О Курчатове, Келдыше, Сахарове, Туполеве, Лаврентьеве, Капице и других

Курчатову[1021] выпала роль «двигателя» в науке по созданию ядерных зарядов и атомной науки. Первое место в этом деле принадлежит ему, замечательному ученому и человеку. Незачем говорить тут о его достоинствах как ученого, он был признан во всем мире. Я хочу высказать свое мнение о нем как о человеке. Мне с ним приходилось встречаться много раз и слушать его не только по проблемам ядерной физики. Он приходил ко мне и в связи с другими делами. Зная мое расположение к нему, неоднократно его коллеги просили замолвить слово в поддержку того или иного направления в науке. Я всегда внимательно выслушивал Курчатова, относясь к нему с большим доверием, и считал, что он весьма порядочный человек. Ученые тоже порой сугубо эгоистически подходят к любой проблеме, стараясь что-то вырвать в ущерб общим интересам специально для себя. Курчатов был не таким, хотя, будучи предан своей сфере в науке, он прежде всего думал о ней и двигал ее вперед. Но содействовал и другим, когда считал вопрос принципиальным.

При распределении средств нам приходилось выбирать самое необходимое, то, что было связано с общим развитием науки и техники, культуры и экономики, и с обороной страны в первую очередь. Курчатов отличался здесь от других ученых правильным пониманием необходимости выделения средств на основное, без чего не будет неприступности СССР, прежде всего на ядерное вооружение. Уже перед самой своей смертью он пришел ко мне с новыми идеями и в конце беседы сказал: «Считал бы полезным официально утвердить меня Вашим советником по вопросам науки, то есть советником Председателя Совета Министров СССР». «Это мне нравится, – поддержал я его, – мысль заслуживает внимания. Посоветуемся, и при нашей следующей встрече я выскажу Вам наше мнение»[1022]. Увы, более нам не довелось встретиться. Спустя всего несколько дней я узнал о скоропостижной кончине этого великого ученого и замечательного человека.

Когда Курчатов предложил свои услуги в качестве советника, я понял, что мне нужен именно такой человек, которому я бы абсолютно доверял. Он идеально подходил для установления более тесных контактов правительства с ученым миром. Это оказалось бы полезным и для науки, и для обороны страны. Он помог бы руководству правильно оценивать ход событий и в нужное время выделять средства, необходимые для прогресса того или иного научного направления. Конечно, не раз заслушивал я и других ученых.

Буквально потряс меня своими достижениями в области создания водородной бомбы Сахаров. Его расчеты полностью оправдались. Как известно, впоследствии у руководства с ним произошла размолвка по вопросу испытания водородной бомбы. Эта размолвка наложила отпечаток и на Сахарова, и меня насторожила. Я уже упоминал об этом печальном эпизоде. Здесь он, в отличие от Курчатова, проявил недопонимание государственных интересов. Мы взорвали водородную бомбу не с целью подготовки к нападению на какую-то страну, а лишь для обороны. У меня с Сахаровым не было расхождения по существу вопроса, и я прошу понять мою позицию, когда я как политический деятель и один из руководителей страны обязан был использовать все имевшиеся средства для усиления оборонной мощи. Надеюсь, что если не сегодня, то когда-то товарищ Сахаров правильно поймет меня.

Других ученых и конструкторов атомного оружия не стану здесь называть, хотя невозможно, например, обойти при этом Зельдовича, Харитона и Будкера[1023]. Зельдович с коллегами трудился над технической стороной конструкции водородной бомбы. Это были люди, благодаря усилиям которых мы сравнялись с США по ядерному оружию. Американцам в некоторых случаях даже приходилось занимать как бы оборону.

А помогали ли нам тут иностранцы? В том числе тайно? В начале своих заметок я уже ответил на этот вопрос положительно. К сожалению, всех наших помощников назвать нельзя. Время еще не пришло. Упомяну лишь в этой связи об Этель и Джулиусе Розенберг, которые, находясь в США, передали нам некоторые секреты[1024]. В свое время Сталин очень тепло отзывался о них. Я конкретно сейчас не могу сказать, в чем выразилась их помощь нам, но от Сталина и Молотова[1025] (а Молотов много знал) я слышал, что Розенберги оказали очень существенную помощь в ускорении создания атомной бомбы. Когда-то придет время, станет возможным рассказать обо всем открыто, выразить свое отношение и как-то засвидетельствовать признательность этим людям. Они отдали свою жизнь, помогая пролетарскому Советскому государству создать атомную бомбу, и тем самым помогли нам противостоять империалистическому агрессивному миру и прежде всего Соединенным Штатам Америки.

