3. Масоны

После 1812 г. масонство, как отмечает современник, в «большом ходу». И его развитие нельзя не сопоставить с усилением мистицизма, с которым оно в прежние годы было связано неразрывными узами. Старые масоны в значительной степени сливались с мистиками. И когда мистика получила правительственную санкцию, должно было развиться и масонство, которое было гораздо более по плечу светскому обществу, чем идеи какого бы то ни было религиозного аскетизма, искреннего или неискреннего ханжества: Мария Антоновна Нарышкина в свободное от романтических приключений время могла посетить ложу Грабянки, ибо увлечение «духоведением» было в моде в 1806–1807 гг. Но вся натура этой жизнерадостной великосветской львицы, конечно, была необычайно далека от мысли о житейской бренности и от каких-либо мистических умствований и чувствований. Старые масоны екатерининского и павловского времени по недоразумению были зачислены в ряды «иллюминатов», т. е. людей неблагонамеренных, единомышленников западноевропейского иллюминатства, того масонского ордена, который был основан проф. Вейсгауптом в Баварии с целью противодействовать «всякаго рода деспотизму»[166]. Напр., масоны-мистики розенкрейцеры считали иллюминатов, по выражению Пыпина, скорее «извергами человеческого рода». Истинный масон, по мнению последователя розенкрейцерства Лопухина, автора «Катихизиса истинных франк-масонов», «должен царя чтить и во всяком страхе повиноваться ему, не токмо доброму и кроткому, но и строптивому». Эти политические в сущности реакционеры подверглись, однако, преследованиям.

Одновременно с возрождением мистицизма в первые годы александровского правления, когда, по словам одного из современников, в обществе стало замечаться движение «иного духа», т. е. сознание о своевременности «критики в разум истины, искать царства Божия и правды ее» (что совпало, как мы знаем, и с националистическим течением в обществе), – возобновляются и масонские ложи. Так, под руководством масона директора кадетского корпуса в Петербурге Бебера, о котором молва говорила, что он обратил в масонство самого Александра, «весьма таинственно» начинает работать в 1805 г. ложа «Благотворительность к Пеликану». Есть свидетельство, что лопухинский кружок первоначально отнесся несочувственно к возобновлению деятельности масонских лож[167]. Но Невзоров и Лабзин уже деятельные масоны; последним в 1808 г. учреждена также таинственная ложа «Умирающего Сфинкса».

Несмотря на обвинение «мартинистов» во всяких злодеяниях и революционных помыслах со стороны реакционеров, подобных Ростопчину, правительство не видит уже в масонах ничего зловредного. Масоны, получив поощрение со стороны прусского короля во время пребывания его в 1807 г. в Петербурге, определенно борятся с «вольномыслием»: напр., ложа «Нептун» Голенищева-Кутузова занимается специальной скупкой либеральных книг. Подобно тому, как Мюрат в Неаполитанском королевстве легализирует карбонаризм в целях сыска, так и русское правительство пытается использовать масонские ложи в целях отвлечения общества от «вредных начал» – помешать организации каких-либо других обществ, основанных на этих началах. Министр полиции Балашов определенно заявляет Вилламову в 1810 г., что правительство имеет виды на масонство. В том же году[168] Александру была представлена специальная записка о мерах «к устройству масонства». Записка рекомендует даже устроить «мать-ложу», создать особую организацию масонства для более удобного полицейского за ним наблюдения. И ложи в действительности получают полуофициальное существование. Чиноначальники масонских лож были вызваны ген. Балашовым, получили от него особое руководство[169] и были обязаны ежемесячно доставлять в министерство отчеты о собраниях, которые иногда посещал и сам Балашов. Эта практика продолжалась и при Вязьмитинове – преемнике Балашова – и вплоть до закрытия масонских лож.

Мало того, в том же 1810 г. вступает в число членов ложи «Петра к истине» (подчиненной директориальной ложе «Владимира к порядку») сам де Санглен – директор особой канцелярии Министерства полиции с целью «наблюдать, чтобы ложа соответствовала общей государственной цели – безопасности».

