авантюризма. Другие видели в нем олицетворение всемогущего просвещенного государства, этот идеал очень привлекал многих мыслителей, среди которых был молодой философ Гегель, чье преклонение перед мощью государства открыло дорогу милитаристской Пруссии Бисмарка и еще более зловещему третьему рейху Адольфа Гитлера. Гегель вышел на улицу и с непокрытой головой встречал триумфально въезжавшего в город Бонапарта; он продолжал льстиво аплодировать Наполеону даже после того, как французские солдаты отобрали у него имущество. Позже, когда мнение немцев относительно Бонапарта кардинально изменилось, Гегель, который страстно желал любой ценой стать профессором философии в Берлинском университете, отрекся от своей приверженности к французской civilisation и вместо нее стал превозносить германскую Kultur. Можно сказать, что он влюбился в бонапартизм, исходя из неверных предпосылок, и отверг его по столь же неверным причинам.

Совсем иначе относился к Бонапарту Бетховен, работая над своей Третьей симфонией – колоссальным произведением, которому суждено было навсегда разбить устоявшуюся симфоническую форму. Его друг, Фердинанд Рис, свидетельствовал: «В этой симфонии Бетховен представлял Бонапарта, но в тот период, когда тот был первым консулом. Бетховен очень уважал его в то время [1804] и отождествлял с консулами древнего Рима. Я… видел копию партитуры на его столе, на самой верхней строчке которой было написано “Бонапарт”, а внизу подпись “Луиджи ван Бетховен”, и больше ни слова… Я был первый, кто принес ему весть о том, что Бонапарт провозгласил себя императором. Услышав это, композитор пришел в ярость и в гневе закричал: “Значит, он тоже не лучше всех остальных? Теперь он тоже станет попирать права человека и будет потакать своим амбициям. Он возвысится над другими и превратится в тирана”. Бетховен подошел к столу, взял титульный лист своей симфонии, разорвал его пополам и бросил на пол».

Другие знаменитые мастера Германии отнеслись к Бонапарту более настороженно, а после – с таким же презрением. На весьма зрелищной встрече монархов в Эрфурте в 1808 году[19] присутствовал Гете – выдающийся писатель Германии и влиятельная фигура правительства маленького государства Райнланд. Это была встреча высших лиц, и она должна была произвести впечатление. Дворец, занятый императором, был обставлен французской мебелью, которую доставили на сотне повозок, с савоннерийскими гобеленами, обюссонскими коврами, севрским фарфором, золотом и серебром, с целым штатом французских поваров, горами паштетов, сыров, окороков, трюфелей и ящиками с выдержанными бордо и шампанскими винами. Все правители, кроме царя, должны были собраться в назначенное время, чтобы приветствовать входящего императора: мужчинам полагалось встать и поклониться, а дамам – присесть в глубоком реверансе. Важные персоны – от князей и кардиналов до литераторов – ожидали, пока взгляд императора упадет на них. Бонапарт объявил, что Кассель будет новой столицей Германии. Иоганн фон Мюллер, крупнейший немецкий историк, должен был отслеживать малейшие детали и писать биографию Наполеона (как он уже написал биографию Фридриха Великого). Гримм должен был стать придворным библиотекарем, а Бетховен – придворным музыкантом. Дальнейшие распоряжения должны были объявить позже. (Мало что из объявленного было выполнено.) Потом взгляд Бонапарта остановился на Гете, и поэта пригласили на аудиенцию.

Гете застал императора жадно поглощающим завтрак и, стоя, наблюдал за ним. Поэт отметил зеленую униформу егерского полка, изящную женственную кисть Бонапарта, которую тот всегда, когда не писал, прятал за жилет. Посыльные прибывали ежеминутно. Вошел Талейран с дипломатическими новостями. Генерал Пьер-Антуан Дару докладывал о наборе прусских рекрутов, которые проходили в тот момент подготовку, позже их бросят замерзать на просторах России. Гете помимо воли попал под обаяние этого великого человека тридцати восьми лет, уже начинавшего полнеть. Этот человек правит миром – решительной фразой, коротким кивком, резким запретом. Наконец, он поворачивается к Гете и одобрительно смотрит на писателя: «Вот человек!» – восклицает он, обращаясь к своей свите. За комплиментом быстро следует череда вопросов: «Сколько вам лет? Есть ли дети? Какие новости о вашем князе? Что вы пишете? Вы уже видели царя? Вы должны описать эту встречу и посвятить свой памфлет царю. Ему будет приятно». Гете: «Я никогда прежде ничего подобного не писал». – «Тогда следует начать. Вспомните Вольтера, – улыбается Бонапарт. – Я прочел „Вертера“ семь раз. Я брал его с собой в Египет, чтобы почитать у пирамид. Это часть моей походной библиотеки. Однако у меня есть некоторые замечания». Гете смиренно слушает. «А теперь, мсье Гете, позвольте перейти к делу. Приезжайте в Париж. Я искренне прошу вас, сделайте мне одолжение. Сейчас нет хороших пьес. Вы должны написать их. Покажите, как великий человек, современный Цезарь, может принести счастье всему человечеству. Сделайте это в Париже, и „Комеди Франсез“ с блеском поставит пьесу на своей сцене. Я вас нанимаю. Я люблю театр. Я дал бы Корнелю титул князя», – и так далее. Гете вежливо слушает, часто кланяясь. Дает уклончивые ответы. В этой сцене было нечто комичное: самый могущественный человек в мире уговаривает самого великого писателя и ничего не добивается. В конце концов Бонапарту надоела эта роль, и он вернулся к докладу о Польше. Гете спросил мажордома, позволено ли будет ему уйти (он простоял уже больше часа). Бонапарт, не поднимая головы, кивнул. Последнее, что замечает Гете, сильный запах одеколона, которым Бонапарт, как всегда, щедро облил себя.

