1

Спустя четыре дня после допроса 15 июня следователи Кулешов и Сериков оформляют «Постановление об избрании меры пресечения и предъявления обвинения». Документ гласит, что Исаак Бабель «достаточно изобличается в том, что является участником троцкистской организации, проводил шпионскую работу в пользу иностранных разведок. Готовил террористический акт против руководителей партии и правительства».

Решение: «гр. Бабеля И. Э. привлечь в качестве обвиняемого по ст. ст. 58-1а, 58-8, 58-7, 58–11 УК, мерой пресечения способов уклонения от следствия и суда избрать содержание под стражей».

Перечисленные статьи Уголовного кодекса предусматривали следующие «контрреволюционные преступления»:

— измену родине, шпионаж, выдачу военных и государственных тайн (ст. 58-1а);

— подрыв государственной промышленности, транспорта, торговли, денежного обращения (ст. 58-7);

— совершение террористических актов (ст. 58-8);

— любую иную организационную деятельность, направленную к подготовке или совершению вредительских действий против советской власти (ст. 58–11).

Затем в следствии наступила короткая пауза, очевидно, в связи с летними отпусками сотрудников ГУГБ. Есть основания думать, что в это время арестованный писатель заявил протест палачам и потребовал более тщательного рассмотрения обстоятельств дела. Так, 5 августа 1939 года появляется новое постановление — о продлении срока следствия. Лейтенант Сериков пишет, что Бабель «являлся активным участником террористической организации среди писателей. Был французским и австрийским шпионом. Виновным себя в совершенных преступлениях признал полностью. По делу Бабеля требуется установить его заграничные связи, документировать преступную деятельность, а также провести ряд очных ставок, что не представляется возможным закончить следствие в срок. На основании вышеизложенного постановил: возбудить ходатайство перед Прокуратурой Союза ССР о продлении срока следствия по делу Бабеля И. Э. до 10 сентября 1939 года».

Под текстом две визы: помощника начальника следчасти НКВД капитана ГБ Л. Шварцмана («согласен») и военного прокурора ГВП В. Плотникова («поддерживаю»).

Ходатайство поддержано также Прокуратурой СССР: «Продлить до 10 сентября 1939. Мих. Панкратьев».

Первая отсрочка, и, хочется надеяться, первая передышка в мучениях узника. Быть может, какие-то проблески надежды. И тщетные контрмеры, принятые против страшной машины насилия. Эта машина работает четко. Уже 11 сентября рождается очередное постановление — «О принятии следственного дела к своему производству», подписанное новым следователем ГУГБ лейтенантом Акоповым. Ему суждено доводить дело Бабеля до конца. Акопов докладывает по начальству: «Вещественных доказательств при деле нет, в материалах обыска имеется личная переписка и рукописи трудов. Дело вел следователь Кулешов, по распоряжению руководства Следчасти дело передано мне на производство следствия. Руководствуясь ст. 96 п. 3 УПК РСФСР постановил: следственное дело № 419 по обвинению Бабеля И. Э. принять к своему производству».

На бумаге Акопова, в левом верхнем углу, клишированный текст: «Утверждаю. Зам. нач. следчасти ГУГБ НКВД СССР капитан государственной безопасности Родос».

Так из тьмы 39-го года выплывает имя еще одного известного негодяя, причастного к гибели писателя. Б. В. Родос не подписывал протоколы допросов Бабеля, но к пыткам, что называется, руку приложил. Вот что пишет о нем Аркадий Ваксберг: «В пятьдесят шестом году на процессе Родоса один из судей — полковник юстиции Рыбкин — спросил подсудимого, чем занимался „некий Бабель“, которого тот беспощадно терзал. „Мне сказали, это писатель“, — ответил Родос. „Вы прочитали хоть одну его строчку?“ — продолжил судья. „Зачем?“ — был ответ»[194].

На XX съезде КПСС Никита Хрущев говорил о Родосе: «Это — никчемный человек, с куриным кругозором, в моральном отношении буквально выродок. И вот такой человек определял судьбу известных деятелей партии, определял и политику в этих вопросах, потому что, доказывая их „преступность“, он тем самым давал материал для крупных политических выводов.

