Польский фильм

В первом, втором и третьем классе Саша после уроков заходил в кулинарию и брал пирожок с мясом за одиннадцать копеек или пирожное «Лето» за пять копеек, а когда денег было чуть больше, чем пятнадцать копеек, Саша брал мороженое пломбир, а на тридцать копеек ходил в кино.

Один польский фильм под названием «Новые амазонки», в главных ролях Ежи Штур, Ольгред Лукашевич, Барбара Лудвизанка и Божена Стрыйкувна, Саша смотрел семь раз подряд. Он мечтал, что у него, когда станет взрослым, появится такая девушка, как Божена Стрыйкувна, с длинными белыми волосами, бледной кожей и голубыми глазами. Он был согласен и на саму Божену, при условии, что она не будет слишком морщинистой.

Божена Стрыйкувна не давала ему покоя почти целый год. Ради нее он бегал по болотам, по притонам алкашей, по мусорникам, собирал пустые бутылки, баночки из-под майонеза, сдавал их, получал денежку и шел в кино. Там он поклялся, что, когда вырастет, а это будет лет в пятнадцать, поедет в Польшу и женится на прекрасной Божене. Ему почти двадцать, он не вырос, а, наоборот, уменьшился.

В двадцать лет Саша был не таким, как его ровесники. Они были взрослыми, а он был детским. Он не справлялся с ними: не вывозил их психически. На равных общался только с малолетками. На их уровне был почти вровень с ними. Его другу было пятнадцать лет, а выглядел на двадцать. Саша, наоборот, в двадцать — на пятнадцать. Вместе они ходили на дело.

Их дело нехитрое. Вот как оно начинается. Один приходит к другому и говорит:

— Давай сегодня кого-нибудь грабанем.

— Сегодня? — переспросит другой, стараясь не показаться трусом.

— Да.

— Давай.

И вот вечер. Двое в троллейбусе, оба с окраины, едут в центр города грабить богатых.

— Мне по хрену, кто попадется. Хоть мужик, хоть баба, — говорит первый.

— А по мне, так лучше мужик, — говорит второй.

— А мне пох. Я — зверь. Мне надо бабло.

Он называет себя зверем, чтобы набраться храбрости и отключить все человеческое.

— Главное, в глаза не смотреть, чтобы совесть не замучила. Бей с ноги или с руки сразу по морде. Забирай сумку и беги.

— Все-таки лучше мужика, — говорит второй. — Мужик, все-таки мужик.

— А ты бабу бил когда-нибудь?

— Нет. Я женщин не бью. Я сделан из другого теста.

— Зря. Это кайф. Один раз попробуешь, и все. Засосало.

Сидят они рядом. На обоих регланы с капюшонами и слаксы черного цвета. Первый грязнее и коренастей второго. Сразу видно, кто хулиган, а кто погулять вышел.

У первого внешность простая. Лысый череп. Горизонтальная складка делит лоб на две половины. Верхнюю и нижнюю. Он похож на уголовника, чем и гордится.

Второй посложнее, вернее посимпатичней. Морщин на лбу нет. Лицо народовольческое. Такие лица рисовали на советских плакатах красными и синими чернилами.

— Где выйдем? — спрашивает первый. — На базаре или дальше поедем?

— Давай до конца.

Первый много болтает, цедит слова сквозь зубы и постоянно морщит и без того узкий лоб.

Второй молчит. Скулы его напряглись, предчувствие мрачное.

Первый мечтает вслух:

— Если будем стопить по два-три в день, то в неделю человек шестнадцать окучим. Прикинь, сколько это лаве.

Первый задумался. Второй тоже задумался. Интересная тема. В жизни приятней всего думать о бабах и бабле.

Троллейбус остановился. Зашла симпатичная девушка. Пацаны дружно смотрят на нее и внутренне облизываются. Девушка заплатила кондуктору за проезд и села у окна. У нее пухлая попа, и вся она пухленькая, беленькая и пушистая. Свежая, как весенняя капель.

— Малолетка, — сказал первый.

Второй громко втянул носом воздух и закусил нижнюю губу.

— Надо будет пехаль прикупить, — сказал первый.

— Зачем? — тихо спросил второй.

— Мечта.

Первый мечтает дальше:

— Главное, первый капитал срубить, а потом раскрутимся. Всегда начинается с малого. Все великие люди начинали с малого, а потом вырастали. Все нас будут бояться. Банда в черных капюшонах. А надень капюшон.

— Что? — спросил второй.

— Капюшон надень. Круто будет.

Второй натянул на голову капюшон реглана и стал выглядеть зловеще.

