Два месяца с «Окини-сан»

Наступил май 1980-го. Это время, когда оживает природа, распускаются почки на кустах и деревьях, время, когда эпицентр жизни рижан начинает перемещаться на взморье.

Переезд на дачу небольшой семьи — дело не очень сложное. Переезд на дачу писателя — дело не совсем простое. Он обычно берет с собой, помимо вещей, необходимых для быта, часть библиотеки, которая должна быть под рукой при работе над данным конкретным произведением. И кошмарным становится переезд, если писатель, как было в этот год с Валентином Саввичем, не представляет: а что же взять ему с собой?

Вместе и по очереди мы чемоданами перевозили книги на дачу и… обратно. Трудолюбивое такси некоторые книги по несколько раз прокатило по знакомому маршруту — то книги были нужны, то отправлялись в город по прочтении. Дача постепенно превращалась в книгохранилище. Упоминание о такси освежило в памяти один забавный, если смотреть со стороны, случай.

Проезжая Усть-Двинск, возле морской базы «голосовали» два морских офицера. Пикуль попросил шофёра остановиться и любезно предложил молодым людям места в машине. Севшие на заднее сиденье офицеры о чём-то перешёптывались с водителем, но Пикуль не прислушивался, погруженный в свои мысли. Правда, он заметил какие-то непонятно подозрительные знаки в свою сторону, но не придал им серьёзного значения… Пикулю, очень открытому и доверчивому человеку, подумалось: «Может, узнали?»

Неожиданно такси остановилось, но не там, где нужно было Валентину. Он решил, что сюда попросили подвезти их офицеры. Но ситуация оказалась сложнее.

Выскочившие из машины офицеры, открыв дверцу, приказали Валентину Саввичу пройти с ними.

— В чём дело? — спросил он. — Сначала объясните, а потом уж я решу, идти с вами или нет.

Ещё более бдительный водитель такси уже привел к такси двух милиционеров, приглашавших Пикуля проследовать в ближайшее отделение милиции…

Милиционер попросил предъявить документы. Страшно представить дальнейшее развитие недоразумения, если бы при Пикуле не оказалось паспорта…

А разгадка была проста: стриженый «под нулёвку» Пикуль высоко бдительными офицерами был идентифицирован как беглый, объявленный во всесоюзный розыск, преступник. Как видите, действительно «узнали».

Милиционеры извинились за оплошность, хотя их вины не было никакой. И на этом, как в таких случаях говорят, инцидент был исчерпан.

Но я заметила — Валентин как будто был чем-то озабочен и расстроен. Я попыталась успокоить его и выяснить, в чем дело. Оказалось, этот «пустячок» разбередил воспоминания много пережившего в жизни человека. Валентин разоткровенничался:

1950-е. Беспутная шальная молодость. Регулярные сборища молодых литераторов… Прогрессивные (по сегодняшним меркам) мысли и высказывания. Короче говоря, возвращающегося с одной вечеринки Пикуля «любезно подвезли» в следственный изолятор. Два следователя вели допрос:

— Как ты относишься к КНОРЕ?

— С большой симпатией, — отвечал Пикуль.

— Что можешь рассказать о КНОРЕ? — продолжались вопросы.

— Совсем немного. Кнорре — талантливый писатель, одну его книгу под названием «Родная кровь» я читал. Хорошая книга.

— Что ты здесь придуриваешься! — стервенели следователи. — Тебя спрашивают о Комитете национального освобождения России (КНОРЕ). Мы знаем, что ты в этом комитете комиссаром? От таких речей в 1952 году веяло смертельным холодом. Это была попытка пришить знаменитую 58-ю статью. Две недели Пикуль переносил оскорбления, унижения и недозволенные приёмы допросов…

Так «исчерпанный инцидент» обильно посыпал сталинскую соль на нанесённую Сусловым рану.

Пикуль не работал…

В конце мая зашла в букинистический магазин и, увидев две книги о Японии (Толстопятое А. «В плену у японцев». 1908 и Николаев А. «Очерки по истории японского народа», 1905), купила их. Поскольку несколько раз видела в руках у Пикуля книгу Цивинского «50 лет в императорском флоте», где много материалов, посвящённых Японии.

Валентин Саввич заинтересовался этими книгами, не только прочитал, но и сделал какие-то выписки и пометки. Я подобрала несколько книг по этой тематике из фонда библиотеки и принесла домой. Среди них были: Горох А. «История японского народа»; Исии «Дипломатические комментарии»; Левицкий Н. «Русско-японская война»; Гауз-нер Г. «Невиданная Япония».

К моей радости, все книги были тщательно изучены и пошли в работу. Так началось новое прикосновение к Стране восходящего солнца, о которой Валентин Саввич много мечтал, но в которой никогда не бывал…

Через некоторое время он сказал: «Пожелай мне удачи, я сажусь за роман “Гейша”». (Таково было первоначальное название ныне широко известного произведения «Три возраста Окини-сан».)

