ПЕРВЫЕ ПОДВИГИ ИВАНА НИКОЛАЕВИЧА
Был в России в XVIII веке такой персонаж — Иван Осипов, Ванька Каин, лихой разбойничий атаман и одновременно высокопоставленный агент сыскного ведомства. Пятнадцать лет был он королем московских воров и московского сыска: одних грабил и убивал, других «крышевал», третьих выдавал на расправу. Был он негодяем лихим, талантливым, обожал, а по слухам, и сам сложил великую песню «Не шуми ты мати зеленая дубравушка…». В 1756 году он был сослан в арестантские роты в Рогервик, а потом в Сибирь.
Никто не знал, что Ванька вернется полтора века спустя, и в самом неожиданном обличье, какое только можно придумать: в обличье тучного еврея с высшим техническим образованием, читателя Канта и любителя кафешантана.
Но не сразу, не сразу стал Иван Николаевич Ванькой Каином. Логика судьбы, можно сказать, мягко подтолкнула его к этому.
Итак, у нас — осень 1902 года.
В сентябре Азеф в Берлине. Он продолжает в письмах морочить Ратаева подробными планами несуществующего проекта покушения на Плеве.
21 октября он уже в Киеве, где, в одной из гостиниц, участвует в импровизированном совещании руководства БО, на котором, кроме него, присутствуют только Гершуни, Крафт и Мельников.
Сначала обсуждалась разного рода ненасильственная рутина — типография, транспортные дела. Потом перешли к главному, к террору. И тут Азеф попросил Гершуни перечислить всех членов БО («не одному же вам это знать»).
Зачем он сделал это в присутствии Мельникова и Крафта? Ведь мог вызвать подозрения! К тому же Гершуни доверял Азефу. И тот имел возможность помаленьку вытянуть у Григория Андреевича полный список. (В конце концов этот список ему и достался в руки.) Но Азеф стремился, видимо, спровоцировать недоверие между Гершуни и двумя его заместителями. Он знал, что отношения между Гершуни и Мельниковым стали портиться. При Мельникове Гершуни не стал бы раскрывать карты. Он и не стал — назвал Григорьевых, Федора Бартошкина (на самом деле выполнявшего незначительные поручения Гершуни, скорее кандидата в БО, чем действительного члена), Николая Блинова… «А остальных Коля знает».
Николаю Ивановичу Блинову в 1902 году был 21 год. Он являлся студентом Киевского университета, рядовым членом организации. Никого или почти никого из БО он, разумеется, не знал. А Гершуни знал всех. Он прибег к несложной уловке, чтобы не раскрывать карт перед своими ближайшими сподвижниками.
Но если Азефу и удалось посеять недоверие к лидеру, он и себя поставил под удар. Тот же Мельников испытал к новому товарищу острую антипатию и недоверие.
«…Некоторые слова, им произнесенные (помимо общего неприятного впечатления, которое он на меня произвел), вызвали вдруг в моей душе страшное подозрение: „А что если это шпион?“ — подозрение тем более понятное, что Азеф солгал относительно одного очень важного обстоятельства, давая тем повод подумать, что его сведения шли из каких-нибудь полицейских источников. Подозрение было в тот памятный вечер настолько сильно, что я чуть было не высказал его Крафту»[82].
В показаниях комиссии по делу Азефа Мельников объясняет свои подозрения гораздо подробнее — и иначе по существу:
«Заговорили о Плеве и о том, что ему часто приходится встречать карету гр. Плеве, т. к. он живет около здания финляндского статс-секретариата и каждый день проходит мимо него; что Плеве вскоре отправится в Ялту к царю, чтобы иметь возможность всегда на месте разрушать направленные против его диктаторской роли интриги придворных»[83].
Осведомленность Азефа показалась Мельникову подозрительной:
«Вовсе не так легко увидеть карету Плеве, так как охрана сейчас же взяла бы на замечание человека, который взялся бы ежедневно гулять вокруг здания финляндского статс-секретариата. Еще более странно, что он знает о предполагаемой поездке Плеве, о которой вероятно известно очень и очень немногим»[84].
Еще один эпизод касался самого Мельникова. Несколькими месяцами раньше, в апреле 1902 года, вскоре после выстрела Балмашёва, с ним приключилась следующая история. В Саратове он заметил за собой слежку и недолго думая кинулся на агента с ножом, «нанес ему несколько ран на голове» и скрылся, однако при этом ухитрился оставить на месте сверток с 32 экземплярами «Революционной России», 25 фунтами «совершенно нового типографского шрифта» и несколькими рукописями «террористического содержания».