Бонапарт производил разное впечатление на разных людей как при жизни, так и гораздо позже. Были люди, которым импонировала его энергичность, его деятельность, и те, у кого он вызывал отвращение или подозрение. Пьер-Луи Редерер, журналист и почитатель Наполеона, дает прекрасный словесный портрет Бонапарта за работой. Такой портрет соответствует работам Энгра и Гро. Его следует привести полностью, потому что многое из сказанного является по большей мере правдой.

«Он был пунктуальный на каждом заседании [Государственного совета], длившемся по пять-шесть часов, обсуждая до него или после вопросы, которые предлагались к слушанию. Он всегда задавал два насущных вопроса: «Справедливо ли это? Полезно ли это?» – и исследовал каждый вопрос в обоих отношениях, потом консультировался с лучшими экспертами… Совет никогда не откладывал заседания, не оповестив всех членов более чем за день; информация исходила либо непосредственно от него, либо должна была быть получена в результате изысканий, которые он поручал членам совета. Когда бы и как бы члены Сената и законодательного корпуса или Трибуната не выражали ему свое почтение, они всегда в качестве вознаграждения получали некие ценные указания. Не будь он Личностью, государственным мужем, его не окружали бы общественные деятели, из которых состоит его Государственный совет… Что характеризует его лучше всего – сила, гибкость и постоянство его внимания. Он может работать по восемнадцать часов подряд над одним или сразу несколькими вопросами. Я никогда не видел его уставшим. Никогда не видел, чтобы у него не было воодушевления, даже при крайней физической усталости, ни при сильных физических нагрузках, ни в гневе».

Редерер писал, что этот сверхчеловек проводил заседания с 9 утра до 5 вечера с пятнадцатиминутным перерывом и «казался таким же свежим в конце заседания, как и в его начале». Действительно, «его сотрудники ломались и тонули под грузом возложенных на них задач, тогда как он тащит весь груз, не чувствует этого бремени». Редерер цитирует слова Бонапарта:

«Многие дела и вопросы хранятся в моей памяти, как в ящике комода. Когда мне нужно заняться каким-то вопросом, я просто задвигаю один ящик и выдвигаю другой. Они никогда не смешиваются и не перепутываются, не мешают мне и не утомляют. Если мне хочется спать, я просто задвигаю все ящики и иду спать… Я всегда за работой. Я много думаю, размышляю. Если я всегда на должной высоте, в полной готовности встретить любое испытание, это только потому, что я обдумал это гораздо раньше, чем сделал какой-то шаг. Я предвижу все, что может случиться… Я работаю все время – за обедом, в театре. Я просыпаюсь ночью, чтобы вернуться к работе. Вчера я встал в два часа ночи, устроился на кушетке перед камином, чтобы просмотреть донесения, которые прислал военный министр. Я обнаружил в них двадцать ошибок и сделал заметки, которые отослал сегодня министру, и сейчас он со своими помощниками исправляет их… В военном деле нет ничего, чего бы я не смог сделать сам. Если никто не знает, как делать порох, я знаю. Я могу соорудить лафеты. Если нужно отлить пушки, я прослежу, чтобы это было сделано правильно. Если кого-то нужно обучить тонкостям тактики, я смогу научить».

Бурьен писал: «У него была плохая память на имена, слова и даты, но он изумительно хорошо помнил факты и местонахождение». Еще один адъютант, генерал Дару, докладывал, что 13 августа 1805 года в штабе Бонапарт продиктовал ему весь ход войны против Австрии, причем кампания достигала высшей точки в Аустерлице: «Порядок маршей, их длительность, места соединения колонн, полномасштабные атаки, разнообразные маневры и ошибки врага – все это в быстрой диктовке, все предвиделось заранее, на расстоянии 200 лиг… Поле боя, победы и даже дни, когда нам предстояло войти в Мюнхен и Вену были записаны именно так, как потом и произошло».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.