2–8 июля

Предыдущие две колонки были о будущем. Сегодня потянуло на прошлое. Точнее, на прошлое, которое выдразнил недавний разговор о будущем. Это вечная история: заводят речь о том, как будет; настроение портится; думаешь – а как было? Может, стоит оставить как было? В противостоянии прошлого и будущего есть секрет и фокус: будущее кажется безграничным, прошлое же запросто укладывается в школьный учебник. Будет то, будет се, будет вот еще что, а наступает, и – ерунда, повторение того, что тысячу раз было. Тогда как прошлое разрастается – во вселенную, в века, в миллиарды человеческих жизней, в мириады подробностей, не охватываемых сознанием.

После войны наша семья вернулась из эвакуации в Ленинград – завод отца, и мы с ним. Мне было девять лет. Спали у родственников на полу, я – в детской железной кроватке с приставленным в ногах стулом. Через год отцу дали – неслыханное везение! – однокомнатную подвальную квартиру, с кухней без окон. Сводчатые потолки, сырые стены, печка, крысы. На Толмачева. Аничков мост с лошадьми на Фонтанке знаете? Толмачева – в ста метрах в сторону Адмиралтейства. Еще одна вечная история, из русской классики: несчастный человечек, затравленный обыватель, голодный, замерзший, выходит из темной подворотни – и попадает на проспект, на набережную, в окружение особняков и дворцов. И кто он – забитый обитатель подвала или столичный фланер-европеец?

Толмачева – бывшая Караванная. И будущая: название вернули, когда советская власть крякнула. Это немаловажно для предмета нашей колонки. Караванная упирается в Невский, смотрит на Аничков дворец, во времена моего детства-отрочества знаменитый на всю страну Дворец пионеров. Я туда в какие-то кружки, помню, каждый год записывался – в какие, честно, не помню. А начинается от цирка Чинизелли. Стоящего на маленькой площади: правым боком к Инженерной, левым к Фонтанке. Собственно говоря, этим местом и объясняется название улицы. Уважаемый Коля Толмачев, в которого переименовали Караванную (и из которого переименовали обратно), был вольнодумец и кустарный демонист. Семнадцати лет пошел в большевики, а двадцати трех, раненный, застрелился, чтобы не достаться живым Юденичу. Караванная же отнюдь не значила верблюжьих воплей и плевков, пыли, пекла и пустыни, а только то, что на ней поставили свои шатры персы, доставившие царице Елизавете слонов в дар от своего шаха. Куда еще их было доставлять, как не к цирку, будущему Чинизелли? Известно, что слоны в диковинку у нас. Их купали прямо в Фонтанке, которая до того была от французского прононса далека, называлась Безымянный Ерик, что значило непроточная.

Не буду притворяться, что от перечисления всех этих сведений не получаю удовольствия, так сказать, личного. Еще как получаю и сутками готов рассказывать про этот район, про детство-отрочество в нем, да и про весь этот город, где родился и прожил полжизни. И допускаю, что кто-то из подписчиков «ЕС» одержим этой топографией так же, как я, и наткнется на эти строчки и скажет: ой, я ведь здесь был, мотался, глазел, ну как же… Но я, на свое счастье, уже написал книги, в которых герои бродят по этим улицам и дышат этим воздухом, так что могу не докучать своими восторгами читателю индифферентному. И поэтому делаю вид, что делюсь информацией единственно ради того, чтобы убедить, что прошлое, даже всем известное, не такая дрянная вещь, чтобы от него отказываться в пользу неизвестного будущего.

В цирк я ходил начиная с четвертого класса, и в десятом еще ходил, и, оправдываясь тем, что веду в цирк детей, ходил с собственными детьми. Видел Григория Новака, ставящего рекорды, клоуна Бориса Вяткина, дрессировщицу Ирину Бугримову и мотоциклиста, фамилию которого забыл, гонявшего под куполом по ободу открытой полусферы. Я обожаю цирк. Я обожаю людей, которые обожают цирк. Обожаю Блока не только за прекрасные стихи, а за то, что он ходил на Караванную, в цирк Чинизелли смотреть борцов, наших и гастролеров, и пронзительно писал о них и их схватках в своем дневнике.

И вот некоторое время назад директором этого цирка назначается Вячеслав Полунин, наша звезда и мастер тончайших нюансов искусства представлений. Пишу это безо всякой иронии. А две недели назад около половины циркачей отправляет письмо на самый, как у нас всегда, верх, извещая кого надо, что цирку в том виде, в каком он существует на нашей и всего человечества памяти, конец. А красотка из министерства культуры устало объясняет по телевизору, что это обычная ситуация, когда новаторские идеи сталкиваются с отжившими, и волноваться, или, как сейчас говорят, переживать, не надо. И тут я, пропускающий мимо глаз и ушей массу животрепещущих коллизий жизни, начинаю именно что волноваться и, если позволите, переживать.

Цирк относится к явлениям самоценным. Как борьба греко-римская – где существует неизменный набор приемов и всё решают сила и ловкость. Как любовь – в которой нет ни новаторских, ни отживших идей. Как жизнь – по словам классика марксизма-ленинизма, форма существования белковых тел. Как всё, у чего нет и не может быть прогресса. На арену выходит клоун Румянцев, сценическое имя Карандаш, в левой руке у него фаянсовая тарелка, в правой молоток, бьет молотком по тарелке, тарелка разлетается, публика стонет от хохота. Номер эпохи первых египетских фараонов.

Слон при хоботе, гимнастка на трапеции, канатоходец, жонглер с дюжиной блюдец, вращающихся на тростинках, джигиты на лошадях, братья Фрателлини, с озабоченным видом расхаживающие в сияющих черных ботинках по физиономиям друг друга, – вот что такое цирк. То, что делает и пропагандирует Полунин, замечательно, изобретательно, изысканно. Правда, отдает, скажем так, уютным авангардизмом. Это славно, пусть будет, пусть развивается – только пусть не заменяет собой праздник цирка. Экзотику, грубость, опасность. Предсказуемость – и все-таки каждый раз неожиданность. Наконец, авангард – который, по определению, не существует сам по себе. Это то, что идет avant garde – перед войском. Необходимо войско, относительно которого он впереди.