Валентин Саввич большое значение придавал первой фразе любого своего произведения. Для него она была камертоном, настраивающим на работу. И поиски этой ключевой интонации часто оказывались мучительно долгими. Он садился, писал первое предложение, вставал, ходил, курил, мял и выбрасывал лист, и всё повторялось, иногда не один день, не одну ночь.

С романом «Три возраста Окини-сан» всё было иначе. На чистый лист без всякого напряжения легла фраза: «Это случилось недавно — всего лишь сто лет назад…»

Изголодавшийся по работе, Пикуль окунулся в повествование с головой. Насколько можно было, бережно и с нескрываемым интересом следила я за необычным изменением уклада его жизни. С интересом — потому что впервые видела настоящую работу писателя.

Над рабочим столом Валентина висел портрет (из коллекции доктора Сукарно) прекрасной японки в национальном костюме, на которую он изредка поглядывал, описывая аксессуары японских одеяний. Были здесь и две фотографии подлинной Окини-сан в фас и профиль. А вокруг: на столе, этажерке, на стульях и даже на раскладушке — стояли, лежали, шелестели раскрытыми страницами книги и журналы, газетные вырезки и фотографии, альбомы и словари, японские разговорники.

Именно разговорники дали удивительную возможность ощутить себя в кругу людей далекой загадочной страны.

— Гомэн кудасай, — извинялась я за своё неожиданное появление в его кабинете.

Уходя на работу, если Пикуль не спал, непременно прощалась: «Саёнаре».

А Валентин Саввич каждое утро, оставляя на столе записку, обращался ко мне: «Тануки…» Честно говоря, это имя принадлежало не мне. Оно как-то постепенно перешло ко мне от чудесного создания, почти ручной шустрой белочки, регулярно приходившей к нам на подоконник, чтобы разделить утреннюю трапезу.

На сердце — покой и внутреннее удовлетворение. Всё на своих местах. Пикуль вернулся на круги своя…

Волнения вызывали только мысли о моих детях. Марина всё лето работала в пионерском лагере пионервожатой, а Витя находился в спортивном лагере, и на дачу приезжали только на выходные. С каким нетерпением, считая дни, я ожидала этих коротких встреч с детьми. С раннего утра начинала колдовать у плиты, чтобы повкуснее накормить детей и идти с ними к морю.

Дети уезжали, и на неделю мы опять оставались вчетвером: Пикуль, я, пёс Гришка и… Окини-сан.

Как-то ночью я проснулась от непонятного шума. В комнате, где работал Пикуль, о чём-то спорили, что-то обсуждали. Я прислушалась. Несмотря на многообразие тембров и интонаций угадывался только голос Валентина. Облокотившись, я подвинулась к краю постели. Через открытую дверь в огромном зеркале над винтовой лестницей была хорошо видна освещённая комната. За столом сидел Пикуль. Жестикулируя и поворачивая голову в сторону воображаемого собеседника, Валентин обсуждал поход эскадры на Восток: в беседе (с присущими им голосами и соответствующими манерами) участвовали Небогатов, Коковцев и Рожественский. Пикуль возмущался, отчитывал кого-то, возражал, отдавал приказы, вскакивал со стула, прикладывая руку к воображаемому головному убору.

Может, это юнга вскакивал при появлении адмирала? А может быть, сам адмирал отвечал на чьё-то приветствие?

Зачарованная, я тогда сразу не поняла, что смотрю инсценировку ещё не написанной главы романа…

Верю, что между близкими душами существует телепатическая связь. Об увиденном я не обмолвилась ни словом. И буквально через несколько дней Валентин сам завёл разговор.

— Тося, — обратился он. — Давай поговорим вот о чём. Когда я пишу, я могу увлечься, что в порядке вещей для «сумасшедшего», — и улыбнулся. — Всякие странности творчества не должны тебя ни пугать, ни смущать. В свою очередь, хочу спросить тебя: могу ли я тебя не стесняться?

— А я уже всё видела… И всё понимаю, и не буду обращать на это внимания. Я пришла тебе не мешать, а по возможности только помогать.

С тех пор он чувствовал себя при мне раскованным и ничего не стеснялся. И не было в том ничего шокирующего, если Валентин Саввич в четыре часа ночи будил меня и говорил:

— Послушай, какую я о нас с тобой частушку сочинил.

И начинал её исполнять хулигански-залихватски, по-матросски озорно, с юношеским задором, танцуя «Яблочко».

Что ты задаёшься, Тонька из Кронштадта?

Я тебя недаром же зову.

Я красивше стану в новеньком бушлате,

Мы в пивной назначим рандеву.

Я такую кралю бусами украшу,

Станешь мармелад один жевать,

Обобьём батистом всю квартиру нашу,

Станем в коридоре танцевать…

Понимаю, что данное творение не войдет в сокровищницу нашей великой поэзии. Но я, ещё не проснувшаяся, полусонная, всегда с восторгом слушала и созерцала его выступления и концерты…

Это означало, что дела идут хорошо, что он чётко видит перспективу. И ради этого я была готова на все, была согласна на недосыпание, на любые трудности и неудобства.