Когда мы заслушивали ученых относительно космоса и ракетно-ядерного вооружения, часто с докладом выступал Келдыш[1026]. Келдыш и Курчатов в нашем понимании тогда были связаны неразрывно, как люди, работавшие над созданием ракет и ядерных зарядов к ним. Поэтому к Келдышу у нас тоже было особое уважение. Когда на одном из заседаний Совета Министров мы, пригласив туда президента Академии наук СССР Несмеянова[1027], высказали в его адрес критические замечания, в ответ он, будучи спокойным и очень деликатным человеком, предложил: «Может быть, следует вместо меня назначить на пост президента Академии наук Келдыша?» Мы его поддержали: «Обсудим, подумаем». Вскоре пришли к выводу, что, действительно, полезно было бы выдвинуть Келдыша президентом. Несмеянов подал в отставку, а Келдыша поддержали академики, избрав его своим президентом.

До меня посейчас доходят слухи, что не все ученые довольны Келдышем. Это не должно никого удивлять: трудно, занимая такой пост, угодить буквально всем. В науке вообще много индивидуального, каждый ученый – со своим характером, своим пониманием дел и своими запросами. Предположить, что все могут одинаково относиться к президенту, невозможно. Я же считаю, что выдвижение Келдыша президентом было очень удачным решением.

С большим уважением относился я к вице-президенту Академии наук СССР Лаврентьеву[1028]. Я с ним познакомился, когда он работал еще в Академии наук УССР, где тоже был вице-президентом. Этот человек нравился мне своей простотой, настойчивостью при реализации программ и научной гениальностью. Он тоже многое сделал для обороны страны, привлекаясь как консультант по ряду вопросов оборонного строительства. Кажется, именно он подал идею создания у нас кумулятивных боеприпасов, в которых концентрируется взрыв в определенном направлении. Кумулятивный снаряд оказался очень действенным средством против брони. После войны его усовершенствовали. Однажды Лаврентьев предложил мне поехать на испытания: «Я покажу Вам заряд из взрывчатки определенной формы, положу его на лист железа, мы его подорвем, и он пронзит этот лист». Все так и произошло. Лаврентьев объяснил, что этот заряд не пробивает, а прожигает броню. Огромное дело он сделал во время войны на пользу страны.

В 50-е годы я поддержал его предложение создать особое отделение Академии наук в Новосибирске. Что касается его личной простоты, то не забуду, как этот большой ученый жил в палатке и ходил в кирзовых сапогах, когда в Сибири строили академические сооружения. Но главное не в том, как человек одет и что он носит – сапоги или цилиндр, это сугубо личный момент. Трезвость ума и пробивная сила Лаврентьева – вот что подкупало меня. Хорошо помню, как убедительно он доказывал необходимость создания академического филиала в Сибири, говоря, что наша страна огромна, а существует только один главный научный центр в Москве, это нерационально и неправильно. В качестве первого шага он считал полезным создать научный городок в Новосибирске, а потом и в других местах открыть такие же научные центры. Я спросил его: «И кто из ученых туда поедет? Это же Сибирь-матушка, пока еще она пугала, и после смерти Сталина там отбывали свой срок миллионы заключенных и бывших военнопленных». «Есть, – говорит, – такие люди» и показал длинный список: «Вот они готовы уехать в Сибирь, особенно молодые. Там нужны именно молодые».

Мы поставили этот вопрос на Президиуме ЦК партии и поддержали предложение Лаврентьева, дали необходимые средства. Требовалось очень много денег, особенно строительным организациям, чтобы в короткий срок создать хотя бы основу филиала. Научное строительство – непрерывный процесс, который, как и непрерывный процесс развития самой науки, требует оснащения необходимыми лабораториями, создания условий для работы и жизни ученых. Душой нового дела стал сам Лаврентьев. Я несколько раз посещал Академгородок, когда бывал в Сибири, и смотрел на месте, как идет строительство. Лаврентьев привез туда семью и жил сначала очень скромно в типовом финском домике, это я увидел, побывав у него на обеде. Он отказался от столичных удобств, от Москвы, от всего, что дает столица человеку, и уехал в сибирскую тайгу.

Сейчас им и его детищем в Новосибирске гордится вся страна. И есть чем гордиться! Потом он предложил начать строительство такого же центра на Дальнем Востоке. Но по нашим материальным возможностям время к тому еще не подошло, и я сказал: «Пока не будем торопиться, слишком много нужд у страны, сосредоточим внимание на научном центре в Новосибирске, а когда станем богаче, обсудим, как заложить новый филиал Академии наук».

Несколько слов о Капице[1029]. Мне хотелось бы, чтобы после моей смерти осталось правильное представление о моих взглядах относительно этого крупнейшего ученого, которого у нас считали одиозной личностью. Во времена Сталина отношение к нему было нехорошее. Но и после смерти Сталина у нас продолжала проявляться сдержанность в адрес Капицы. Имелись ли основания выражать ему недоверие или прямо намекать на то, что он шпион? Никаких таких фактов не было, и я лично никогда не сомневался в его гражданской честности. Случайно я стал свидетелем того, как решался вопрос о насильственном задержании Капицы в СССР. Прежде я о нем ничего не слышал. Я находился тогда в кабинете Сталина, когда он вызвал к себе заместителя Председателя Совнаркома СССР Валерия Межлаука[1030]. Я Валерия Ивановича очень уважал и крайне сожалею, что он трагично окончил свою жизнь, будучи репрессирован Сталиным, как и многие другие неповинные люди. Когда Межлаук стал председателем Госплана СССР, я довольно часто с ним соприкасался, и он производил хорошее впечатление и как государственный деятель, отлично знающий дело, и просто как человек.

