Фамильные драгоценности

Дом в Геологическом переулке… Сейчас он тих, необычно малолюден, и на веранде не громоздится, как бывало, гора спальных мешков и вьючных ящиков, свидетельствуя о том, что кто-то приехал или уезжает, или просто завернул при переброске с одного участка на другой. Со смертью в 1955 году Эраста Федоровича, с тех пор, как Владимир Эрастович переехал в Алма-Ату, а Буди-мир — во Фрунзе, с тех пор, как совсем недавно и внезапно скончался Володя-старший, дом в Ташкенте словно бы сдал, погрустнел, и только шумные возвращения из школы Машук да телефонные звонки ее подружек, да жизнерадостные набеги юного поколения фрунзенцев и алмаатинцев живо напоминают о том бурном, хотя и нелегком времени, когда все были вместе, а бразды правления обширной семьей бессменно, в течение целых десятилетий держала в своих руках бабушка, Мария Давыдовна Пояркова, урожденная Триере.

Теперь, уступив президентство дочери, Марии Эрастовне, которую все Поярковы от мала до велика привыкли звать Марой, она беззвучно дремлет в своей комнатке, утонув в кресле, в старости, лишь иногда всплывая к границе памяти и беспамятства, с веселым изумлением озирая прожитое.

— Господи, какая длинная жизнь! Так долго нельзя жить! Мне кажется, это было двести, триста лет назад!

Она вспоминает приступами, какими-то вулканическими толчками, она оживает и смеется, ее ничуть не печалит безнадежная старческая немощь. Михаил Васильевич? Ну, для кого Михаил Васильевич, а для нее так Мишка. Мишка Фрунзе, и нечего ее поправлять, как его величать надо. Он с Эрастом на одной парте сидел, еще бы не знать! Дед и Мишка решили ехать в Петербург: Эраст — в университет, Мишка — в Политехнический. Но у Мишки не было денег, и тогда ее отец, Давыд Триере, помощник присяжного поверенного в городе Верном, пошел с обходным листом, набирая Фрунзе денег на дорогу и на первое время.

Своего мужа, Эраста Пояркова, она называет дедом. Наверное, вслед за детьми и внуками. Когда пришла резолюция пятого года и университет был закрыт, Эраст решил продолжать образование во Франции, в Бордо, куда имел рекомендательные письма от гимназического учителя Поля Гурде. Поль был человеком увлекающимся: то он пускался в административную деятельность, то в архитектуру и строительство, то составлял обзорные справки по месторождениям полезных ископаемых Семиречья. Он-то и передал им уверенное знание французского языка, настолько уверенное, что с этой точки зрения им было все равно, где учиться — в Париже или в Москве. Впрочем, Поль отговаривал от Сорбонны, хотя сохранил знакомства с профессурой и там. В Париже — большая русская колония, ее безалаберная жизнь мешала бы серьезному занятию науками, как того хочет Эраст. Надо ехать в Бордо. Там спокойнее, дальше от суеты и всяческих соблазнов, в конце концов, там просто легче прожить, тем более студенту.

Когда Маруся Триере успешно окончила гимназию и собралась в Петербург, в медицинский институт, отец не пустил ее, побоялся. Но в Бордо с Эрастом Поярковым, сыном военного врача Федора Владимировича, — разрешил. Да и, наверное, после того, как Эраст накануне отъезда во Францию приехал на побывку в Верный, в белой форменной тужурке и со студенческими погончиками на плечах, надобность в Петербурге отпала для Маруси. Они были очень дружны. С детства. А раз вместе — пусть будет Бордо.

В Бордо! Сразу после гимназии! Без всякой опеки и помощи! Ил семиреченского захолустья — в прекрасную Францию! В Европу! Из Верного, от которого пятнадцать-двадцать дней пути до Арыси — ближайшей станции железной дороги. Это если «на долгих», то есть с отдыхом и ночевками в глинобитых хижинах караван-сараев, с их грязью и неуютом. «На почтовых», правда, можно было добраться втрое быстрее, но это и втрое дороже! Эрасту было девятнадцать. Ей — на год меньше. Они уезжали всерьез, ни он, ни она не увидели больше Верного, а кто — и своих близких. Теперь близкими друг для друга были они сами.

