Наваждение

— Вот будет нам по сорок лет, и, кто знает, вдруг как шибанет друг к другу. А что? — Его черные печоринские брови надменно изогнулись, тонкие губы разошлись в ироничной улыбке. Все, как обычно: ты слушаешь и не знаешь, как реагировать — поддерживать шутку, плакать от того, что тебя, видимо, хотят задеть побольнее или просто не обращать внимания. Ну, сказал и сказал. Может быть, человек действительно так считает. — Нет, я серьезно! — Будто в ответ на мои сомнения Борис энергично кивнул и даже легонько пихнул меня плечом в плечо.

Мы сидели на школьной лестнице. Вчерашние выпускники. Взрослые дядька и тетка. Нам уже двадцать с небольшим, и снующие мимо старшеклассники кажутся пугливыми неопытными воробушками. Неопытными и слишком любопытными. Разве что ленивый, пробегая в актовый зал, где гремела музыка дискотеки, не сворачивал шею, чтобы лично увидеть и удивиться: «Они что, опять вместе?» Бывшие одноклассники и ребята из параллельного напрочь забыли о такте. Понимающе подмигивали, демонстрировали большие пальцы, комментировали нашу пару емкими междометиями. Самые беспардонные даже подходили обменяться репликами или останавливались у перил и навязчиво пялились, словно ждали, что мы бросимся друг другу в объятия и начнем жарко целоваться на глазах у всей школы. Даже учителя не могли сдержать невольных взглядов в нашу сторону. Школьный роман — на то и школьный, чтобы о нем знала вся школа. Знала и теперь буквально изнемогла от нетерпения, ожидая выхода очередной серии нашей Санта-Барбары.

Да, четыре года любой истории вполне потянут на сериал. Чей-то станет комедийным с обязательным счастливым финалом. Какой-то превратится в мелодраму с бесконечным выяснением отношений, слезами, руганью и бурными примирениями. Где-то наверняка проскользнут нотки детектива или триллера с интригами, ревностью, коварством и жаждой мести. В нашем ситкоме всего хватало, поэтому больше всего он напоминал стандартный латиноамериканский сериал, в котором намешан компот из достаточно занудных страстей, а герои вместо недели переживают десятилетиями. Зрители уже и рады бы оторваться от экрана, но надежда на то, что вся эта тягомотина в конце концов может вылиться во что-то путное, не отпускает, и они продолжают следить за давно надоевшим действом.

В своей истории я была и героиней, и таким же сторонним зрителем, которого какая-то неведомая сила заставляет брать в руки пульт и продолжать делать то, от чего давно уже пора отказаться. Надо забыть. Перевернуть страницу. Выключить телевизор. Не набирать номер. Не вспоминать. Не слушать. Не думать. И еще много разных «не», которые необходимо предпринять. И ты все это знаешь. Знаешь, несмотря на то, что тебе только пятнадцать. Знаешь, потому что мечтала совсем не об этом. Знаешь, потому что в книгах, в кино, в мечтах первая любовь совсем другая: легкая, возвышенная, одухотворенная, романтичная. А твоя похожа на тесто, которое давным-давно уже убежало из кастрюли, практически скисло, а его никак не поставят в духовку и не выпекут что-то достойное.

Конечно, я так думала не всегда. Сначала все было так, как оно обычно бывает. Влюбленный мальчик ухаживал за девочкой, которая ему нравилась: приходил в гости, провожал домой, носил портфель, водил в кино, рассказывал что-то увлекательное, смотрел с обожанием и молчал о своих чувствах. Девочка ему очень нравилась. А девочке нравилось нравиться. Она не выбирала. Выбрали ее, а она с этим выбором согласилась, не задумываясь о том, что это в корне неправильно. Да и откуда ей это знать? Ей было всего тринадцать. Ребенок, настольной книгой которого были «Два капитана». И любовь Сани Григорьева и Кати Татариновой была такой настоящей, такой честной, что мечталось непременно о такой же: единственной и на всю жизнь. Хотя вряд ли кто-то из романтичных барышень мечтает о другом. Наверное, ни одна не собирается менять десятки кавалеров, лить о каждом слезы, переживать разочарования и грустить о неоправданных надеждах. Конечно, далеко не все мысленно собираются замуж после первого свидания, но это называется просто не строить далекоидущих планов. Однако никто и не записывает в свой ежедневник: с Колей встречаюсь до десяти тридцати двадцать пятого февраля, а потом ухожу в свободное плавание на поиски новой гавани. Найду — простою в ней до следующей осени, и снова в путь. Возможно, такие девушки где-то есть. Но я с ними пока незнакома. Во всяком случае, в юном возрасте отъявленного максимализма тебе нужен абсолютный максимум во всем, а в любви особенно.