Спрашивается, разве мог такой человек сам, своим разумом повести следствие так, чтобы доказать виновность таких людей, как Косиор и другие. Нет, он не мог много сделать без соответствующих указаний. На заседании Президиума ЦК он нам так заявил: „Мне сказали, что Косиор и Чубарь являются врагами народа, поэтому я, как следователь, должен был вытащить из них признание, что они враги“. (Шум возмущения в зале.)

Этого он мог добиться только путем истязаний длительных, что он и делал, получая подробный инструктаж от Берия. Следует сказать, что на заседании Президиума ЦК Родос цинично заявил: „Я считал, что выполняю поручение партии“. Вот как выполнялось на практике указание Сталина о применении к заключенным методов физического воздействия»[195].

В 1956 году Родоса расстреляли по приговору все той же печально известной Военной Коллегии Верховного суда.

В тот же день, 11 сентября, Бабель обратился с письмом на имя Л. Берии. Покаянные письма являлись необходимой частью неправого судилища, архив КГБ — ФСБ хранит множество таких писем. Они должны были свидетельствовать о моральной победе правосудия над сломленными врагами народа и лично тов. Сталина. Возможно, диктатор сам требовал от «органов» выбивать из арестованных эти документы…

«Народному комиссару внутренних дел Союза ССР

Революция открыла для меня дорогу творчества, дорогу счастливого и полезного труда. Индивидуализм, свойственный мне, ложные литературные взгляды, влияние троцкистов, к которым я попал в самом начале моей литературной работы, заставили меня свернуть с этого пути. С каждым годом писания мои становились ненужнее и враждебнее советскому читателю; но правым я считал себя, а не его. Из-за губительного этого разрыва иссякал самый источник моего творчества, я делал попытки высвободиться из плена слепой, себялюбивой ограниченности; попытки эти оказались жалки и бессильны. Освобождение пришло в тюрьме.

За месяцы заключения понято и передумано больше, может быть, чем за всю прошлую жизнь. С ужасающей ясностью предстали предо мной: ошибки и преступления моей жизни, тлен и гниль окружавшей меня среды, троцкистской по преимуществу. Всем существом своим я ощутил, что эти люди не только враги и предатели советского народа, но и носители мироощущения, в котором все противоречит простоте, ясности, веселью, физическому и моральному здоровью, противоречит всему тому, что составляет истинную поэзию. Мироощущение это выражалось в дешевом скептицизме, в щегольстве профессиональным неверием, в брезгливой усталости и упадочничестве уже в первые годы революции, в неразборчивой личной жизни, с возведением самого грязного распутства в принцип и молодечество. В одиночестве своем новыми моими глазами я увидел советскую страну такой, какая она есть на самом деле — невыразимо прекрасной, тем мучительнее видение мерзостей прошлой моей жизни…

Гражданин Народный комиссар. На следствии, не щадя себя, охваченный одним только желанием очищения, искупления, — я рассказал о своих преступлениях. Я хочу отдать отчет и в другой стороне моего существования, — в литературной работе, которая шла скрыто от внешнего мира, мучительно, со срывами, но непрестанно. Я прошу Вас, гражданин Народный комиссар, разрешить мне привести в порядок отобранные у меня рукописи. Они содержат черновики очерков о коллективизации и колхозах Украины, материалы для книги о Горьком, черновики нескольких десятков рассказов, наполовину готовой пьесы, готового варианта сценария. Рукописи эти — результат восьмилетнего труда, часть из них я рассчитывал в этом году подготовить к печати. Я прошу Вас также разрешить мне набросать хотя бы план книги в беллетристической форме о пути моем, во многих отношениях типичном, о пути, приведшем к падению, к преступлениям против социалистической страны.

С мучительной и беспощадной яркостью стоит он передо мною, с болью чувствую я, как возвращаются ко мне вдохновение и силы юности; меня жжет жажда работы, жажда искупить и заклеймить неправильно, преступно растраченную жизнь.