В Бордо Маруся поступила па медицинский факультет. Ученье давалось легко, она и в гимназии, как принято было тогда говорить, «обнаружила познания весьма удовлетворительные». Но вскоре они поженились, появился Володька, за ним — маленькая Мария, и учебу пришлось оставить. Жилось трудно. Правда, отец присылал сто франков в месяц, но их не хватало. Эраст брался за любую работу, делая ее за счет отдыха, сна, но никак не за счет занятий науками. Боже, как давно это было! Думала, что со временем все же вернется к учебе, не так-то просто отказаться от давней мечты стать врачом. Отказалась, убедившись в том, что ее планы могли бы помешать планам Эраста, отошла на второй план, всю жизнь обеспечивая «тылы» мужа, все более разрастающейся семьи.

Что ж, ее самоотверженность не осталась незамеченной. Володя-старший, получив свой долгожданный диплом гидротехника, тотчас снабдил его дарственной надписью и вручил ей, Марии Давыдовне, оставив себе на все случаи жизни лишь многочисленные копии. А Эраст Федорович посвятил ей («Посвящаю эту книгу моей жене, сыну-комсомольцу и дочери-студентке») «Бомбикс мори». Кто знает, не будь ее, может, не был бы написан и «Бомбикс мори», во всяком случае, это она, жена, выходила Эраста Федоровича, когда он умирал от испанки в занесенных снегами Кузьминках…

В гостиной, на стене, в темной большой раме под стеклом, на темно-голубом, чуть выцветшем от времени бархате — целая коллекция так и эдак уложенных шелковичных коконов, белых, желтых, оранжевых — памятный дар Эрасту Федоровичу не то от учеников, не то от сотрудников, что, впрочем, в большинстве случаев было одно и то же. Рядом, в высоком книжном шкафу, — священный для семьи «Бомбикс мори», внушительных размеров том в пожелтевшей бумажной обложке — труд жизни, посвященный тутовому шелкопряду. В непонятном поначалу соседстве — растрепанное, прошедшее сотни рук, но оттого, может быть, еще более прекрасное издание гоголевских «Мертвых душ» весом в тринадцать фунтов, с портретом автора, гравированном на стали, с тремя сотнями любопытнейших иллюстраций и надписью: «ученику 7 класса Пояркову Эрасту за отличное поведение и отличные успехи…»

В письменном столе Марин Эрастовны, рядом с ее значком лауреата Ленинской премии и орденом Трудового Красного Знамени — серебряная медаль Эраста Федоровича, полученная за успешное окончание университета в Бордо. Медаль у Пояркова должна быть золотой, но университетский статут высшей наградой для иноземных слушателей определил серебро. Лавровые ветви. Послушники, сидящие на низких скамеечках в длинных одеяньях и клобуках. Наставник за высокой резной кафедрой, перед раскрытыми книгами, с руками, сложенными на груди. На обратной стороне — год 1907. Целая вечность прошла, сколько было переездов, дорог и скитаний, утрат, горя — уцелела медаль, уцелело роскошное издание «Мертвых душ», уцелел даренный когда-то фотопортретик Михаила Васильевича Фрунзе, снявшегося и парусиновом кителе, задумчивого и по-мужичьи простого. Все это составляет фамильные драгоценности династии Пояркова. Её «фамильное серебро».

В том же столе, в равной мере принадлежала к фамильным драгоценностям, а может быть, и в первую очередь — тяжелая, большая, чугунного литья памятная медаль уральского общества любителей естествознания с медведем и старательским шурфом[15] ни лицевой стороне, выпущенная в 1887 году в Екатеринбурге в честь сибирско-уральской научно-промышленной выставки. Медаль принадлежала Федору Владимировичу, с которого и началась история дома Поярковых, насколько они могут ее припомнить. Иногда спрашивают: «А вот тот Поярков, что Амур открывал, тоже ваш?» Плечами лишь и пожмут, неизвестно. Словом, до прадеда, военного врача Федора Пояркова, ничего не было, была тьма и обрывки случайных преданий о воронежском псаломщике, сын которого не захотел идти по стопам отца. Потом появился он, Федор Владимирович, его жена — Мария Семеновна. Родился Эраст. За ним — Екатерина. Затем появились Зинаида, Николай, Татьяна, Елена, Владимир и Виктор. Все Федоровичи и Федоровны получили образование. Они были кто врач, кто учитель, кто инженер, кто ботаник, кто метеоролог. Генеалогическое древо начинает ветвиться так густо, что приходится ограничиться лишь ветвью Эраста, его сына Владимира и дочери Марии. Все они, а с ними и Володя-старший, которого так назвали, чтобы не путать с Владимиром Эрастовичем, долго жили одним домом, и потому назвать одинокими Марию Эрастовну или Владимира Федоровича было никак нельзя.