У нас в ту пору проходило какое-то совещание ученых. На него приехал Капица, который работал в Англии, но имел советское гражданство. Сталин поручил Межлауку переговорить с Капицей, и потом тот докладывал Сталину, что Капица выразил нежелание оставаться в СССР. Он доказывал, что для того, чтобы разумно использовать свои знания, необходимы соответствующие условия: оборудование, приборы и прочее, без чего ученый не может с толком трудиться, как трудился он до того с английским ученым Резерфордом[1031] и под его руководством. В Англии он все необходимые условия имел. Сталин сказал Межлауку: «Передайте Капице, что мы сделаем все, чтобы создать ему желательные условия, построим для него специальный институт, но объясните твердо, что в Англию он не вернется, мы не разрешим ему выехать туда». Межлаук так и поступил. Капица остался.

Лично от меня он был далек. Члены Политбюро и другие люди, принадлежащие к определенным ведомствам, которым было разрешено получать правительственные сводки прессы, знали, что за рубежом Капицу ценили очень высоко. Я полагал, что Сталин поступил правильно, действуя в интересах собственной страны. Ведь нам было необходимо использовать все возможности, чтобы повысить ее боеспособность и привлечь ученых к созданию средств обороны. Над какой конкретно проблемой работал тогда Капица, мне было неизвестно. При мне Межлаук доложил Сталину: «С волнением и огорчением, но Капица вроде бы согласился остаться». Тут Сталин предложил построить для него институт на Воробьевых горах. Ранее этот участок отвели под строительство Посольства США. Послом США в СССР был Буллит[1032]. Он сначала приобрел у Сталина большое доверие и выдвинул идею построить Посольство США на Воробьевых горах. Там и отвели участок. Но когда Буллит оказался не таким человеком, как нам хотелось, Сталин вознегодовал и предложил: «Давайте построим на том участке, который отводился под строительство Посольства США, институт для Капицы». Там его и возвели. Когда я приезжал в Москву, то, любя прогуляться по Воробьевым горам, видел уже готовый институт и радовался, думал: «Вот здесь наши ученые-чародеи под руководством Капицы создают что-то необыкновенное».

Над чем они работают, я не знал, да и не спрашивал. При Сталине придерживались такого порядка: если тебе не говорят, то не спрашивай, тебя это не касается. Где-то под конец Великой Отечественной войны Сталин стал выражать недовольство Капицей, гневался: дескать, он не дает того, что может, не оправдывает наших надежд. Насколько были обоснованны его претензии, я тоже не мог судить, но верил Сталину: раз он так говорит, значит, так и есть[1033]. Когда взорвались первые американские атомные бомбы, выяснилось, что мы отстали. Наши союзнические узы дали трещину, начиналась «холодная война». А когда мы взорвали свою первую атомную бомбу, поднялся истошный вой в буржуазной прессе: эту бомбу русские получили из рук Капицы, вот он такой-сякой, крупнейший ученый, живущий там, только он и мог создать ее. Сталин возмущался: «Капица-то к ней абсолютно никакого отношения не имел, вообще не занимался данным вопросом».

После смерти Сталина у меня сохранялось двойственное отношение к Капице: с одной стороны, признанный всем миром ученый, а с другой – не помог нам получить атомную бомбу раньше американцев и не стал потом участвовать в создании советской бомбы. Поэтому отношение у меня к нему было весьма сдержанное. Однажды Капица попросился ко мне на прием. Я слушал его очень внимательно, он рассказывал о важной теме, над которой хотел бы поработать, и просил оказать ему помощь, так как был отстранен от дел в его институте. Я расспрашивал о нем других ученых, включая Курчатова, и те меня особенно не обнадежили, пояснив, что данная тема не является самой острой с точки зрения государственных интересов. Мы тогда остроту научных тем измеряли лишь под углом увеличения обороноспособности страны, главными считались военные темы.

