В преддверии Хайдаркана

Отец, Владимир Эрастович Поярков, нередко сокрушался, может, немного даже всерьез, что вот, дескать, сын наступает на пятки. Так было, когда они с разрывом в один год защищали кандидатские диссертации, так было и теперь. Правда, Владимир Эрастович стал доктором наук чуть раньше, весной 1968 года, то есть ни много ни мало, а на шестьдесят втором году жизни. «Явное недоразумение, — сочувственно сердился один из членов Ученого совета, — почему нужно добиваться ученой степени по 15–20 лет? Очевидно, потому, что соискатель и оценители не всегда соответствуют друг другу. Это упрек ВАКу, из-за недостатков работы которого ряд работников науки и практики испытывает затруднения, которых не должно быть…»

Лестный комплимент. Хотя и не совсем точный. Он не добивался степени. Она пришла, как при попутной добыче с главным металлом приходит второстепенный, ради которого, взятого отдельно, едва ли стоило городить огород. Он работал. С той самой осени 1926 года, когда они с Владимиром Поповым, ныне академиком Узбекской Академии наук, открыли Хайдаркан.

Собственно, Хайдаркан открыли не они. Открыл его Дмитрий Иванович Щербаков, сподвижник Ферсмана, научный руководитель Ферганской поисково-разведочной партии. Он открыл месторождение, даже не побывав там, а просто развернув карту и занявшись для первого знакомства местной топонимикой. Сымап? Так ведь это же в переводе означает «ртуть»! Хайдаркан? Не значит ли это «великий рудник»? А затем два студента-практиканта, загрузив выделенного им ишака всем необходимым, отправились в рекогносцировочный маршрут, не предполагая, что этого маршрута хватит на целую жизнь.

Но Щербакову Владимир Эрастович обязан не только тем, что тот «свел» его с Хайдарканом. Щербаков «свел» его вообще с геологией, хотя к моменту их первого знакомства, к весне 1924 года, восемнадцатилетний Владимир, проучившись год на химическом отделении физмата Среднеазиатского университета, уже перешел на геологическое. Перешел, но в решении своем еще не утвердился. Увлечение химией было навеяно рассказами друзей отца, часто бывавших в их доме, — профессоров Раковского и Прозина. Увлечение геологией имело фундаментом недельную геологическую экскурсию в Сары-Агач, где можно было полюбоваться на обломки ископаемых стволов деревьев, а вообще — необычайную в ту пору популярность геологов, пору, когда новый хозяин земных недр только что приступил к знакомству со своими владениями.

А тут Дмитрий Иванович. Он появился на кафедре минералогии с академиком Ферсманом. И пока Александр Евгеньевич разговаривал с профессором Уклонским, заведующим кафедрой, Щербаков знакомился со студентами. А студенты знакомились с ним. Потом студенты сложили о нем песенку: «Длинный нос, как спичка, худ, это главискатель руд». Он сразу пришелся по душе не только своей увлеченностью, но и умением увлечь других, своим добродушием и благожелательностью, своей непоказной, искренней внимательностью к другим, бескорыстной заинтересованностью в них, своей доступностью. Доступность для людей, занятых большой научной и организаторской работой, — обременительна. Щербаков, кажется, такой обременительности никогда не испытывал, легко, непринужденно сходясь с самыми разными людьми. «Ерунда, никуда ваши «хвосты» не денутся. Поедемте со мной в Карамазар, хочу посмотреть, что нового дают разведки в Табошаре», — говорит он Пояркову в следующий свой приезд, случайно встретив его в длинном университетском коридоре, где Владимир, лишенный из-за вовремя не сданных зачетов права выехать на полевые работы, мрачно переживал свою беду. Геолог, околачивающийся летом в городе, — явление невообразимое для Щербакова, необъяснимое, такого не может быть, и, значит, Все к черту! Осенью все образуется, а пока — в путь! И он увлекает Пояркова за собой, они уезжают. Спустя сорок лет, в сборнике воспоминаний, посвященных памяти выдающегося советского ученого, крупнейшего организатора геологических наук, Поярков напишет: «Рано утром мы в старом Ходженте. Нанимаем шикарный пароконный фаэтон и за несколько часов добираемся до  устья Уткем-Су. Расплачиваемся с извозчиком, который подозрительно смотрит на чудаков, прощающихся с ним в совершенно безлюдном месте. «Он принимает нас за беглых преступников», — шепчет мне на ухо Дмитрий Иванович».