Борис оказывал знаки внимания, а меня распирало от гордости: я только в восьмом классе, а у меня уже есть поклонник. Если честно, поклонники были и раньше. Один — особо настойчивый, во всем положительный, обходительный, жутко умный и сверх меры занудный, будущий медик, даже звонил каждый день и ездил в гости в мое Беляево с Преображенки. Жил далеко, за два года редких встреч решился один раз дернуть за косичку, в чувствах не признавался, но обстоятельно докладывал о способах размножения червей — в общем, не имел шансов. Одноклассник Боря был проще, понятнее, ближе и — что тогда было совсем немаловажно — намного симпатичнее внешне. Высокий, зеленоглазый, светловолосый, хулиганистый, он вел разговоры за жизнь, собирал кассеты с записями Высоцкого и болел за сборную Италии по футболу, как мой папа. Все. Карты сошлись.

Когда видишь объект своего вожделения каждый день и рассчитываешь на взаимность, долго молчать не станешь. Борис продержался пару месяцев, а потом решился. И я сразу же должна была сказать, нравится ли он мне. Мне нравилось его внимание, нравилось проводить с ним время, мечтать об истории, похожей на описанную Кавериным. А Борис… Борис любил говорить о том, что своих целей необходимо добиваться во что бы то ни стало. И чем это не «Бороться и искать, найти и не сдаваться»? Я сдалась.

— Нравишься, — пролепетала я неуверенно, даже не думая о том, что это вполне невинное и в общем вытребованное у меня слово приведет к четырем годам какого-то наваждения, к любовной лихорадке, которой я заболела и не желала поправляться вопреки здравому смыслу.

«Нравишься» — и понеслось. Прогулки за ручку, бесконечные поцелуи, сначала стыдливые, а потом бесстыдные. Когда сейчас я вижу абсолютных детей, прилипших друг к другу в автобусе или на эскалаторе в метро, мне становится неловко. Нет, не за них. За свои воспоминания. Как глупо мы выглядели, как странно, как смешно и нелепо. Дети с претензией на взрослость. Но мы имели право. Никто не в состоянии измерить глубину чувств и силу эмоций. Нет ничего несправедливее фразы: «Ты еще ребенок и не можешь знать, что такое любовь». Как же не могу, если люблю? Если, засыпая и просыпаясь, я думаю только о нем? Если, сидя за партой, я неотрывно смотрю на дверь, сгорая от нетерпения скорее его увидеть? Если, только что расставшись, я уже жду телефонного звонка, чтобы еще часа на три зависнуть на проводе? Если я умираю от ужаса просто от того, что ему удалили аппендицит, и, стесняясь узнать у его родителей конкретный корпус и номер палаты, ставлю на уши всю Морозовскую больницу? Если летом я каждый день на даче проверяю почтовый ящик и все время вздрагиваю от стука калитки во внеурочное время: а что, если все же приехал? Если полученные письма я храню под подушкой и перечитываю признания тысячи раз подряд? Если я слушаю кассету с записанными специально для меня — его голосом — словами (да-да, подсмотрено в «Вам и не снилось», но от этого не менее приятно) до зажеванной пленки? Если учу наизусть обожаемого им Высоцкого? Если в тот день, когда он должен вернуться с каникул, выписываю нервные круги вокруг телефона, а когда он звонит и мы договариваемся о встрече, я исполняю победный танец и визжу от восторга? Если в сам момент встречи сердце стучит и прыгает так, что волнуешься: не удержишь? Дрожат руки и голос, по коже мурашки, внизу живота бабочки, в горле ком, а в душе соловьи? Что это, если не любовь, и чем она отличается от той, которую испытывают более взрослые люди? В общем, кроме внешнего вида исполнителей, ничем. Безусый мальчишка и девочка с косичкой. Влюбленные дети, и это прекрасно.