11. IX—39 г. И. Бабель».

Написано, конечно, под диктовку следователя (Акопова? Шварцмана? Родоса? — не столь важно) с соблюдением законов жанра. В конце письма обязательно должны быть фразы, осуждающие свою греховную жизнь. Для сравнения приведу концовку аналогичного заявления Павла Васильева на имя Ежова: «Мне хочется многое сказать, но вместе с тем со стыдом ощущаю, что вследствие неоднократного обмана я не заслужил доверия. Мне сейчас так больно и тяжело за загубленное политическими подлецами прошлое и все хорошее, что во мне было»[196].

Раскаяния в несовершенных преступлениях — вот чего хотел Сталин от своих жертв.

15 сентября к Акопову подключается старший следователь ГУГБ лейтенант Кочнов. Вдвоем они вновь составляют постановление о продлении срока следствия на 15 дней — до 1 октября, с просьбой возбудить такое ходатайство у Прокурора СССР. Родос утверждает ходатайство, а М. Панкратьев накладывает новую резолюцию: «Продлить до 10 октября 1939». Но где же предложение исчезнувшего Серикова о доследовании материалов дела и проведении очных ставок? Оно забыто, ибо судьба Бабеля предрешена.

10 октября Акопов проводит последний допрос Бабеля. Следователя ждет неожиданность: в поведении арестованного писателя произошел перелом, о чем говорит протокол допроса, написанный Акоповым собственноручно с некоторыми ошибками.

«ПРОТОКОЛ ДОПРОСА АРЕСТОВАННОГО БАБЕЛЯ ИСААКА ЭММАНУИЛОВИЧА

от 10 октября 1939 года

Вопрос: Обвиняемый Бабель, что вы имеете дополнить к ранее данным вами показаниям?

Ответ: Дополнить ранее данные показания я ничем не могу, ибо я все изложил о своей контрреволюционной деятельности и шпионской работе, однако я прошу следствие учесть, что при даче мной предварительных показаний я, будучи даже в тюрьме, совершил преступление.

Вопрос: Какое преступление?

Ответ: Я оклеветал некоторых лиц и дал ложные показания в части моей террористической деятельности.

Вопрос: Вы решили пойти на провокации следствия?

Ответ: Нет, я такой цели не преследовал, ибо я представляю ничто по отношению к органам НКВД. Я солгал вследствие своего малодушия.

Вопрос: Скажите, кого Вы оклеветали и где солгали?

Ответ: Мои показания ложные в той части, где я показал о моих контрреволюционных связях с женой Ежова — с Гладун-Хаютиной; также неправда, что я вел террористическую деятельность под руководством Ежовой. Мне неизвестно также об антисоветской деятельности окружения Ежовой — Цехер, братья Бобрышевы, братья Урицкие, Гликиной. Показания мои по отношению Эйзенштейна С. М. и Михоэлс С. М. мною вымышлены. Я свою шпионскую деятельность в пользу французской разведки и австрийской разведки подтверждаю, однако я должен сказать, что в передаваемых мной сведениях иностранным разведкам я сведения оборонного значения не передавал.

И. Бабель.

Протокол записан с моих слов верно и мной прочитан.

И. Бабель.

Допросил: следователь Следчасти ГУ ГБ НКВД СССР

лейтенант госбезопасности Акопов».

Моя версия: в тактике самозащиты Бабель избрал путь поэтапного отрицания своих многочисленных мнимых преступлений. Сначала он признался в том, что оговорил «некоторых лиц… вследствие своего малодушия» (!) Но шпионской работы не отрицал. Это потом.

Очередное постановление — «Об изменении ранее предъявленного обвинения» — не заставило себя ждать: 13 октября Акопов, «принимая во внимание, что ст. 58-7, вредительская деятельность Бабеля, следствием не доказана», постановил: статью 58-7 из обвинения снять, остальные оставить. Быть может, эта победа несколько окрылила Бабеля. Под текстом постановления подписи: Акопов, Кочнов и рукой арестованного написано: «Настоящее постановление мне предъявлено и мной прочитано. И. Бабель».

Тем же числом датировано «Обвинительное заключение», подписанное Акоповым, Кочновым и кем-то еще (вместо Родоса).

«Следствием по делу вскрытой контрреволюционной троцкистской организации среди писателей и работников искусства было установлено, что активным участником ее является Бабель Исаак Эммануилович.

На основании этих данных 16-го мая 1939 г. Бабель И. Э. был арестован.