Естественно, что это полуофициальное разрешение придавало ложам несколько иной характер, чем тот, который отличал тайные масонские ложи на Западе и русские при их возникновении. Чиноначальники масонские: Бебер, позднее гр. Мусин-Пушкин, Брюс, Жеребцов строго соблюдали принятое обязательство. Жеребцов в своей ложе «Соединенных Друзей» установил строжайшую даже цензуру речей. Никто, кроме управляющего мастера, не имел права говорить, не подав своего «письменного слова» на одобрение Великого мастера. При открытии той или иной ложи всегда осведомлялись предварительно – будет ли пользоваться «доверием» правительства открываемая ложа. В 1817 г. центральные масонские ложи приняли постановление, что впредь ни одна ложа не будет законна, если не будет признана правительством и учреждена без ведома центральных.

Мало того, гр. Мусин-Пушкин в 1819 г. прямо обращается с просьбой к Вязьмитинову не дозволять существования лож, независящих от великих лож в Петербурге. Правительственный контроль был настолько силен, что даже для перехода из одной ложи в другую требовалось до некоторой степени разрешение администрации, хотя непосредственное наблюдение за ложами и было вскоре отменено. Отменено было потому, что правительство убедилось, как заявил 23 марта 1812 г. масону Элизену Вязьмитинов, что «ложи никак сомнительны быть не могут». И позднее, в 1816 г., Александр то же самое сказал Тормасову при возникновении вопроса о разрешении открыть в Москве ложу «Александра тройственного спасения». «Я формально позволения на это не даю. У меня в Петербурге на это смотрят так (государь взглянул сквозь пальцы). Впрочем, опыт удостоверил, что тут зла никакого нет» (рассказ Штейнгеля)[170].

Насколько законопослушным является александровское масонство, показывают переговоры, имевшие место в 1818 г. между руководителями русского масонства с Испанским Востоком. Для этих переговоров приезжал в Россию специальный делегат Дон-Жуан-ван-Халес. Союз между двумя капитулами не был принят русскими каменщиками ввиду непрочности существования масонства в Испании, где последнее не пользовалось расположением правительства и где братья даже подвергались преследованиям.

Были, правда, и как бы тайные ложи, напр., Лабзина. Втайне продолжало работать и высшее масонское управление в России – так называемый Капитул Феникс. Этой высшей таинственной власти г-жа Соколовская придает большое значение. Между тем такое управление было в значительной степени фикцией. Это был лишь пережиток прошедшего времени. Любовь к таинственному у лиц, занимавших в масонстве высшие «должности», заставляла сохранять потерявший какой-либо реальный смысл пережиток XVIII столетия, когда русская масонская директория подчинялась формально Великому Мастеру IX Провинции, герцогу Карлу Зюдермандланскому шведскому. И как первый высокопросвещенный префект Капитула Феникс в России кн. Г.П. Гагарин должен был охранять в тайне от масонской толпы учреждение Капитула, так и высокопросвещенный префект александровского времени Управляющий Великой Директориальной Ложей Бебер в роли «Викария Соломона» должен был малозначащую тайну охранять от проникновения в нее так называемых профанов. И когда Ланской, открывая ложи, говорил: «велено нам собираться и научиться», это было лишь формой, которую так любили соблюдать и охранять вожди современного масонства.

Общее масонское постановление, однако, гласило: «не иметь никаких таинств перед правительством». В жизни такое правило было единственно реальным.

При таких условиях масонские ложи постепенно преобразовывались в своеобразные общественные клубы, где вся фантастика и символистика становилась лишь модным придатком.

В этих масонских клубах постепенно исчезли и те крайние черты символистики, которые отличали старое масонство. Новое масонство, более подходящее для широких кругов, в данном случае подчинялось и новым течениям, получавшим преобладание в Германии. Отсюда распространялась новая масонская система Шредера, отвергающая высшие степени, как отжившую «нелепость», и распространенная в России масоном Фесслером, одно время призванным читать лекции по еврейскому языку и философии в петербургской духовной академии[171]. Это вводило некоторое упрощение в сложный масонский ритуал, – упрощение, более подходящее к клубной обстановке. «Уложение» «Астреи» – получившего вскоре преобладание союза масонских лож – определенно уже говорит: «не иметь в предмете работ изыскания сверхъестественных таинств, не следовать правилам так называемых иллюминатов и мистиков, тоже алхимистов, убегать всех подобных несообразностей с естественным и положительным законом».