Спустя какое-то время Капица вновь попросился на прием, я его принял и сказал ему: «Почему бы Вам, товарищ Капица, не взять тему оборонного значения? Мы в этом очень нуждаемся». Он пространно объяснил мне свое отношение к военной тематике: «Я не люблю заниматься ею, я ученый, а ученые подобны артистам: любят, чтобы об их работе говорили, писали, показывали их в кино, а военная тематика секретна. Связаться с ней означает изолироваться, похоронить себя в стенах института, фамилия исчезнет из печати. Я хочу быть на виду, чтобы о моей работе знала общественность». Такие рассуждения произвели на меня впечатление не в пользу Капицы. «Мы вынуждены, – ответил я, – заниматься военной тематикой, пока существуют антагонистические государственные системы. Чтобы выстоять, нам нужно ею заниматься, иначе нас задушат и разобьют». «Нет, я не хочу заниматься военной тематикой», – не соглашался он.

Капица мне рассказал, что он сделал большое дело, разработал новый метод получения кислорода. Это очень важно для экономики страны. Это хорошо, но мы хотели большего. Мы хотели того, что высказывали в печати буржуазные ученые, чтобы нашу атомную бомбу создал академик Капица. Я не знаю: мог ли он такое сделать или не мог? Мне трудно судить, это область специалистов, ученых. Во всяком случае он не приложил руку к этому делу. Доказывал, что из пацифистских соображений не желал этим заниматься.

Если сопоставить Капицу и Сахарова: Сахаров тоже обращался с просьбой не взрывать ядерную бомбу. Но именно он дал нам водородную бомбу. Он – патриот. Его вклад в оборону огромен.

Я тогда пытался объяснить Сахарову:

– Как же обойтись без экспериментального взрыва? Оружие, которое поступает на вооружение, обязательно испытывается. Иначе нельзя быть уверенным, что в нужное время оно сработает безотказно. В этом вопросе были колебания у товарища Сахарова. У него произошло какое-то раздвоение: с одной стороны он понимал необходимость помочь стране получить самое мощное вооружение против возможных агрессоров, а с другой стороны боялся применения этого оружия. Он, видимо, боялся, что применение его свяжут с его именем. Тут могут быть разные объяснения. Я Сахарова мало знаю. Он человек тоже пацифистского направления. И я за пацифизм, если появятся условия, исключающие войны. Пока мы живем в мире, где нужно смотреть в оба. Поддаваться одностороннему пацифистскому настроению опасно. Опасно, империалисты могут «слопать».

Мне трудно было понять, как Капица, советский человек, видевший страдания нашего народа, которые принесла гитлеровская война, может так мыслить. Мы прилагали все усилия к тому, чтобы не повторилась война, все делали для подъема экономики, науки, культуры. Понятно, что без науки оборонную мощь нельзя создать. А тут крупнейший ученый с мировым именем отказывается нам помочь? На меня его слова подействовали плохо. И я решил проверить себя, при очередной встрече, спросив Лаврентьева: «Как вы оцениваете Капицу?» Лаврентьев дал ему исключительно высокую оценку. Между тем при втором разговоре со мной Капица сказал, что он хотел бы поехать за границу. И я спросил Лаврентьева: «Капица хочет поехать за границу. Как вы относитесь к этому?» «А что тут плохого? Нужно отпустить». «Вы считаете, что он честный человек?» «Абсолютно уверен, – сказал Лаврентьев. – Он чрезвычайно порядочный человек, и не только он, но и его дети. Капица – патриот, а его сын, замечательный географ, тоже патриот своей Родины»[1034]. Эти слова меня несколько успокоили, но я продолжал сомневаться. «А каково его отношение к военной тематике?» – продолжал я расспрашивать. «Он оригинал, – ответил Лаврентьев, – и действительно смотрит на военную тематику так, как сказал Вам».

Я начал склоняться к тому, чтобы разрешить Капице съездить за границу, проветриться. «Ну, хорошо, вот мы его пошлем за рубеж, а знает ли он военную тематику, над которой работают наши ученые?» – задал я Лаврентьеву следующий вопрос. «Конечно, он все знает. Академики ведь общаются между собой, обсуждают научные проблемы, читают специальную литературу, к тому же это ученый огромного масштаба, для него не существует секретов». Это меня опять насторожило. «А не может ли он где-нибудь проговориться на нежелательную тему?» «Тут мне трудно целиком говорить за него, но я считаю его хорошим ученым и большим патриотом, который никогда не станет предателем». Однако это меня не убедило: одно дело – предательство, другое – просто разболтать, тут разные вещи. Мы обменялись мнениями в Президиуме ЦК партии и решили все же воздержаться от разрешения. Ведь в начале 1950-х годов СССР находился на низком уровне создания атомных вооружений, и мы не хотели, чтобы наши противники что-либо разузнали, хотя бы косвенно или случайно. У нас не существовало полной уверенности, что в разговорах со знакомыми учеными, которых у Капицы за границей очень много, он не скажет чего-то лишнего. С сожалением, но пришлось отказать ему в разрешении на поездку.