Теперь, в октябре, Азеф участливо посоветовал ему «…взять на себя разъездную функцию не то для боевого дела, не то для партийной организации… А сидеть Вам на одном месте опасно: очень Вас разыскивает один зубатовский сыщик»[85].
Откуда, подумал Мельников, Азеф знает, что сыщик именно зубатовский?
Подозрений своих Мельников тогда не высказал. А если бы и высказал, они звучали бы, скорее всего, не слишком убедительно. Откуда Азеф знает то, откуда знает это… Хороший специалист революции, мастер своего дела — оттуда и знает! Когда позднее, уже на каторге, Мельников все-таки поделился своими сомнениями с Гершуни, тот решил, что заключение подорвало психику Михаила Михайловича. В результате соратники стали врагами.
Удивительно, что ни экзальтированный, но хитрый и ловкий Гершуни, ни такой опытный и трезвый человек, как Гоц, не подозревали Азефа и отметали все обвинения в его адрес. А какой-то Мельников, какие-то другие, совершенно случайные люди всё видели насквозь с первой же минуты. Все дело, возможно, именно в том, что они доверяли первому впечатлению. Азеф умел его рассеять. Человек, который начинал с ним работать, больше ни в чем не подозревал его и стыдился тех подозрений, которые были прежде. Между тем именно первое впечатление являлось справедливым.
Одной из удивительных черт Азефа было сочетание «шахматного», логического ума с каким-то животным инстинктом. Ничего не зная о подозрениях Мельникова, он почувствовал, что настало время нанести упреждающий удар — убрать прежнее ядро БО.
Уже 5 ноября арестовали Крафта. 26 января настала очередь Мельникова, которого арестовали в Киеве во дворе, куда он, по собственному признанию, «зашел по небольшой надобности». В принципе, этого было достаточно. Азеф так же расчищал себе дорогу к руководству террористическим подпольем, как в свое время Дегаев. Но он, в отличие от будущего мистера Пелла, играл за себя и только за себя.
В феврале по указаниям Азефа арестовали Григорьева с Юрковской. Зачем ему было убирать их? Но почему нет? Каждый лишний выданный человек шел ему как агенту полиции в актив, а от нервных супругов толку в БО все равно было мало.
Однако тут Азеф просчитался.
В конце февраля в Петербурге он виделся с фельдшерицей Исидоровского епархиального училища Л. А. Ремянниковой, связной БО, и передал ей пакет с пропагандистской литературой. И чуть ли не в тот же день Ремянникову арестовали — по показаниям Григорьевых! На Ивана Николаевича невольно легла тень, хотя в данном конкретном случае он не был непосредственно виноват. Азеф негодовал — начальники могли бы и согласовать с ним свои действия. Тем более что сама по себе Ремянникова никакой опасности для властей не представляла.
Полиция же, в лице Лопухина (письмо Ратаеву от 21 февраля), считала, что Азеф сам во всем виноват:
«Он был нам полезен, но меньше, чем могли ожидать, вследствие своей конспирации, — к тому же наделал много глупостей — связался с мелочью, связи эти скрывал от нас, теперь эту мелочь берут, а та, того гляди, его провалит. Он теперь все время около провалов, ходит по дознаниям и, не будь прокуратуры, с которой мы спелись, скандал давно произошел бы…»[86]
Тем не менее, чтобы защитить Азефа, его на короткое время (на недельку) командировали за границу. Вернувшись в Россию, Евгений Филиппович не поехал сразу в Петербург, а отправился в Москву, где провел три дня на квартире инженера Зауера в обществе Гершуни. Главный террорист передал ему полную информацию обо всей своей огромной и громоздкой «сети», все адреса и явки, имена всех состоящих «в запасе» потенциальных террористов. С этого времени, с марта 1903 года, Азеф — второе лицо в БО. Гоцу Гершуни официально назвал его как своего преемника на случай провала, и Гоц одобрил выбор.