Прекрасное пролетело мгновенно. Наверное, за год. И вот тут бы закончить эту историю. Пусть разочарование, пусть тяжелые переживания. Но со временем страсти бы улеглись, и остались бы только светлые воспоминания о первом чувстве. Но так не случилось. Вышло совсем по-другому. Ссоры, какие-то нелепые обиды, бесконечная демонстрация своего «я» со стороны Бориса и мои робкие попытки это странное «я» усмирить. Вынужденные каждодневные встречи — не лучшие условия для прекращения отношений. Когда ты ссоришься, ругаешься, решаешься на что-то, а потом снова видишь человека — тут же забываешь о данных себе обещаниях. И снова делаешь шаг навстречу, снова звонишь, снова пытаешься склеить и начать заново.

Начинала всегда я. Так сложилось. Когда ты делаешь первый шаг один раз, другой, третий — от тебя этого шага начинают ждать всегда. Зачем беспокоиться? Все равно она позвонит, прибежит, возможно, еще и прощения попросит. Это логично. Я сама допустила такое отношение, сама его создала. А Борису нравилось быть Онегиным. Рецепт «чем меньше женщину мы любим — тем больше нравимся мы ей» в данном случае сработал стопроцентно. Мой избранник являл собой некую смесь пушкинского героя с Печориным, на которого походил не только внешне. Казалось, ему нравилось ставить надо мной эксперименты. Придумать очередной повод для обиды и ждать, сколько я продержусь на этот раз, прежде чем начну искать примирения. А я мирилась и примирялась. С ним, с его характером, с уязвленным и почти забытым чувством собственного достоинства. Почему я это делала? Зачем?

Оценивать свои поступки, объяснять их смысл, тем более честно, — невероятно сложно. А зачастую и сам человек не способен на это. Но я все же попытаюсь. Скорее всего, во мне очень мощно уже тогда был развит синдром отличницы. Он развит и сейчас. То, чего я делать не умею, я и не пытаюсь делать. Но признать себя неудачницей на любовном фронте или в семейной жизни всегда было и есть выше моих сил. Эту сторону бытия я выбрала своей самой сильной стороной и (видимо еще тогда, в школе) решила, что не могу потерпеть фиаско в любви. Порвать отношения означало признать себя никчемной, ненужной, неинтересной. Почему-то мне так казалось. Возможно от того, что во время ссор я плакала, истерила, переживала, а Борис всегда был спокоен и невозмутим. Он казался непробиваемым и равнодушным. Наверное, таким и был. Точнее — стал. Всегда тяжело признавать, что к тебе охладели. А я этого замечать не желала. Я — такая красавица, такая умница, да любой за счастье почтет. Но любой мне был не нужен. Нужен был только этот. Чтобы как у Кати с Саней из «Двух капитанов». Чтобы до гробовой доски с кучей ребятишек. Ну не дура ли? Конечно, дура. Тем более разговоров на эту тему никто, ясное дело, не вел и обещаний никаких не давал. А я — ну хоть тут ума хватило — и не спрашивала. Как-то было понятно, что мы учимся в школе, мы — одноклассники, мы вместе. Просто так есть. А как будет — об этом мы никогда не говорили.

На протяжении трех лет Борис неустанно пытался доказывать мне свое лидерство и превосходство. Сейчас я понимаю, что так будет вести себя только закомплексованный, неуверенный в себе мужчина: расстраиваться и обижаться на меня за то, что я получила высшую оценку, что меня выбрали в лидеры школьного лагеря «Доверие», что мое сочинение признали лучшей творческой работой года. Не радоваться за меня, не гордиться мной, а обижаться. Его преданная собачка бежала впереди хозяина. И надо было ее осадить, дернуть за поводок, наговорить гадостей и обидеться до глубины души. И пусть поплачет, подумает о своем поведении. Никуда не денется, все равно со мной будет. Наши отношения напоминали функцию с постоянной параболой под осью икс. То ровные, нормальные, обычные отношения влюбленных подростков (свидания, болтовня, поцелуи), то очередная высосанная из пальца придирка. И мир для меня окрашивался в черный цвет.

Первого сентября выпускного класса Борис сказал мне:

— Ты же знаешь, что я поступаю в МГИМО. Ты же понимаешь, как для меня это важно. Подготовка будет отнимать очень много времени. Наверное, я не смогу провожать тебя в этом году.