Старое масонство отличалось причудливою обрядностью со своеобразной терминологией, преисполненной таинственной символистики и аллегории. Заимствованные из Швеции, Англии, Германии и Франции масонские системы представляли собой сложную иерархическую организацию (низшие степени, шотландские братья, теоретические братья), которая обязывала младших братьев строгому послушанию просвещенным братьям высших степеней. Иногда масонский орден имел целых 32 степени. Посвящаемый связывался строгим обетом молчания. Истинные масонские цели знали лишь члены высших степеней – свободные каменщики. В жизни обычного масонства эта таинственность превращалась в смешную игру титулов… Против этого ненужного балласта и раздался протест среди возобновивших свою деятельность масонских лож не только в России, но и в Польше[172].

Под влиянием Фесслера известный и, по-видимому, искренний масон англичанин Элизен, доктор Обуховской больницы, открыто выступил против бессмыслицы высших степеней. Возникшие несогласия закончились учреждением новой великой масонской ложи имени богини правосудия – Астреи; отвергая иерархию, новый союз выставлял выборное начало и принцип равноправности членов[173].

В 1817 г. обе великие ложи на Востоке в С.-Петербурге («Астрея» и «Великая Провинциальная, или Директориальная, признававшая высшие степени»), заключили между собой братский конкордат, определивший их взаимные отношения. Большинство этих лож работало в Петербурге, были ложи в Москве и провинции: в Ревеле, Митаве, Кронштадте, Варшаве, Киеве, Симбирске, Тамбове, Ярославле и др. Некоторые из них работали на французском, польском языке, большинство на немецком и русском.

Ложи по-старому носили самые причудливые наименования: «Александра тройственного спасения», «Трех венчанных мечей», «Умирающего сфинкса», «Ключа к добродетели», «Александра к коронованному пеликану», «Нептуна в надежде» и т. д.

Несмотря на упрощение в масонской обрядности, последняя все же переполнена аллегориями, символами, туманным языком, которым любят изменяться свободные каменщики. Вся эта обрядность, конечно, не имела никакого глубокого значения. Да и большинство масонов, мечтавших о каком-то «всемирном гражданстве», говоривших, что «вселенная есть отечество каменщиков», даже гроссмейстеры были в сущности весьма плохо осведомлены о задачах деятельности своих европейских братьев. На заседаниях повторялись заученные фразы, написанные в капитулах и уложениях. Да, это была в действительности игра «больших детей», игра в духе того времени, отвечающем вкусам общества к ритуалам и театральным церемониям. Недаром масонскому ритуалу подражают и клубы. Пародируют эту обрядность даже такие литературные организации, как «Арзамас». Шуточная обрядность повсюду процветает вплоть до пирушек в аристократической среде, где входит в обычай, как рассказывает Стогов в своих воспоминаниях, пьяных хоронить со свечами и другими аксессуарами погребального ритуала.

Теоретически масонство ставит себе высокие цели: внутренне переродить человечество; изгладить между людьми предрассудки каст, уничтожить фанатизм и суеверие, бедствия войны. Одним словом, преобразовать «весь мир в единое непоколебимое святилище добродетели и человеколюбия»; образовать из сего человечества одно семейство братьев, связанных узами любви, познания и труда. Создать «царство-равенство» – такова высокая задача, которую теоретически ставило себе масонство как целое. Вольные каменщики не признают никакого другого различия, кроме производимого добродетелью: порода, чин и богатство – отметаются:

Здесь вольность и равенство

Воздвигли вечный трон,

На них у нас основан

Полезный наш закон.

И символически ватерпас в ложе изображает это всеобщее уравнение. «Мы все одной природы, следовательно, и равны между собой». «У нас и царь со всеми равен, и нет ласкающих рабов», – поется в масонской песне.

Так было только в «песне»; в действительности масон Поздеев и теоретически считал недопустимым, чтобы «масоны» называли «братьями царей». И в теории было несомненное противоречие: недаром в десятую степень просветленного Kапитула Феникса могли быть приняты только в теории лишь те дворяне, которые насчитывали не менее четырех поколений предков дворян.