— Банда в черных капюшонах терроризирует жителей города, — сказал первый.

Первый тоже натянул капюшон, и друзья стали одинаковыми.

Второй смотрит в окно. За окном тянется бесконечный индустриальный пейзаж, освещенный луной и тусклыми фонарями.

Первый смотрит вдоль прохода в кабину водителя. Там стоит жопастая кондукторша. Первый смотрит на ее зад. Кондукторша чувствует на своей заднице взгляд и топчется как лошадь. У нее очень чувствительный зад, ей льстит внимание молодых.

Троллейбус останавливается на остановках. Люди входят и выходят. Ребята сидят отдельно от всех, словно огорожены невидимым барьером. Никто не подходит к ним близко. Все из-за капюшонов. Возникают ассоциации с костюмами палачей и балахоном смерти.

Первый тихо говорит второму:

— Нас боятся.

Второй:

— Мы привлекаем внимание.

Первый:

— Пора выходить, а то запомнят.

Остановка. Двое покидают троллейбус.

Ребята засовывают руки в карманы и идут вдоль дороги. Нарочито вразвалочку, чтобы казаться бывалыми не по годам. Слева квадратные дома. В квадратных окнах горит электрический свет. Слышно, как обыватели соскребают со сковородок вчерашнюю лапшу на ужин. Некоторые окна горят голубым светом. Это значит, кто-то смотрит телевизор.

Первый говорит второму:

— Любишь вечерних окон негасимый свет?

— Ненавижу.

Они ходят по улицам, смотрят на прохожих, оценивают на глазок, сколько у кого в кармане денег.

— Этот вроде с баблом, — говорит второй.

— Да ну его. Смотри, какой лось. А если погонится?

— Не ссы. Нас двое, а он один.

Не на того они нарвались, а на бывшего опера. Саше, как старшему, дали пять лет, а его подельнику, как младшему, три года малолетки. Еще неизвестно, кому повезло. На малолетке совсем плохо.

В тюрьме Саша долгое время никого не видел, кроме людей. Они ему так надоели, что он заскучал по животным, и когда увидел на продоле собаку, немецкую овчарку, натасканную на арестантов, то захотел ее погладить.

Однажды к ним ворвались маски и вывели всех на шмон. Там сидел этот пес. С его клыков капала жидкость. Он бил хвостом и порыкивал в сторону арестантов. Саша так и не понял, самец это был или самка. Саша стоял крайним, лицом к стене, в позе, называемой «растяжка». Считается, что эта поза крайне неудобна и сковывает свободные движения, но это не так. Не сковывает. Вернее, сковывает, но не полностью.

Собака была рядом. Саша вдруг ощутил болезненную жажду саморазрушения, как бывает на крыше небоскреба, когда тянет прыгнуть вниз. Он спокойно вытянул руку и погладил пса по голове. Пес не укусил, а человек среагировал мгновенно. Здоровенный мент в черной маске прорычал: «Рруки!!!», и прорядил с ноги в печень. С ноги в печень — это не шуточки. Саша упал на пол из битого кафеля. Лежал скорчившись, не плакал, не смеялся — без дыхания это сделать сложно. Он чувствовал себя маленьким и разбитым.

Приехала мама на свиданку и взяла почитать книжку, которую Саше подарила одна девочка в городе, куда его и других зэков возили под видом рабов работать на кирпичном заводе. Девочке нравилось, что Саша не местный, он грязный, потный и мускулистый. Она быстро его полюбила, а он ее. Но у девочки был жених, который тактично стоял в сторонке, не смея вмешиваться в их любовь. Сашу это устраивало, а девочку грызла совесть. Этот треугольник просуществовал три месяца, до самых заморозков, а потом кирпичный завод прогорел, и зэков свезли в зону.

Девочка, не в силах преодолеть море слез и соплей своего жениха, который с придыханием заявлял, что ему больше не страшно разбиться на параплане, рассталась с Сашей. На прощание подарила ему книжку и сказала, что главный персонаж похож на Сашу. Не в смысле внешности, а в смысле всего остального.

Мама, взяв почитать эту книжку, сказала то же самое, что и девочка. Снаряд два раза в одну воронку не падает.

Книжка называется «Жажда жизни» Ирвинга Стоуна, описывает житие Ван Гога. Саша книгу не читал. Ему она показалась нудной.

С девочкой у Саши была первая любовь. Первая, со времен Божены Стрыйкувны. То есть Божена была первой, а девочка второй. Но девочка была настоящей, а Божена — несбыточной мечтой; но все равно Саша сравнивал девочку с Боженой, и не всегда это сравнение было в пользу девочки.