Следствием по настоящему делу установлено, что еще в 1928—29 гг. Бабель вел активную контрреволюционную работу по линии Союза писателей (л. д. 119–122, 35–43).

В результате дальнейшего следствия о троцкистской деятельности Бабеля установлено, что последний еще в 1927—28 гг. знал о контрреволюционном заговоре, подготовляемом Ежовым Н. И., с которым он, помимо личной связи, был связан через его жену Хаютину (умерла) (л. д. 73–38, 132–133).

В 1938 г. Бабель вошел в заговорщическую организацию, созданную женой Ежова — Гладун (Хаютина), и по заданию Ежовой готовил террористические акты против руководителей партии и правительства (л. д. 100–107).

В 1934 г. до момента ареста Бабель являлся французским и австрийским шпионом.

Для шпионской работы в пользу французской разведки Бабель был завербован Мальро, а для австрийской разведки — Штайнером. Бабель передавал шпионские сведения — о состоянии воздушного флота, экономике советского государства, о оснащении и структуре Красной Армии, сведения об происходивших в стране арестах, о настроениях сов. интеллигенции, в частности писателей и др. (л. д. 61–74, 92-100).

В совершенных преступлениях Бабель виновным себя признал полностью, в части террористической деятельности в конце следствия от своих показаний отказался.

Изобличается показаниями репрессированных участников заговора — Ежова Н. И., Гаевского, Пильняка, Гладун и Урицкого (л. д. 116–138).

На основании вышеизложенного — Бабель Исаак Эммануилович, 1894 года рожд., урож. гор. Одессы, гр-н СССР, беспартийный, до ареста — член Союза советских писателей.

Обвиняется в том, что:

1. Являлся активным участником контрреволюционной троцкистской организации;

2. С 1934 г. вел шпионскую работу в пользу французской и австрийской разведок;

3. Готовил террористические акты против руководителей партии и правительства, т. е. в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58-1а, 8 и 11 УК РСФСР.

Считая предварительное следствие по настоящему делу законченным, руководствуясь ст. 208 УПК РСФСР, —

полагал бы:

Следственное дело N? 419 по обвинению Бабеля И. Э. передать в Прокуратуру Союза ССР для направления по подсудности.

Справка: 1. Обвиняемый Бабель содержится во Внутренней тюрьме дома № 2.

2. Вещественных доказательств по делу нет».

Обратим внимание на последнюю фразу: в деле «шпиона» Бабеля нет вещдоков. Нет и каких-либо других доказательств. Фальшивка и без того хороша, считает руководство следчасти.

На первой странице обвинительного заключения два автографа военных прокуроров: от 19 октября 1939 г. и от 22 января 1940 г. (обе подписи неразборчивы). Первая резолюция лаконична: «утверждаю». Вторая подробнее: «Дело направить в ВК для слушания в порядке закона от 1/ХII—34 г.»

Разница в датировке резолюций — это тот срок, который отпущен узнику Лубянки, продолжающему бороться за свою жизнь. Бороться в тюрьме — значит писать заявления сильным мира сего.

О чем думал, что чувствовал, с кем сидел в одной камере знаменитый писатель? Этого мы в точности не знаем. Узнаем ли? Архивы Лубянки надежно хранят тайны преступлений режима. И все же кое-что, пусть немного, известно из документов.

Лист дела № 160.

«СПРАВКА

11 октября 1939 г. у осмотренного арестованного, содержащегося во Внутренней тюрьме ГУГБ НКВД СССР — Бабель Исаака Эммануиловича, 45 лет, имеется — хронический бронхит.

Зам. Нач. Санчасти внутренней тюрьмы

ГУГБ НКВД СССР

Военврач 3 ранга Кузьмина».

В тюрьме его душила астма, терзала бессонница и мучительный кашель. Жена писателя, прощаясь с ним у ворот Лубянки в день ареста, «почему-то подумала — дадут ли ему там стакан горячего чая, без чего он никогда не мог начать день?»[197]

Чай давали, иногда даже на допросах, но жидкий, почти остывший. Кормили скверно. Правда, тюремное существование скрашивали передачи Антонины Николаевны — вплоть до декабря 1939-го. К тому времени Бабель уже содержался в Бутырской тюрьме.