Впоследствии, год или два тому назад, он побывал все же за границей, съездил с большим шумом в Англию и не только в Англию, получил заслуженное признание, стал почетным академиком в разных странах, и т. д. Я радуюсь за него и доволен, что наконец-то он обрел и за рубежом то, чего заслуживал. Может быть, я теперь испытываю даже некоторую ревность, что не я, когда мог, решил данный вопрос. Однако то, чего мы опасались в былые времена, перестало сейчас служить препятствием, когда мы стали признанной ядерной державой. Теперь за границу можно без боязни посылать почти любого человека, даже если мы и не были до конца уверены в нем. Какие уж сейчас секреты! За особым исключением, в сфере науки почти никаких. А мой долг как Председателя Совета Министров требовал осторожности, и я ее проявил. Но не было ли в ней «отрыжки» сталинских времен? Возможно, возможно. Ведь столько лет я проработал под руководством Сталина. Не сразу освобождаешься от моральных наслоений, даже тех, которые сам осуждаешь. Этого я не отрицаю. Необходимо время, чтобы все осознать и отрешиться от ненужного.

Как я смотрел на требование держать границу на замке и от своих людей, а не только от иностранцев, желавших посетить Советский Союз? После смерти Сталина мы, спустя несколько лет, довольно широко открыли ворота для поездок в обе стороны. Туда и сюда хлынули люди разного мышления и различных политических убеждений. Иначе и быть не может, всякий народ состоит из лиц, придерживающихся неодинаковых взглядов, с этим приходится считаться и жить с теми людьми, которые имеются. Некоторые из лиц, выезжавших из СССР, не возвращались. Выезжали театральные коллективы, и какие-то их участники тоже оставались за границей. Меня это огорчало, но особенно не волновало. Бывали случаи, что человек не возвращался, а спустя какое-то время слезно молил, чтобы ему разрешили вернуться на Родину. Случалось, что я шел даже на риск, если речь не шла о государственной тайне. Могут у нас быть просчеты? Вполне. Но при ином подходе к делу придется встать на позицию Сталина, который каждого советского человека подозревал, что тот может быть завербован, поэтому лучше просто держать всех под замком в своей стране и установить здесь за всеми агентурное наблюдение. Так возникли очень тяжелые условия для жизни людей, особенно ученых или лиц, выступающих в сфере искусства: музыки, театра, балета.

Вспоминаю времена Гражданской войны. Когда я работал в политотделе 9-й Кубанской армии, то жил временно в буржуазной семье. Ее член, женщина с острым языком, проявляла смелость в разговоре с коммунистами. Она говорила: «Вот вы пришли к власти. Да вы же все растопчете. Разве вам оценить, например, такое хрупкое искусство, как балет?» И она была права. Мы тогда в балетном искусстве абсолютно ничего не понимали. Если видели открытки с изображением балерины, то считали, что женщина снята в неприличном виде. Не раз злословили в адрес Луначарского, который много сил и энергии затрачивал на поддержание старых театров. Полагали, что это слабость, его отклонение от коммунистических норм. Конечно, мы, люди заводов, шахт и крестьянских полей, тогда оставались далеки от высокого искусства. Сейчас, если бы я встретил ту женщину, сказал бы ей: «Вы помните наш разговор в 1920 году? Ваше пророчество, что Советская власть растопчет этот вид искусства? Теперь-то видите, на какую высоту поднят в советское время балет?» Могут спросить, а почему я не допускаю такой же мерки в отношении Капицы? Потому, что оборонные проблемы – не балет. Я не имел права рисковать.

Да простит меня академик Капица, я к нему как ученому относился с очень большим уважением. Но отношение, конечно, ко всем разное. Когда мы, представители Советского государства, были приглашены Иденом в Великобританию, я предложил включить в состав делегации Курчатова. Во времена Сталина предложить послать такого человека, как Курчатов, за границу… Он буквально все знал о ракетном вооружении и особенно о ядерном вооружении. Он был душою в создании ядерного вооружения. Когда решался вопрос о поездке, я, тем не менее, предложил:

– Давайте в делегацию включим Курчатова. Это поднимет престиж нашей делегации и послужит демонстрацией нашего доверия к интеллигенции. Мы считали, что такой шаг может как-то послужить пробуждению большого доверия к нашему стремлению договориться о разоружении. Мы включаем в состав делегации такого крупного ученого, который занимается ядерной физикой и является теоретиком в этой области, и мы берем его с собой за границу. Значит, мы ему доверяем. Он там ездил один к ученым, посещал лаборатории. Одним словом, полное доверие. Полное доверие!

И я гордился тем, что Курчатов оправдал его. Мне как-то неприятно произносить это слово – «доверие», оно в какой-то степени оскорбляет память такого замечательного человека и советского патриота. Я бы сказал об академике Курчатове: великий ученый нашего советского времени.