Не по понедельникам, средам и пятницам, когда были курсы. А в этом году. Так и сказал. Все, дорогая, провожать надоело. Целоваться с тобой в подъезде тоже. Есть куда более важные цели. В школе на перемене можно. Почему бы и нет? Усилий делать не надо, уговаривать тоже. Надо ведь где-то целоваться, раз от проводов пришлось отказаться.

— Ты же понимаешь? — Он проникновенно смотрел мне в глаза и даже положил руку на колено, пробормотав при этом что-то вроде: «Наконец-то дотронулся!»

Ну конечно, я сразу вошла в положение поступающего в вуз. Как будто сама не училась в одиннадцатом и не собиралась сдавать вступительные экзамены. И не куда-нибудь, а в МГУ. Конкурс на филологический, конечно, не двести человек на место, но проходной бал — девятнадцать из двадцати. На хромой козе без знаний в голове и труда не въедешь. На самом деле, наверное, мне надо поблагодарить Бориса за редкие встречи в выпускном классе. Я усиленно занималась тем, чем и должна была: учебой. Возможно, поэтому и поступила. Борис тоже исправно посещал курсы при своем институте, с энтузиазмом рассказывая, какое количество материала — мне и не снилось — он должен запомнить и как много информации — куда там моему женскому мозгу — усвоить. Он растворился в своем желании стать студентом, и все остальное отошло на второй план. И даже наши ссоры, его обиды, недовольства, желание соперничать со мной и без конца что-то делить. Отношения стали ровными, как у супружеской пары, прожившей вместе лет …дцать и продолжающей жить вместе по привычке и инерции. Зачем? Ни обязательств, ни детей, ни общего хозяйства. Просто одноклассники. Неужели одного этого факта было достаточно для того, чтобы отношения продолжались и продолжались? Страх разрыва? Боязнь остаться одной? Ерунда! Мне было всего шестнадцать! Почему я продолжала тратить время на человека, который отвел мне совсем не первое место в своей жизни?

Ответ очевиден. Девочка все еще была влюблена. Она была влюблена в мальчика, который говорил, что она самая красивая на свете, в мальчика, который наконец вырос до букета тюльпанов на Восьмое марта, в мальчика, который прибегал всякий раз, когда она заболевала и не приходила в школу, в мальчика, который мог разговаривать с ней по телефону ночи напролет. А может быть, она была влюблена в свое чувство. Она так привыкла, что оно есть, и не знала, как будет жить без него. Глупышка!

И вот выпускной. Конечно, все мысли о предстоящих экзаменах. Какая там любовь! Она дышит где-то рядом, тоже поступает, каждый день звонит и докладывает о прожитом дне. Вот еще немного, еще чуть-чуть потерпеть, поднапрячься, поступить, и вот тогда… А что тогда? Об этом мы тоже не говорили. Или я просто забыла. Неужели не думала о том, что взрослая жизнь внесет свои коррективы? Что учеба в разных вузах может отдалить и развести? Что новые встречи и знакомства окажутся интереснее старых? Можно мне не поверить, но я на самом деле не размышляла на эту тему. Почему-то казалось, что закончатся экзамены, и мы будем снова проводить время вместе. Вот только поступим…

Я поступила. Борис провалился. Даже не знаю, что стало для него бо?льшим ударом: его собственный провал или то, что я при этом посмела стать студенткой МГУ. В общем, его чувство собственного достоинства в очередной раз страдало, гордость была попрана, самооценка уязвлена. И виновата в этом, определенно, была я. Его излюбленной фразой в ответ на практически любую мою реплику стала:

— Не знаю, мы университетов не кончали.

Я страдала, переживала, сочувствовала. Утешала и пыталась отвлечь, говорила все то, что должно говорить в таких случаях, пела дифирамбы и ругалась. Взывала к здравому смыслу, к тому, что жизнь продолжается и, в конце концов, я-то все равно его люблю!

— Как же, любишь? Мы ведь теперь глупые, никому не нужные неудачники. Мы университетов не кончали.

В таких диалогах пролетело лето. Борис поступил на подготовительный факультет МГИМО, и его настроение несколько улучшилось. Но стоило мне при встрече упомянуть свою институтскую жизнь, как начиналась старая песня:

— Ты мне об этом не рассказывай. Я университетов не кончал.