Приезжала к Саше в зону одна женщина, с которой он познакомился по переписке. Женщина была близкой копией Божены Стрыйкувны, и даже возрастом они совпадали. Она была старше Саши на двадцать лет, но хорошо сохранила лицо и особенно грудь. Ее грудь была идеальной, слишком идеальной, чтобы быть настоящей, но это не портило ее. У идеальной женщины должна быть идеальная грудь из лучших материалов. В ней было что-то от недосягаемой мечты.

Женщина просила Сашу, чтобы он ее убил.

— Убей меня, я больше не в силах выносить этот экзистенциальный ужас, я открыта всем ветрам, пустота и… пустота.

Саша сказал:

— Ты сумасшедшая. Я что, похож на убийцу?

Она сказала:

— Да. Потому я к тебе и приехала.

Она закатывала глаза и говорила, как она одинока.

— Подойди ко мне сзади, и в ритме танца мы оба приблизимся к зеркалу, ты возьмешь нож и запрокинешь мою голову. Я хочу это видеть. Последний миг. Хочу принять смерть от любимого. Просто проведи лезвием по горлу. Одно движение. Тебе это ничего не стоит, а мне — великое освобождение.

Саша сказал ей, буднично и серо, дабы развеять в пыль ее дурацкое наваждение:

— Это будет мне стоить от семи до пятнадцати лет, статья сто пятнадцать, часть первая, умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах. А если так, как ты хочешь, то вторая часть, от пятнадцати до пожизненного. Ты этого мне желаешь, эгоистка чертова?

Он не смог ее удовлетворить, и они расстались.

В кромешной тьме и одиночестве, когда бывало совсем хреново, Саша разговаривал с Боженой, как разговаривают с Богом. Он представлял, как она смотрит на него, будто он герой фильма. Фильм «Новые амазонки» так и остался его любимым.

Саша рассказывал соседу (их койки стояли рядом), как хорошо было бы влюбиться в кого-нибудь. Когда он выйдет на свободу, то обязательно влюбится. Так и говорил:

— Хочу влюбиться в девушку. Я не привередливый. Лишь бы красивая была. И умная. И добрая. И ласковая. И верная. Невысокая. И не низкая. С такой грудью, чтобы сразу бросалась в глаза. И волосы такие, чтобы до попы. И попа такая, чтобы глаз не оторвать.

Глаза тоже, само собой, большие, глубокие. Один глаз, как озеро Байкал, а другой, как Иссык-Куль.

Нос немного курнос, а зубы ровные, белые, целые, но не такие, как у барракуды, а как на картинках, в брошюрах Свидетелей Иеговы «Пробудитесь!».

Губы, конечно, алые, как лепестки роз, и пухлые, чуть влажные.

Рот не злой, а такой, чтобы хотелось его целовать при всяком удобном случае. И сама такая, чтобы удобно усаживалась на колени, и колени никогда не болели и не уставали держать ее.

Чтобы пахла всегда весной, когда только-только почки на вербе распускаются и выползают первые божьи коровки.

Вот такая девушка мне нужна, и было бы неплохо, если бы у меня была такая.

А сосед рассказывал Саше, что на свободе будет вкалывать. Он сказал:

— Буду вкалывать. Деньги нужны на то на се. Но сначала стану на учет в мусарне, а потом работать. Много денег надо. Всем должен.

Его сосед любит поговорить и рассказывает про свои гнилые зубы. Он счастливчик — нашел причину своих бед. Он родился возле химического завода.

«Из-за химического завода, — говорит сосед, — я родился без эмали на зубах. Если бы не эта гребаная фабрика, у меня были бы здоровые крепкие зубы. Мне только тридцать два, а рот как у деда».

Сосед рассказывает, что если бы имел здоровые крепкие зубы, то не стал бы принимать наркотики, чтобы заглушить зубную боль и боль разочарований. Девочки его не любили из-за гнилых зубов. Радости живого полноценного секса были ему недоступны, а под кайфом он превращался в красавчика.

«У нас наркоманский район, а все потому, что у всех гнилые зубы».

Его посадили за наркотики и их хранение. До того как попробовать свой первый наркотик, он жил в мире зубной боли и онанизма.

Все разговоры в тюрьме сводились к баблу и бабам. Даже когда речь шла о свободе, то речь шла о деньгах. Значит, они будут использовать свободу, чтобы зашибать деньгу. Свобода — деньги. Деньги — свобода. Не деньги ради свободы, а свобода ради денег.

А Саша точно знал, что будет делать на свободе. Ничего.