Я мог бы привести другие примеры. Иной раз мы не разрешали людям выехать за границу не только из-за личного недоверия, а потому что в нас укоренилось недоверие к буржуазному миру. Мы считали возможным, и такие факты в истории случались, похищение этих людей помимо их воли, чтобы узнать сведения, интересующие разведку. Возможно это? Возможно. Такое случалось. Поэтому мы в целях предосторожности отговаривали их от поездки. Если нужно было посетить какую-то конференцию, то посылали не этих людей, занимавших ключевые позиции, а людей, которые отираются около этого вопроса: знают проблему хорошо, но сами в разработке вооружения не участвуют.

Вот, собственно, моя, если так можно выразиться, исповедь и покаяние. Кто-нибудь скажет: Хрущев поступил нечутко по отношению к такому большому ученому, как Капица. Возможно, я ошибся, как может ошибиться всякий смертный. Однако ошибка была допущена и Капицей, когда он отказался участвовать в работах по оборонной тематике. Значит, мы квиты, так говорили в детстве.

В жизни всякое случается. Мы тогда «секретили» очень многое. В том числе и имена людей, занимавшихся оборонными исследованиями. Когда запускали в космос ракеты, никто не знал, кроме тех, кому следовало, кто создатель этих ракет. Никто не знал ни Королева, ни Глушко[1035]. А другие анонимные герои? Кто знает конструкторов подводных лодок? Никто не знает. Правильно это? Видимо, правильно. Слишком опасно, разведка ни перед чем не останавливается. Раскрывать адреса – облегчать разведке вести подрывную работу в Советском Союзе.

Из создателей воздушного флота СССР я лучше других знал Андрея Николаевича Туполева[1036]. Мы с ним познакомились еще в 1931 году, когда я был избран секретарем Бауманского районного партийного комитета. Туполев возглавлял ЦАГИ, единственное у нас в ту пору учреждение, где занимались по-настоящему проблемами воздухоплавания. Он резко выделялся из остальной массы инженеров, был еще сравнительно молодым ученым и конструктором, но уже пользовался особым признанием. Сталин потом арестовал его и посадил в заключение. Там Андрею Николаевичу организовали конструкторское бюро. Я знал, что он находится в тюрьме, но Сталин об этом не говорил, а Сталина не положено было спрашивать. Впрочем, было известно, что и в заключении Туполев отдавал все свои знания на пользу Родине.

Как-то Туполев докладывал мне по одному из вопросов. Когда все ушли, он задержался: «Я хотел бы обратиться к Вам, товарищ Хрущев, с просьбой. Что же, так и потянется за мной хвост, что я сидел в тюрьме? Просил бы правильно оценить мою роль и реабилитировать меня. Иначе тень ложится не только на меня, но и на моих детей». «Конечно, товарищ Туполев, – ответил я, – можете идти и спокойно работать, даю Вам слово, что мы обсудим этот вопрос и прикажем уничтожить документы, относящиеся к Вам, чтобы нигде и ни в каких анкетах Вам не пришлось писать, что Вы подвергались аресту».

Возвращаясь в своей памяти к 30-м годам, вспоминаю и крупнейший пассажирский самолет Туполева того времени, названный «Максим Горький»[1037]. 0н поднимал в воздух свыше 50 человек. К несчастью, он разбился, но не по вине конструктора, а в результате ухарского поведения летчика, сопровождавшего его на юрком истребителе И-153, который пустили рядом, чтобы противопоставить его размеры гиганту. Я четко сохранил в памяти то печальное событие в весенний майский день. Я находился на даче, когда сообщили, что разбился самолет «Максим Горький». О нем много шумели в печати, радовались, что у нас есть самолет такой грузоподъемности. Мы тогда рассчитывали, что каждый пассажирский самолет можно будет использовать как бомбардировщик или как военный транспорт. А тот ухарь-пилот хотел сделать мертвую петлю, воздушную фигуру, обернувшись вокруг крыла «Максима Горького», и просчитался, сам погиб и погубил всех пассажиров, которые совершали над Москвой праздничный первомайский торжественный полет. Хотели показать зрителям в небе два самолета: гигант – «Максим Горький» и рядом маленькая муха – истребитель. Самолет был хорош! Люди радовались возможности полетать над Москвой. День стоял прекрасный, солнечный. Очень хороший день. А кончился он для этих людей трагично. Это были знатные производственники.

Потом я как первый секретарь Московского комитета партии занимался организацией похорон. Сталин очень рассердился и излил свой гнев на меня и на председателя Моссовета Булганина. Захоронение производили в крематории. Туда свезли трупы, сожгли их, а урны привезли в Колонный зал Дома союзов, где выставили для доступа всем желающим отдать последние почести погибшим. Процессия растянулась на полгорода. Сталин, как бы в наказание за то, что мы допустили катастрофу, зло произнес: «Пусть Хрущев с Булганиным и несут урны всю дорогу». Но я считал за честь для себя участвовать в той похоронной процессии, а по пути в крематорий почему-то все время думал о красном цвете, в который ради контраста был окрашен несчастный истребитель.