Но от этой идеологии ничего не останется, как только мы спустимся с заоблачных высот к реальной жизни. Правда, нарисовать какую-нибудь единую характеристику общественного и политического миросозерцания масонов совершенно невозможно: в масонских ложах, как мы увидим, сходились люди самых различных миросозерцаний и положений: здесь были заядлые крепостники, самые ухищренные мистики, люди прогрессивного образа мнений и, наконец, самые безразличные.

Было бы глубочайшей ошибкой утверждать, что между вольтерьянцем и свободным борцом – декабристом стоял «сантиментально настроенный идеалист, друг человечества и просветителей – свободный каменщик». С этим положением мы очень часто можем встретиться в современной литературе, рисующей себе тип «свободного каменщика» по известному экспромту – воспоминанию Пушкина о Кишиневской масонской ложе.

Самый искренний масон был скорее политическим консерватором: ведь он в поисках истины и света работал «над созданием храма внутренней жизни». Он думал о самоусовершенствовании путем обновления «изнутри», путем нравственного возрождения отдельной личности. Он мирился с существующим строем, следовательно, его идеология в лучшем случае, как мы указывали, приводит к общественному квиэтизму, а по большей части к оправданию этого несовершенного существующего общественного строя. Всякую перемену он признавал «гибельным лжемудрствованием, проявлением пагубного буйства», ведущего свое начало от французской революции. Эти речи мы очень часто слышим в масонских ложах. «Простолюдины, – сообщает один из видных современных масонов гр. Виельгорский в своих «Беседах», – не имея никакого понятия о существе нашего ордена, весьма его любили, предполагая по названию свободных каменщиков, что наше братство старается их сделать вольными, в чем они весьма ошибаются, ибо мы стремимся свергнуть с себя оковы не мнимые, поистине тяжкие, а именно оковы греха, смерти и ада». Неправ был разве декабрист бар. Штейнгель, разделивший при таких условиях всех масонов на два рода людей – обманывающих и обманываемых.

Свобода человека – «свобода сил его внутренних»: «человек человеку может быть братом во Христе, а телом быть ему рабом». Но это положение противоречило и теории масонской: крепостной не мог быть членом ложи, его можно было употреблять лишь для услужения. Масонство и в теории, как мы видим на примере Невзорова, не возвышалось далее призыва фабриканта и помещика стать «благодетельным, милостивым христианином» – быть «кротчайшим господином», как говорил масонский устав.

Итак, масоны не поднимали вопроса об уничтожении крепостного права. Но часто за крепостное право они говорили много. Самым настоящим крепостником был также знаменитый масон, последователь розенкрейцерства – Поздеев. Тот, кто хлопочет об освобождении крестьян, – писал он в 1817 г. С.С. Ланскому, – тот хочет Россию «в корень разорить». «Если дастся воля, это значит, – воля делать всякие беспорядки, грабежи, убийства» и т. д.; за три года перед тем Поздеев представил специальную записку: «Мысли противодарования простому народу так называемой гражданской свободы». Поздеев – защитник дворянских привилегий: «дворяне в государстве так, как пальцы у рук». Поздеев вовсе не представлял собой какого-либо исключения. Огромное большинство братьев масонских лож, одинакового с ним социального положения, были такими же крепостниками. Возьмем масона Сафонова[174], друга Лопухина. Это был «пышный степной барин», крепостник, как называет его Свербеев в своих воспоминаниях, который проповедует, что крестьян надо «постоянно держать в черном теле» – они лучше тогда работают, лучше повинуются. И масон Кречетов и все другие считают невозможным давать свободу «невеждам».

Идеология масонов приводила также и к политическому консерватизму: «Россия все еще татарщина, в которой должен быть государь самодержавный, подкрепляемый множеством дворян», – писал Поздеев Разумовскому 27 сентября 1816 г. А пока эта татарщина под влиянием внутреннего света, несомого масонством, не переродится, надо сохранять status quo. И поэтому в «законах» масонских лож особенно старательно подчеркивается политическая благонадежность масонов. По уложению Астреи члены союза обязаны были «непоколебимой верностью государю и отечеству» и строгим исполнением существующих в государстве законов. На мастере ложи «Елизаветы от добродетели» лежит обязанность следить, чтобы в речах не упоминаемо было о политических происшествиях. Исключения делались лишь для тех торжественных случаев, когда заседания происходили «в честь монарха» и когда «усладительно» было говорить «о достоинстве и качествах, украшающих возлюбленного… государя». И это вовсе не было уставным только требованием, т. е. требованием формального характера, вытекающим из того полуофициального положения, которое заняли после 1810 г. масонские клубы. Это требование вытекало по существу из всей консервативной идеологии масонства.