Конечно, в первую очередь он станет на учет. Но он станет на учет в последнюю очередь. Надо в течение трех дней. Вот через три дня и станет. А сперва — поест. Потом поспит, пока не выспится. Потом выйдет на улицу и пойдет, куда глаза глядят. Снег, дождь — не важно. Пойдет, и все. Лучше, конечно, летом, но и зимой неплохо.

Никакого общественного транспорта и частных машин. Никаких замкнутых пространств, наполненных людьми. Люди — хуже свиней и волков, когда их много в одном месте и им некуда деться. Только пешком, только куда глаза глядят, как в сказках. Посмотрели они туда — туда и пойдет. Ни о чем не думая, чтобы мысли в голове не плодить. Ходить ногами. Устал — сел, отдохнул. Проголодался — сел, отдохнул. Или поел, если есть, что поесть.

Дышать, не спешить и не бояться опоздать. Плохое — позади, впереди только свобода. Какая работа? Какие деньги? Саша — тунеядец. Ходить пешком. Гулять, спать, есть, дышать и гладить животных по спинам и головам. А через три дня пойдет целенаправленно и станет на учет. Даст инспектору коньяк и денежку, чтобы не тревожил, и пойдет. Увидит девку красивую и пойдет за ней. Не знакомиться, нет. Просто пойдет смотреть, как она ходит, как выпячивает икры, ягодицы, шевелит бедрами. На все посмотрит. Потом увидит другую и за ней пойдет. Так и будет ходить зигзагами, не разговаривая, не общаясь, не напрягаясь, выдумывая козни, как затащить девок в постель. Пусть идут своей дорогой. А Саша своей пойдет.

Саша освободился, и его мечта сбылась.

Лагерные ворота со скрежетом отъезжают, как двери грузового лифта, но не полностью, а ровно настолько, насколько хватает протиснуться сквозь щель. Саша худой, ему хватает. Ни баула, ни вещмешка. Саша налегке. Как сел, так и вышел. Все оставил в тюрьме. На свободу с чистой совестью — нечего таскать прошлое за собой.

Саша не спешит, автобус отходит через полчаса. Он стоит, нюхает воздух, смотрит в небо. В небе каркают вороны и собираются в стаю.

На крыльцо КПП выходит дежурный. Он пузат и мордат.

— Что, Саша, доволен собой? Что теперь? Работать будешь?

Саша не оборачивается (слишком много чести оборачиваться).

— Не знаю пока. Может, священником.

— Что-то до хрена вас здесь верующих развелось.

Дежурный достает пачку сигарет, пачка пуста. Косится на Сашу.

— Курить есть?

Саша достает полную, непочатую пачку сигарет, мнет ее, рвет и бросает в лужу.

— Бросил.

Мент бурчит и прячется в будке.

Солнце пробивается сквозь тучи. Саша жмурится от солнца. Он щурится, а со стороны кажется, будто улыбается.

Саша ходит по городу, как мечтал. Туда, сюда. Просто ходит, наслаждается. Заходит в церковь, ставит свечку, молится. Люди входят и выходят, зажигают свечи, а Саша стоит, как стоял, неподвижно, только изредка переминается с ноги на ногу, потому что ноги затекают. Ждет, когда свеча сгорит дотла, разгорится под конец ярким пламенем и испустит фигурное облачко дыма. Саша ждет этого момента, шевеля губами. Другие люди не могут подойти к иконе — Саша загораживает, он им мешает. Они бросают на Сашу косые взгляды. Много в этих взглядах осуждения. Другого эти взгляды испепелили бы уже давно, но не Сашу. Плевал Саша на их взгляды. Люди не хотят связываться с Сашей, потому что видят и чувствуют: Саша непростой, Саша сложный. Зачем усложнять себе жизнь? Все происходит в кромешной тишине. Только слышно, как свечки потрескивают и ноги шаркают.

Свеча гаснет, испустив длинную струйку дыма. Саша провожает струйку взглядом до потолка. На потолке нарисованы облака, а из-за облаков выглядывает Бог и показывает два пальца, указательный и средний, как знак победы или мира, или международного обозначения четверти виски «на два пальца». Саша крестится три раза, целует икону и оборачивается к выходу. Церковь пуста. Люди, которым Саша мешал, пропали. Только старый священник стоит у входа, смотрит на Сашу. Саша видит священника, но делает вид, что не видит.

— Молодой человек, вы хорошо молитесь. Как вас зовут?

— Александр.

— Хорошее имя. Вам надо молиться святому Александру Невскому. Вот его икона.

Саша подходит к иконе и три раза крестится.

— Так сойдет?

— Вполне.