Я часто встречался с Туполевым, слушал его по вопросам развития бомбардировочной и гражданской авиации. У этого большого ученого хорошая практическая хватка. Когда ТУ-95 показал, что он не способен выполнять функции бомбардировщика, преодолевая противовоздушную оборону США, его предложили снять с производства. Туполев пришел ко мне и говорит: «Я понимаю военных, которые предложили снять с производства ТУ-95. Но другого-то бомбардировщика у нас сейчас нет, а этот еще послужит стране. Кроме того, можно его переделать и на его основе создать пассажирский самолет». Эта мысль мне понравилась, я поставил вопрос на Президиуме ЦК партии, и мы приняли предложение Туполева, после чего он создал пассажирский самолет дальнего радиуса действия ТУ-114, по тем временам замечательную машину. Она произвела сильное впечатление, когда я на ней по приглашению президента Эйзенхауэра прибыл в США после беспосадочного перелета Москва – Вашингтон. Это мощно прозвучало в пользу Советского государства. Туполев создал и другие бомбардировщики, а также ракетоносцы. Он как конструктор очень плодовит и изготовил массу отличных самолетов.

Как-то мы с Туполевым сидели в Крыму на берегу Черного моря. Он перелистывал свои рисунки, где был изображен будущий красавец ТУ-144, сверхзвуковой пассажирский самолет, и знакомил меня с его характеристиками. У нас не было сомнений, потому что марка Туполева, как ученого, как конструктора, умеющего трезво взвешивать и оценивать свои возможности, ценилась очень высоко. Мы поверили Туполеву и приняли его предложение создать такой самолет. Сейчас он заканчивает испытания. Пока что в мире существуют только два подобных самолета – французско-английский «Конкорд» и наш, который вскоре выйдет на линии. «Конкорд» тоже неплох, англичане – искусные мастера по созданию самолетов и других машин. А американцы такого самолета еще не имеют. Вряд ли у нас с Туполевым кто-либо может тягаться. Его ТУ-134, ТУ-154 и сейчас летают и считаются нашими лучшими самолетами.

Не хочу тем самым ни в коем случае принизить достоинства такого замечательного ученого и конструктора, как Ильюшин[1038]. Он внес большой вклад в победу на войне, создав овеянные немеркнущей славой штурмовики. Бронированные штурмовики потрясали врага. Затем он изготовил несколько видов отличных пассажирских самолетов. ИЛ-62 мне уже не пришлось испытать пассажиром в воздухе. Когда я еще работал, этот самолет выкатили на аэродром, но выход его на гражданские линии задержался на ряд лет. Сейчас видно из печати, что Сергей Владимирович все-таки добился своего. Его самолет к началу 70-х годов стал лучшим дальнепассажирским в своем классе и по грузоподъемности, и по скорости.

Конечно, есть и другие конструкторы, которые работали над созданием бомбардировщиков, истребителей, пассажирской и сельскохозяйственной авиации. Вот Антонов[1039] сделал могучую пассажирскую машину с большими грузоподъемностью и радиусом действия. У него получились полезные самолеты и для сельского хозяйства, и для Севера.

Всех я не могу перечислить, но я выражаю свою признательность этим людям, с которыми мне приходилось работать и которые много сделали для того, чтобы укрепить нашу страну как в оборонном отношении, так и в вопросах экономики и, я бы сказал, технического престижа.

Сегодня 27 июня 1971 года, воскресный ясный, солнечный день. Теперь я узнаю числа по газете. Продолжаю свои воспоминания о беседах с Туполевым, о его предложении построить атомный бомбардировщик. Когда я отдыхал на даче близ Ливадии, отдыхавший по соседству Туполев частенько захаживал ко мне: от его санатория «Нижняя Ореанда» до моей дачи семь минут хода. Чаще всего он приходил с папкой и что-нибудь показывал. На этот раз он принес предложение: «Хочу изложить свои соображения о возможности построить бомбардировщик с атомным двигателем». Он станет делать самолет, а за изготовление атомного двигателя брался конструктор Кузнецов[1040], по тому времени для такого дела сравнительно молодой человек, но очень талантливый. Тот самый Кузнецов, который потом далеко ушел в строительстве двигателей для самолетов и ракет. Речь Туполева звучала очень заманчиво. Предлагался самолет с неограниченной дальностью полета. Мы мечтали о самолете с дальностью полета тысяч в 20 километров. ТУ-95 достигал 18 тысяч километров, но это казалось нам маловато. Дело упиралось, однако, не только в дальность, а и в скорость, высоту и грузоподъемность. «Какими они будут?» – спросил я Туполева. «Дальность почти неограниченная, высота та же, которую имеет ТУ-95, и скорость та же, то есть дозвукового самолета». «Но, Андрей Николаевич, – возразил я, – такие высоты и скорость нас не устраивают. На них самолет не преодолеет границу огня наших вероятных противников». «Пока наука и техника нам больших возможностей не дают».