Григорьевы тем временем подробно рассказали следствию о настоящей роли Гершуни в покушениях на Сипягина и Оболенского. Теперь у полиции не было сомнений — Григорий Андреевич не просто член террористической организации, как утверждал агент Виноградов, а ее «диктатор». Плеве приказал Зубатову: пока Гершуни не будет арестован, его портрет должен стоять на столе у главы охранного отделения.
А вот Азеф о Гершуни по-прежнему не сообщал ничего нового. Почему?
Ведь это наверняка принесло бы ему не только повышение жалованья, но, вероятно, и очень крупную единоразовую премию. Среди полицейских ходили (по словам Спиридовича) слухи, что за поимку вождя террористов начальство обещало 15 тысяч рублей. Якобы Азеф признавался Бурцеву, что требовал за голову Гершуни награду еще более экстраординарную — 50 тысяч[87]. Сомнительно: Азеф был человеком на жалованье, по умолчанию предполагалось, что он говорит работодателям всё, что знает, и узнает всё, что может узнать. «Торг здесь неуместен».
Так почему же Азеф не выдавал Гершуни? Даже если откинуть в сторону тонкие психологические детали — он был нужен. Под его крылом легко работалось. В качестве (неофициального) второго лица в БО, «серого кардинала», Иван Николаевич мог участвовать в организации одних терактов, расстраивать другие, выдавать одних исполнителей, беречь других, не опасаясь ответственности ни с той, ни с другой стороны.
Впрочем, первый теракт, задуманный, по меньшей мере, при участии Азефа и осуществлявшийся под его прямым руководством (в этот, уже упомянутый приезд в Россию в апреле — мае 1903 года), был доведен до результата почти случайно.
Речь шла об уфимском губернаторе Николае Модестовиче Богдановиче. Поводом послужило подавление беспорядков 13 марта 1903 года на Златоустовском заводе. Беспорядки были вызваны недоразумением: рабочие получили зачетные книжки нового образца, в которых отсутствовала ссылка на манифест 19 февраля 1861 года, и решили, что их опять прикрепляют к заводу. Началась забастовка. Зачинщики ее были арестованы. Теперь рабочие требовали их освобождения.
Губернатор лично приехал в Златоуст, принял из рук мятежников прошение, вполне ласково поговорил с ними и ушел в здание Горного управления; возбужденная толпа попыталась вломиться туда вслед за ним. Кто-то начал стрелять из пистолета. В конце концов взводом охраны был дан залп, убивший 45 (по другим сведениям — 69) человек. Богданович при известии об этих жертвах упал в обморок: мягкий, чувствительный был человек.
Выбор объекта покушения принадлежал как будто самому Азефу. Им мог двигать особый расчет. Ходили слухи о скверных отношениях Богдановича и Плеве, о том, что жена уфимского губернатора — любовница нового министра. Он имел основания предполагать, что Плеве не спросит строго за то, что он «не сумел» предотвратить убийство в Уфе.
Азеф направил туда трех исполнителей — Л. Д. Варенова, Я. Г. Загороднего и еще одного; все они нелегально жили в Двинске. Но они были выслежены филёром Палием по указаниям агента Розенцвейга. Гершуни срочно выехал в Уфу. Но уфимская организация, не дожидаясь его, организовала покушение самостоятельно, тем более что отпечатанный «приговор БО» уже был у них на руках. 6 мая 1903 года слесарь железнодорожных мастерских Егор Дулебов двумя выстрелами в спину убил Богдановича в городском саду (губернаторы и через год после покушения на Оболенского прогуливались в парках без охраны!) и сумел, отстреливаясь, уйти от погони. Видимо, днем или двумя позже в Уфу приехал Гершуни и задним числом одобрил «акт». И Дулебову, и Гершуни удалось быстро покинуть город. Григорий Андреевич уехал так: к вокзалу, оцепленному полицией, подъехала веселая свадебная процессия. Полицейские тоже не звери — новобрачным позволили сесть в поезд без досмотра; «женихом» был Гершуни, кто сыграл роль невесты, неизвестно.
Дулебова переправили за границу. Все это было осуществлено оперативно, в считаные дни, и, видимо, этим занимался уже лично Азеф.
(При этом, по воспоминаниям Спиридовича, в Петербурге о намеченном теракте узнали за несколько часов до покушения. Телеграмма, посланная в Уфу, опоздала.)
Гершуни остался в России. 13 мая он прибыл из Саратова в Киев. И здесь произошло то, что никак не входило в планы Азефа: Гершуни арестовали.