Саша идет по улице, ест булочку с маком, а в голове у него песенка: «А я укуренный иду по переулочку и улыбаюсь на ходу, кусаю булочку». Он переоделся, и не видно больше, что он бывший зэк, но походка выдает человека, привыкшего к замкнутым пространствам. Он подходит к светофору, стоит, ждет зеленого сигнала. Другие люди не ждут, переходят улицу на красный свет, а Саша ждет. Он внимательный, все видит и всех замечает, а его никто не видит и не замечает. Но если смотреть на Сашу и на всех со стороны, то сразу видно, кто главный герой и чья это история.

Саша присел на лавочку. Пора отдохнуть. Смотрит на людей, на все вокруг. Вскоре замечает человека, на которого хочется смотреть и смотреть. Другие прохожие, словно статисты из массовки, ничем не примечательны, а этот человек — сразу видно, кто главный персонаж. Со спины она — точная копия польской актрисы. Вышла из здания телецентра и пошла в сторону проезжей части. Саша боится упустить момент. Неужели это и есть его счастье? Неужели это то, о чем он мечтал с детства? Неужели сбывается?

На перекрестке загорелся красный свет светофора. Люди, как всегда, игнорируя запрещающий сигнал, переходят через дорогу. Их не жалко. Они — массовка. Машины мчатся, сигналят. Саша в этой массовке тоже статист, только девушка — главная героиня. Она единственная — живая, но тоже, как зомби, прет навстречу опасности. Саша не ждет, пока машины проедут, боится потерять ее из виду.

Резкий, до омерзения, скрип тормозов. Звук удара. Саша врезается в лобовое стекло микроавтобуса.

Небольшое сотрясение мозга — не страшно, переломана тазовая кость и еще, по мелочи, царапины и ушибы. В больнице Саша нудится, даже телевизор не помогает. Он все время лежит на спине, закованный в гипс, и если бы не медсестра, которая была к нему добрее, чем к остальным, было бы совсем плохо. Она приходит к нему каждый день, даже не в свою смену, даже в чужую, даже когда выходная, а он постепенно к ней привыкает и привык настолько, что, когда случалось ей опаздывать или отлучаться по делам, он скучал за ней и думал, что вот, наверное, это и есть любовь.

После автокатастрофы его жизнь поделилась на две части — до аварии и после, как до Р. Х. и после. До аварии жизнь была сном, и постоянный страх, как белый шум в ушах, мешал спать, но авария пробила перепонки, выбила пробки из ушей, а слезы вымыли бельмо из глаз. Окружающий мир стал ярким, как солнце в ясную погоду, и смотреть на него совсем небольно.

Он женился на медсестре. Все-таки она была рядом, когда ему было плохо, а это уже что-то. Она чуть старше его, а выглядит младше, но у нее есть ребенок.

Саше уже тридцать лет, а его приемному сыну — десять. Бывает, он гуляет с сыном, а люди, которые не знают, что у Саши есть сын, думают, что это его братик. Сыну не нравится быть братиком, и он всем, кто так считает, говорит, что Саша его отец.

В Голландии Саша был два раза или четыре. В последний раз почти все лето ездил по Европе и Англии, в основном поездами.

Саша любит поезда, его дедушка был машинистом. Особенно хороши австрийские поезда, двухэтажные, и вид из окна красивый, все эти замки с подсветкой, горы, озера.

Был случай, Саша ехал из Вены в Венецию, зашел в вагон и не нашел номера своего места. Проводник, итальянец, объяснил, что это общий вагон и можно садиться куда хочешь. Саша выбрал лучшее место и сел. Потом зашли другие пассажиры, немцы, и стали прогонять Сашу с его места, говорили, что это их место, показывали билеты. Саша пытался им объяснить, что это общий вагон и цифры в билетах не имеют значения. Они не понимали. Тогда он достал бумажку, написал номер, какой был указан в его билете, и прикрепил над сиденьем. Только тогда они от него отстали.

Больше всего Саше нравится Лондон. Хотел бы он там жить. Нравятся ему такие места, где ночью гуляет много негров и он один среди них белый человек. Вообще, англичане на острове себе комфортную жизнь устроили: там даже дикая природа выглядит так, будто за ней ухаживает садовник.

Саша музыку редко слушает. Любит кино. Смотрит все подряд, как Квентин Тарантино. Он видел Квентина пару раз на Каннском фестивале, куда ездил с делегацией обкатывать новый фильм, к которому Саша приложил руку как сценарист. Видел он и Божену, когда ездил в Варшаву на другой кинофестиваль и посетил там Театр охоты, где она была одной из ведущих актрис. Божене уже под шестьдесят. Ему она показалась слишком морщинистой.