На курсе, где учился Владимир Эрастович, студентов было немного, всего 7–8 человек. Многие перевелись в Москву, в Ленинград, то ли недовольные преподавательским составом, то ли вообще постановкой занятий в этом только организованном университете, которому, конечно, трудно было тягаться со старейшими учеными заведениями страны. «Может, и ты поедешь? — спросил как-то сына Эраст Федорович. — Михаил Васильевич помог бы в случае чего, я напишу ему, хочешь?» Владимир отказался наотрез. Уехать из Средней Азии? Но где еще можно по семь-восемь месяцев в году проводить в поле, получая неограниченную возможность самостоятельной проспекторской работы, ото ли не школа? А во-вторых, хорош ли он будет комсомолец, если начнет с протекций, с использования папиных знакомств? Да и гремя было не такое, чтобы заниматься собственной персоной; шли дискуссии, острые схватки с левой, правой оппозициями, с троцкистами, которых было немало в ячейках тех воинских частей, где он, пропагандист райкома комсомола, вел кружки политучебы второй ступени. Не приходилось скучать и в студенческих советах самоуправления. Ведь от того, какая по духу профессура займет в университете ключевые посты, зависел и сам дух университетской жизни. И это тоже была школа, давшая ему боевую выучку комсомольцев двадцатых годов, с их бескомпромиссностью, неуменьем ловчить, с их правилом без всяких оглядок говорить то, что думаешь.

Но какое это было необычное и боевое время! Традиционное умиление по поводу невозвратных дней златой юности? Ничуть! Время было действительно «что надо». В том все счастье и заключалось, что молодость совпала с молодостью страны, с энтузиазмом и смелостью первых советских пятилеток. И это тоже была школа, и первый урок ее он получил, едва сменив так называемую студенческую скамью на еще более мифическое кресло начальника партии по поискам и разведке строительных материалов. Весь развороченный, в пыли и гари первых строек, заштатный кишлак Душанбе должен был в считанные годы превратиться в белокаменную столицу Таджикистана. Нужен кирпич, а значит, и кирпичный завод, а прежде всего то месторождение глины, па котором этот завод можно будет ставить.

— Когда сдадите месторождение? — спросили Пояркова, едва он пришел представиться местному руководству.

— Согласно проектному заданию.

— То есть?

— На будущий год.

Его подвели к окну. А за окном, на раскаленном добела солнцепеке он увидел разноязыкое, пестрое скопище людей с лопатами, кетменями и тачками, увидел армейские палатки, огромные артельные казаны, исходящие синим чадом подгорелого хлопкового масла, увидел врытые в землю свежетесаные столбы из горбыля и красные, еще не успевшие выгореть, транспаранты, натянутые меж белых от пыли карагачей.

— Здесь две тысячи рабочих. Они прибыли строить завод и через две недели начнут рыть котлованы. Вот ваше время. Другого нет. Через месяц первая печь должна дать кирпич. Что-нибудь непонятно?

Поярков вышел в полной растерянности. То, что ему предлагалось, казалось делом совершенно немыслимым, кощунственным нарушением всего того, чему его учили и что признано безусловным в результате практического опыта многих поколений. «Вот ваше время. Другого нет». Значит, без шурфов, разбитых по строгой сетке технических канонов, без опробования, даже без защиты отчета? На что же он тогда? Может, он, геолог, здесь вовсе и не нужен, все решено без него?

Выехал на место. Сначала неуверенным, но затем все более и более жадным шагом сделал несколько пересечений, слушая, как хлещет по сапогам косматая от пыли полынь. К вечеру стало легче дышать. Не потому, что спала жара, просто что-то стало проясняться, даже подумал, что, может быть, при всей своей партизанской сути приказ товарищей из СНХ республики не так уж и безнадежен. Главное, убедиться, что в суглинках нет известковых конкреций[26], иначе дело плохо. Но их нет. Во всяком случае визуально обнаружить их не удалось. Вот высыпки кротовьих нор, вот глубокие промоины, можно заглянуть и в них, а что касается запасов — придется заняться геоморфологическим[27] анализом древних террас[28], но в общем-то и сейчас видно, завод на мели не окажется при всей потребности…

Ровно через две недели он подписал свое заключение. Ровно Через месяц первая печь дала первую партию кирпича. Ему рассказали об этом, а сам он не был свидетелем столь торжественного момента, в те дни он был в горах Кугитанга, где разведывал сырье на цемент, известь, пока не свалился в брюшняке и не оказался в четырехместном «юнкерсе», при страшной бесконечной болтанке доставившем его, однако, в Ташкент.