В конце сентября у моей подруги был день рождения. Она собирала большую компанию своих однокурсников — студентов-медиков, мне тоже предложила прийти с молодым человеком. Борис идти категорически отказался. Велел позвонить, когда вернусь. Позвонила. Пыталась что-то рассказать веселое и никак не связанное с тем, что компания была студенческой. Но он все же нашел, к каким словам прицепиться, и я в очередной раз слушала упреки и нескрываемое недовольство тем, что я поступила, а он остался не у дел. Не знаю, что на меня нашло. Затмение или, наоборот, шоры упали с глаз? И произошло ли это в одночасье или просто мелочь стала последней каплей в череде моих накопившихся обид и разрушенных ожиданий. Я не стала утешать. Не стала говорить о том, какой он прекрасный и замечательный и как сильно я его люблю. Зачем? Я знаю реакцию, знаю ответ и больше не хочу его слышать. Вместо этого я очень спокойно сказала:

— Знаешь что? Мне это надоело! — И откуда только оно взялось, это спокойствие, если раньше я рыдала сутками напролет, стоило нам поссориться из-за пустяка?

— Что это? — От небывалой наглости он на мгновение оторопел, но тут же перешел в наступление: — Может, я тебе тоже надоел?

— Ты мне не надоел, — мне все еще удавалось сохранять ровный голос, — а вот твое поведение порядком.

— Да? — В его тоне прозвенели ледяные нотки. — Ну что ж, захочешь извиниться — позвонишь!

Я зажмурилась, как перед прыжком. Я действительно намеревалась прыгнуть. В неизвестность, в пропасть, в новую жизнь. Мне было очень страшно, ужасно. Но было и легко, и спасительно, и отрадно.

— Борис! — Я успела окликнуть звенящую тишину.

Тишина отозвалась надменным, снисходительным холодом:

— Да?

И я полетела:

— Я не позвоню!

Я говорила не ему, это я сказала себе и обещание сдержала.

Это было нелегко. И получилось вовсе не потому, что я такая сильная и решила не отступать от своих слов. И вовсе не потому, что чувство, которое я лелеяла и выращивала в себе четыре года, завяло в один день. Да, его на славу сдобрили сорняками, иссушили колкостями, уморили обидами, но не убили. Первая любовь тихо загибалась где-то на отведенной только ей грядке моего подсознания. И если бы ее вовремя полили, если бы о ней вспомнили телефонным звонком или встречей и нежным словом, она бы наверняка снова зацвела. Но этого не случилось. А случилась новая встреча, новый мальчик, мужчина, муж.

И это именно он поднимался теперь по школьной лестнице, глядя на меня с улыбкой. Он прекрасно видел, кто сидит рядом со мной. Прекрасно понимал, что случайная встреча с Борисом на дне рождения школы не сможет оставить меня полностью равнодушной. Ни глупых обид, ни слова упрека, ни тени ревности. Это не детская мудрость, это — уверенность в себе, это то, что заставляет женщину сделать, в конце концов, правильный выбор.

— Беседуете? — Андрей смотрел на меня, пытаясь разглядеть в моих глазах нечто, чего там не было. Не найдя, спокойно сказал: — Ладно, пойду пообщаюсь с народом. Потанцуем потом? — Он подмигнул мне.

— Конечно.

Мы с Борисом снова остались одни. Вокруг было полно народа. С появлением Андрея прибавилось и любопытствующих, и сочувствующих. Но мы были одни, потому что Боря по-прежнему втирался в мое плечо и проникновенно шептал:

— Вот представь, как потянет друг к другу в сорок лет.

Я только усмехнулась:

— Кто знает, что будет в сорок лет. А сейчас я пойду потанцую. С мужем.

Итак, мне сорок лет. Судьба мне многое подарила: живы и еще достаточно сильны родители, много лет я живу с любимым и любящим мужчиной, у нас двое прекрасных детей и собака. Я занимаюсь делом, которое приносит удовольствие. В моей жизни много друзей и знакомых. А Бориса в ней нет. Первая любовь есть. Она никуда не делась. О ней забыть невозможно, да и не надо. Ведь она была когда-то, в прошлой жизни, где-то очень далеко, с кем-то, практически не со мной. Любовь есть, а Бориса в ней уже нет. Только воспоминания о нем. Мне сорок лет. И меня к нему совсем не тянет.

Впрочем, его ко мне, видимо, тоже.