Поэтому, если брать масонство в чистом его виде, то вопреки мнению некоторых современных исследователей (напр., г-жи Соколовской) решительно приходится отрицать за ним какое-либо общественное значение. Во всяком случае, если и можно вообще говорить о каком-нибудь моральном влиянии самого масонства, то оно было, как показывает В.И. Семевский, очень невелико.

Масонские требования быть «кротчайшим господином»; некоторые напоминания, хотя бы и словесные, в крепостнической среде о том, что и раб – человек, могло иметь свое гуманизирующее влияние – по крайней мере, на отдельные личности это имело, как мы знаем, влияние[175]. Филантропическая деятельность масонов, хоть и в самых ограниченных размерах, клала начала некоторой общественной благотворительности. Но, в общем, даже те, кто считали себя «истинными масонами», неоднократно должны были засвидетельствовать, что «работа» масонов, в конце концов, давала самые ничтожные реальные результаты. «Мы садимся, встаем, зажигаем и гасим свечи, слышим вопросы и ответы, мы баллотируем… и, наконец, мы собираем несколько рублей для бедных – вот для чего мы собираемся в ложи», – говорит один из членов ложи «Избранного Михаила».

Масон Римский-Корсаков в своих «Размышлениях о разности систем в масонстве» дал такую же убийственную критику тех лож, которые были лишены «истинного масонства». А таких было огромное большинство: есть ложи, в коих все масонство ограничивается искусством в праздновании… торжественных лож[176] и банкетов: «есть братья, коих прилежность доказывается тем только, что, будучи тунеядцы и празднолюбцы, они не пропускают собираться в назначенный день… поговорить о профанских материях и вместе посидеть у эконома; есть братья, коих стремление сделаться лучшими и совершеннейшими состоит в том, чтобы облечься многими безжизненными степенями; есть братья, коих усердие к распространению масонского света заключается в торговле оным… есть братья, коих связь и дружба имеют единственной целью получить в профанском быту чин или прибыточное место…»

Основываясь на приведенных словах современников, нетрудно определить причины успеха масонства. Огромное большинство ищет масонского «света» просто как лекарства от «скуки» (напр., Симанский по собственному признанию). «Бездействие искало убежища от скуки, и шампанское заставляло забыть ничтожество целей этих собраний». Последнее свидетельство Рунича отнюдь нельзя признать тенденциозным. «Бостон есть лучший опиум в той атмосфере, в которой живет русское общество», – записывает Николай Тургенев в 1819 г. Если одни прилеплялись таким образом к карточной игре, другие искали развлечения в масонских столовых ложах, где «пороховницы» (бутылки) всегда были полны и где часто «заряжали ружья порохом» (наполняли стаканы вином). Тем более что некоторые «клубы» были обставлены роскошно: напр., в ложах «Елизавета к добродетели» был свой собственный хор братьев – «гармония». И действительно, «столовые ложи» наиболее популярны. Люди, слишком серьезно принимавшие масонскую мудрость, подают скорее повод к остроумию. Масоны, интересующиеся заседаниями «столовых лож», идут сюда как в клуб. И поэтому петербургская полиция имела полное право говорить, что масонские ложи «более могут быть уподоблены клубам, нежели нравственным каким собраниям».

Масонство привлекает, как мы видели, и тем, что в ложах можно увидать многих лиц, занимающих видное государственное положение, и сделаться их, по крайней мере, номинальными братьями. Одним словом, здесь играют роль соображения карьеры.

С другой стороны, если таинственность масонских лож отталкивает некоторых, как, напр., ген. А.П. Ермолова, то других она привлекает. Один современник рассказывает нам, как он решительно ничего не понимал при чтении мистической литературы, но это непонимание еще больше его подстрекало добиться смысла аллегории. Но, в конце концов, он так ничего и не понял[177]. Таинственность подчас привлекает и потому, что в обществе ходят, как всегда, различные преувеличенные слухи.