Дом, где прошло детство… По стенам, прорвав обои, змеятся трещины — память о ташкентском землетрясении. Но трещины эти не настолько велики, чтобы решиться на такое немыслимое для занятых людей дело, как капитальный ремонт. Кое-где поперек трещин наклеены узкие полоски бумаги. Мария Эрастовна сокрушенно машет рукой, дескать, что поделаешь: нездоровое любопытство, профессиональный интерес к сдвиговым нарушениям… Она не сразу стала геологом. Не желая огорчать отца, не устояв перед его напором, четыре года занималась физиологией животных, ко в конце концов горы оказались сильней. За открытие крупного месторождения она и ее товарищи получили Ленинскую премию, ей присвоено звание «Заслуженный геолог Узбекской ССР». Это приятно, а все же ничто так не выдает возраста человека, как обилие званий, тем более таких почетных и уважаемых. Много лет была главным геологом. Пока работали в пустыне, это не вызывало у нее особого беспокойства, чувствовала, что справлялась. Но когда экспедиция перебралась повыше, в горы, забеспокоилась, а затем неожиданно для всех подала рапорт и, как ни уговаривали, добилась перевода на должность рангом ниже, в минералоги. Опыт опытом, а «главный» должен быть еще и легким на ногу, чтобы всюду поспеть, ничего не упустить, словом, для дела будет лучше, если ее сменит кто-нибудь помоложе. Да и молодым нужно дать возможность проявить себя, что ж им дорогу загораживать.

Брат, Владимир Эрастович — молодец, дома, в Алма-Ате, совсем не сидит, но она почти никуда не ездит. Да и потом, кто-то должен быть с мамой, с этим домом, с Машук, когда Эра уезжает в поле и когда три Марии остаются в доме одни.

Эра — дочь Владимира Эрастовича и сестра Будимира. Работала в Хайдаркане геологом, там вышла замуж. Но фамилию не сменила. Муж оказался человеком «простецким», «без предрассудков», «без претензий», той простоты, которая, однако, хуже воровства. Ушла, едва родилась дочка, назвав ее Машенькой. То ли в честь тетки, то ли — бабушки, а то и прабабушки: Машук. Хандрить не дал отец. Надо заниматься делом, все прочее — по боку, надо работать! Диссертация была почти готова, когда ударило землетрясение 1966 года, и часть шлифов погибла. Но это лишь задержало работу, и только. Теперь она — кандидат наук, занимается петрографией[16] основных изверженных пород, воспитывает Машук.

Машук, кстати, менее всего походит на пассивный объект педагогической экспансии. Она сама воспитывает и повелевает, успешно противопоставляя размеренному рационализму взрослых энергию двенадцатилетнего фантазера, на каждом шагу открывающего вокруг себя мир, в котором кое-что есть. Хотите, она залезет на антресоли? Если залезть на антресоли и хорошенько там покопаться, можно найти громоздкий полированный ящик с треногой — фотографический аппарат, которым снимал еще брат прадеда — Николай Федорович, накрываясь черным сукном и призывая глядеть вот в эту самую дырку, откуда вылетит птичка. Наверное, именно Николай Федорович, домашний фоторепортер семейства Поярковых в верненский период и именно этим аппаратом сделал ставший таким известным снимок Миши Фрунзе, Эраста Пояркова и их товарищей перед путешествием на Тянь-Шань. Поярковы всегда занимались фотографией. Занимаются и сейчас.

Однако, пожалуй, никто из них, даже Николай Федорович, но перешагнул того рубежа, когда, глядя на фотографию, не спрашивают, кто, где, что снято, а спрашивают, кто снимал.