…Вернемся, однако, в октябрьские дни. Обвинение готово, протокол последнего допроса тоже. Между тем дело как бы застывает на мертвой точке. Причины понять трудно. Во всяком случае некое торможение хода дела не есть заслуга НКВД.

28 октября Акопов опять пишет постановление о продлении срока следствия на один месяц. Из текста документа следует, что высшее руководство, вероятно, получило какие-то распоряжения из Кремля.

«На основании указания руководства Следчасти ГУГБ НКВД СССР следственное дело обвиняемого Бабеля направлением в суд задерживается до особого распоряжения, но, учитывая, что срок содержания под стражей Бабеля истек, постановил: возбудить ходатайство перед Прокурором Союза ССР о продлении срока содержания под стражей обвиняемого Бабеля на один месяц, т. е. до 28-го ноября 1939 года». Подписи: Акопов, Кочнов.

М. Панкратьев продляет срок, а военный прокурор И. Антонов делает приписку: «Следствие по делу закончено. 1 /XI—39 г.»

5 ноября Бабель пишет:

«Прокурору СССР

от арестованного И. Бабеля,

бывш. члена Союза

Советских писателей.

Со слов следователя мне стало известно, что дело мое находится на рассмотрении Прокуратуры СССР. Желая сделать заявления, касающиеся существа дела и имеющие чрезвычайно важное значение, прошу меня выслушать»[198].

На следующий день начальник внутренней тюрьмы ГУГБ НКВД капитан А. Н. Миронов препроводил заявление Бабеля по назначению[199]. Акопов же, рассмотрев дело в последний раз, ходатайствует о продлении срока до 2 января 1940 г. «Следствие по делу Бабеля закончено, на основании указания руководства Следчасти ГУГБ НКВД СССР следственное дело по обвинению Бабеля направлением в суд задерживается до особого распоряжения…»

Особого, то есть сталинского, распоряжения все еще не поступало…

Бабель ждет ответа на свое первое письмо в Прокуратуру Союза и, не дождавшись его, обращается туда снова.

«В дополнение к заявлению моему 5/XI—39 вторично обращаюсь с просьбой вызвать меня для допроса. В показаниях моих содержатся неправильные и вымышленные утверждения, приписывающие антисоветскую деятельность лицам, честно и самоотверженно работающим для блага СССР. Мысль о том, что слова мои не только не помогают следствию, но могут принести моей родине прямой вред, — доставляет мне невыразимые страдания. Я считаю первым своим делом снять со своей совести ужасное это пятно.

21. XI.39

И. Бабель[200]».

22 ноября начальник тюрьмы Миронов отправляет Панкратьеву письмо Бабеля. Между прокуратурами (гражданской союзной и ведомственной военной), по всей видимости, не было согласия в вопросе о закрытии дела Бабеля. М. Панкратьев исправно продлевал сроки, И. Антонов настаивал на завершении дела. На последнем постановлении, датированном 4 декабря, Антонов делает приписку фиолетовым карандашом: «Прокурору СССР тов. Панкратьеву. Следствие по делу Бабеля закончено, обвинительное заключение утверждено Главным Военным прокурором с указанием о направлении дела на рассмотрение в ВК Верхсуда Союза. Полагаю: оснований к продлению срока нет. Дело подлежит направлению в суд — в соответствии с указанием Гл. Военного прокурора. 4.12.39 Военпрокурор И. Антонов».

Приближался новый 1940 год… Похоже, Сталин чего-то ждал. Чего? Он уже отказался от мысли провести открытый «молодежный процесс» (Косарева расстреляли в феврале 1939-го), колебался и с проведением процесса над деятелями культуры (Эренбург, Олеша и Пастернак не были арестованы). Сталин взвешивал все «за» и «против». Его раздумья — а он явно медлил с принятием окончательного решения — отразились на действиях лубянских костоломов. В конце 1939 года Бабелю и Мейерхольду позволили обращаться в Прокуратуру СССР и отказаться от первоначальных показаний. Возможно, то же самое сделал и Кольцов. Как бы то ни было все трое еще живы в начале 1940 года. Наконец, час пробил — Сталин принял решение.