Отсюда создается мода, действующая заражающим образом. «Полагать должно, – говорит Вигель, – что в воздухе бывают и нравственные повальные болезни, даже меня самого в это время так и тянуло все к тайным обществам». Была мода на мистику, была мода и на масонство.

Немудрено, что масонов количественно становилось так много. Иностранный наблюдатель, французский посланник Буальконд утверждает, что видел список петербургских масонов, который заключал в себе 10 000 человек.

Но именно то обстоятельство, что масонские ложи превращались в своего рода клубы, имело влияние на то, что масонство сыграло известную общественную роль, противоположную своим основным заданиям.

Прежде всего, как указывают многие современники, масонские ложи содействовали некоторой нивелировке общества. Ложи после 1815 г. несколько демократизуются: звание рыцаря может получить и брат «подлого состояния» (но, конечно, не крепостной). В ложах начинают появляться люди среднего класса: чиновники, купцы и отчасти представители зарождающейся разночинной интеллигенции.

Если одни ложи носят характер аристократический, напр., «Елизавета к добродетели», другие – военный («Соединенных друзей»), то в третьих играет роль интеллигенция («Избранного Михаила»), в четвертых, наконец, как бы сосредоточиваются люди «подлого состояния» («Александра – к коронованному пеликану»). Определенного разграничения все же нет, и это содействует некоторому смешению. В ложах собирались таким образом люди самого разнообразного общественного положения и настроения: масоном вплоть до запрещения был вел. кн. Константин Павлович, приобретшие столь печальную известность в николаевское время Бенкендорф и Дубельт, Сперанский, художник Ф. Толстой, гравер Уткин, офицеры, купцы, актеры, лютеранские пасторы, некоторые из будущих декабристов и т. д.

В одной и той же ложе («Александра тройственного спасения») встречались в качестве сочленов московский полицмейстер Бибиков, ректор университета Гейм, будущие декабристы Фон-Визин и А.Н. Муравьев. «Почти все образованное население, – говорит в своих воспоминаниях Пржецлавский, – все непрестарелые лица высшего и среднего общества принадлежали к ложам… В их стенах сглаживались так резко выдающиеся иерархические и сословные различия. Нередко плебей восседал в ложе выше светлейшего князя».

То же самое говорит в своих воспоминаниях и ген. Михайловский-Данилевский, автор столь патриотической истории 1812 г., принятый в масонство в период заграничного пребывания: «масонство, сближавшее особ различного состояния, было в сем отношении благодетельно для России, где разделение гражданских сословий отменно много препятствует развитию просвещения». Эта демократизация лож, то, что в них, по выражению современника, допускается «всякая сволочь», т. е. люди «подлого состояния», по другой терминологии, отвлекает от лож внимание представителей великосветского общества. Михайловский-Данилевский в процитированном выше отрывке своих воспоминаний говорит: «Знатные люди у нас редко были масонами; ложи были обыкновенно наполнены людьми среднего состояния, офицерами, гражданскими чиновниками, весьма редко купцами, а более всего литераторами». Знать, однако, на первых порах принимала довольно живое участие в масонских ложах. В.И. Семевский указывает, что в разное время принадлежали, между прочим, к масонским ложам многие из членов Государственного совета: Лопухин II, Куракин, Мордвинов, Кочубей, Гурьев, Ланской, Голицын, Потоцкий, Сперанский, Кампенгаузен.

Все они отстраняются от масонства, когда в клубах начинают проявляться до некоторой степени новые либеральные течения, когда и правительство начинает с подозрением смотреть на развитие масонства и ставит препятствия для его дальнейшего распространения. Так, в марте 1819 г. по распоряжению Александра закрывается полтавская ложа «Любовь к истине», входившая в союз «Астрея». Те же препятствия чинят маркиз Паулучи, враг масонства, в Риге и Магницкий в Симбирске. И уже руководителю «Астреи» гр. Мусину-Пушкину-Брюсу приходится в официальном прошении констатировать: «ныне масонство не имеет уже счастья пользоваться покровительством правительства». Вместе с утерей этого «покровительства» начинается выход многих членов из чиновной аристократии.