«Тогда какой же смысл строить его сейчас?» – удивился я. «Ну, это Вам решать, а я докладываю, что есть техническая возможность сделать бомбардировщик с атомным двигателем». Я постарался в ответ выразить свое несогласие помягче, но не очень-то у меня получилось. «А может быть, сделать пассажирский атомный самолет?» – задал я встречный вопрос. «О, нет! О пассажирском не может быть и речи, – замахал руками Туполев. – Двигатели на ядерной энергии пока несовершенны. Мы не можем обеспечить полную защиту пассажиров от радиации. Если еще с большими трудностями и сумеем защитить экипаж, то для пассажиров потребуется огромный вес самолета. Это невозможно. К тому же такой самолет будет заражать аэродром». «Раз невозможно, то откажемся». Сейчас точно не помню, сколько стоил бы этот самолет. Туполев назвал огромную сумму. Требовались большие научные и экспериментальные работы, что тоже влетало в копеечку, и все это – на длительное время. Андрей Николаевич не проявил тогда своей обычной страстности и просто предложил товар покупателю, а покупатель пусть уж сам решает, подходит ли ему товар.

Мы договорились отложить данный вопрос. О строительстве пассажирского самолета и думать пока было нечего, а бомбардировщик с такими характеристиками нас не устраивал. Мы не собирались затрачивать деньги впустую. Конечно, разработка могла пригодиться в будущем. Но сейчас грандиозная затрата денег повлечет за собой истощение бюджета. «Давайте, – сказал я, – ограничимся теоретической разработкой, чтобы выделить средства только на исследовательские работы. Их можно продолжать, но не надо форсировать. Возможно, то, что сегодня нельзя сделать, завтра станет реальностью». В то время Архип Михайлович Люлька[1041] тоже брался за строительство атомного двигателя. Его модель оказалась такой тяжелой, что ее невозможно было поднять в воздух. А Люлька – хороший конструктор и ученый! Так мы отложили строительство этого самолета.

Мы не особенно огорчались, поскольку уже приняли решение сосредоточиться на выпуске ракет и вели необходимые работы.

Андрей Николаевич не навязывал свои идеи, он сам был не только крупным ученым, но и обладал чувством меры, взвешивал государственные возможности в расходовании средств. Одним словом, он был государственным человеком, ученым с государственным умом и глубокими познаниями в авиационном деле. С Андреем Николаевичем всегда приятно было беседовать. Порою с конструктором случается так, что если не примешь его идею, то сразу почувствуешь надутость и холодность с его стороны. У Туполева я такого никогда не ощущал. Что касается упомянутой беседы, то у меня сложилось впечатление, что он хотел обменяться мнениями по этому вопросу. У него самого еще окончательно новая идея не созрела. Он высказал свои соображения как ученый и конструктор, а потом внимательно отнесся к моим замечаниям. Мы друг друга поняли и приняли правильное решение.

Вернувшись в Москву, я сообщил руководству страны об этой беседе (я всегда старался, чтобы такие решения принимались коллективно). Индивидуальность должна проявляться в инициативе, но крупное решение государственного значения обязательно следует принимать на коллективной основе. Когда я возглавлял правительство и ЦК партии, никогда единоличные решения такого рода не принимались. Да и принять их было невозможно в тех новых общественных условиях, созданию которых я же и способствовал, и старался их укреплять.

Я рассказал об одной встрече с Андреем Николаевичем Туполевым. Таких встреч с ним у меня было много. Сейчас, когда я читаю газеты и вижу самолеты марки ТУ или АНТ, то вспоминаю далекое-далекое прошлое, 1931 год, когда я впервые познакомился с Андреем Николаевичем Туполевым. Уже тогда его самолеты господствовали у нас в воздухе. Дальше Андрей Николаевич набирал больше конструкторской силы и проявлял себя в своих самолетах. Я не хочу своими высказываниями обидеть других конструкторов. В то время я их мало знал, все было засекречено. Поэтому, возможно, я неточен, высказывая такое мнение. Мне хочется назвать Андрея Николаевича Туполева отцом советской авиации, но так уже называют Жуковского. Во всяком случае Андрей Николаевич – один из конструкторов, зарождавших ее, не только военную, но и гражданскую авиацию. В моем понимании Туполев резко выделялся среди других конструкторов, хотя их, людей талантливых, сравнивать очень тяжело.

Кончается солнечное на радость москвичам воскресенье, а вчерашняя суббота была дождливой. У меня на веранде цветы посеяны в ящиках. Удивительно: на расстоянии трех метров получилось одно место градобойное и одно – неповрежденное, одни цветочки побил град, а другие, буквально рядом, целехоньки, как будто ножом разрезало: это с неба высыпалась гроздь крупного града.

Так бывает в природе. Вот почему от града посевы страдают меньше, чем от засухи. Град никогда не распространяется на большие площади, а засуха может довести страну и до голода.

Ну, этот эпизод я записал мимоходом.