И еще урок. Но теперь в разведочной партии, под Ашхабадом, где для будущего цементного завода надо было подсчитать запасы известковых галечников. Опять та же проблема: нужны шурфы, трудоемкие, классических сечений выработки с креплением и полками, на что нет ни времени, ни людей. И тут старик-перс. Кяризный[29] мастер. Он взялся пробить нужные шурфы при условии, если всю эту работу сделает только с напарником. И пробил их! Это были узкие, круглые «дудки», они были в несколько раз уже самого узкого разведочного шурфа. Мастер помещался в них сидя на корточках, выгребая из-под себя породу маленьким, с укороченной ручкой кетменем. Веревка, кожаное ведро, да над головой — деревянный зонт от падающих камней. Примитивно? Куда уж дальше. Но вот в чем дело — они провели разведку чуть ли не вдвое быстрее и настолько же дешевле, хотя заработок кяризного мастера смутил бы не одного плановика.

Старику-персу Поярков был обязан не только этим предметным уроком народной смекалки и экономики. Они уже ложились спать, когда старик тихонько вызвал молодого русского из палатки и посоветовал немедленно уходить. Большего геологи от старика не добились, но поскольку время было тревожным, сочли за благо отойти к железнодорожной станции и связаться с Ашхабадом. Из города прибыли две бронелетучки, и поисковикам было предложено покинуть район, поскольку одна из банд Джуна ид хана перешла границу.

Теперь, вспоминая события тех лет, подчас не удержаться и от улыбки. Кончились кассеты к «фотокору». А нужно снимать.

Снимать геологические разрезы, складчатые и тектонические структуры, а то и детишек своих рабочих, жителей окрестных кишлаков, от постоянных, чуть ли не умоляющих просьб которых не было житья, хоть не вытаскивай аппарат. Кончились кассеты? Давайте деньги, они достанут. Где это они достанут, если даже в Душанбе нет? Достанут! У одного знакомого есть знакомый, а уж он найдет. И ведь нашел! Да какие, английские! И только уезжая, Поярков случайно узнал о том, что доставкой фотопринадлежностей для него занимались братья-исмаилиты, нередко ходившие в то время за кордон. Вот любопытно, как объяснился бы он с пограничниками, узнай они о его «снабженческих» каналах?

В странствиях по горной Бухаре ему на редкость повезло с проводником. Идеальный проводник, о таком только мечтать можно, не зря его посоветовали в исполкоме; сам председатель не сделал бы для отряда больше, нежели этот всезнающий старец, исполненный чувства собственного достоинства, если не сказать — величия. Он знал все тропы, все перевалы, все старые копи и древние рудники, он знал, в каком кишлаке лучше остановиться, где взять лошадей, но самым удивительным было то подобострастие, с которым старца принимали в самых отдаленных кишлаках и которое распространялось на весь отряд. А это означало и церемониальный плов, и пуховую подушку под бок впридачу к целому напластованию одеял, и лишнюю охапку сена для лошадей, словом, было немало причин, вновь оказавшись в горной Бухаре, вспомнить об услугах столь полезного сотрудника и восстановить с ним деловые контакты. Но сотрудничество не состоялось. Незадолго до приезда геологов старец был арестован. Невероятный случай. В исполкоме, конечно, знали, что старик был влиятельной персоной при дворе бухарского эмира, но поскольку он был стар и вреда не приносил, его не трогали. Кто мог предполагать, что на десятом году Советской власти этот верноподданный умудрялся собирать налог в пользу эмира, а затем добросовестно, в глубокой тайне переправлять за границу своим сбежавшим хозяевам?

Подобными комедийными ситуациями приключения тех лет кончались не всегда. Он только что приступил к обязанностям старшего геолога Ферганской разведочной базы, как из Кана Сообщили об исчезновении геолога Морковина, с которым ему предстояло вместе работать. Тотчас выехал в Кан, в партию пришел ночью, наугад через черные предгорья. Встревоженный рабочий из здешних киргизов сбивчиво рассказал о том, что Морковин ушел в маршрут и не вернулся и что вдобавок поблизости появились басмачи. Решил проверить. Пошли с тем же рабочим, прячась в сухих распадках. Совсем недалеко от лагеря, в пяти-шести километрах, увидели зловещее пятно костра, вооруженных людей у огня, стреноженных лошадей. Повернули тотчас назад, в Канибадам, к уполномоченному ОГПУ, сознавая, что, возможно, Морковина уже нет в живых. Так оно и было, банда встретила геолога еще накануне, под перевалом Сары-Камыш. Там с ним и расправились. Но пережили его не намного. Басмачей настигли под Хайдарканом и дальше уходить стало некому.