Предусмотрительный полицейский ум де Санглена, того самого, который сделался масоном со специальной целью сыска, еще в 1813 г. предостерегал об опасности масонства. «Должно бы, кажется, избегнуть, – писал он, – ошибки тех правительств, которые, пренебрегая такими обществами, полагая, что они собираются единственно для увеселения, раскаялись в легковерии, но поздно».

И действительно, масонством заинтересовались те, кто думал о нестроениях родины и мечтал о преобразованиях, постепенно совершенно забытых правительством. Многие из будущих декабристов прошли масонскую школу. Многих влекла сюда романтическая таинственность союза, служащего якобы добродетели, справедливости и человеческому достоинству. Многие из них искренно желали на первых порах познать и распространять масонский свет – это были люди с «пламенным воображением», по характеристике декабриста Трубецкого, видевшие в масонстве «какое-то совершенство ума».

Многие из них сделались масонами за границей, где они видели в ложах наряду с весельем и проявление серьезной политической мысли. В самом масонстве с его бессмыслицей, по выражению Якушкина, «игрушками» (Пестель) – такие члены масонских лож быстро разочаровались. Но ведь масонские ложи были единственными общественными организациями, где могла проявляться общественная инициатива в дни наступающей реакции. Многие из декабристов нам говорят (А.Н. Муравьев), что хотели воспользоваться ложами для прикрытия политических целей, для вербовки членов в зародившиеся политические организации. С этой именно целью, по свидетельству Муравьева, директор канцелярии кн. Репнин-Новиков организовал в Полтаве ложу – как бы подготовительную стадию для перехода в Союз Благоденствия. Новиков, – утверждал Ф. Глинка на допросе, – в ложе «Избранного Михаила» говорил, что в масонстве только теория, есть другое общество практической благотворительности. Конечно, масонство, вследствие именно пестроты своего состава, могло давать подходящий материал для вербовки членов тайных обществ. В клубах масонских, несмотря на запрещение, почти неизбежно должны были подниматься разговоры о «политических делах».

Недаром мистик Лабзин, руководитель  т а й н о й  ложи, уже в мае 1816 г. доносил Голицыну: «есть управляющие ложами люди весьма вредные, не только не верующие, но и не скрывающие своего неверия». (Лабзин просил, кстати, министра просвещения сделать государю представление о ложах, проповедующих вольномыслие.) По тем же причинам некоторым современникам казалось, что масонство «не могло не быть привлекательным в тогдашней душной атмосфере аракчеевского времени»; по словам Пржецлавского, «ложи были как бы нейтральные территории, как бы оазисы среди всеобщего официального застоя»; масонство «составляло едва ли не единственную стихию движения в прозябательной жизни того времени, едва ли не единственный центр сближения между личностями даже одинакового общественного положения». Так казалось недостаточно осведомленному современнику. В действительности же центр общения перенесен был в другое место – в тайные политические организации.

Про масонские ложи, как таковые, Н.И. Тургенев писал 11 февраля 1818 г. по поводу открытия в Симбирске кн. Баратаевым ложи своему брату: «ключ добродетели масонства у нас процветать теперь не может». Сообщая, что он не бывает в петербургских ложах, Тургенев добавляет: «да они того в теперешнем их церемониальном ничтожестве и не стоят». «В оном (масонстве), – показывал Чаадаев в 1826 г. – ничего не заключается, могущего удовлетворить честного и рассудительного человека». От масонства в новых тайных обществах оставался лишь придаток в виде привычки к соблюдению известных обрядов. Быть может, это дань моде, так как даже в литературных обществах распространялись масонские обычаи: напр., в «Вольном обществе премудрости и словесности» С.Д. Пономаревой при приеме членов практиковались вопросы и ответы масонского характера, или в Петрозаводском обществе «Французский парламент», основанном в 1821 г. губ. регист. Марьяновым. Эта форма, отчасти введенная в Союз Спасения, как заметил Трубецкой, была «в противность с характером большей части членов». И, быть может, в этой привычке сказывалась не столько, пожалуй, мода, как сознательный умысел: по словам Трубецкого, А.Н. Муравьев доказывал, что тайное общество только и может существовать под видом масонской ложи. А ведь далеко не все члены первых тайных политических обществ могут быть зачислены в группу сознательных: первые общества в значительной степени были лишь подготовительной ступенью. Здесь шла еще только пропаганда.