Константин Богомолов. Это не Я, это Он

Константин Богомолов признается читателю, что он мечтает вернуться туда, где он вернет себя.

Того, который боялся людей. Стеснялся. Стыдился. Робел. Того, кто думал о Вселенной и читал книги.

Надо писать о мечтах.

Начнем сначала.

В детстве не мечтал — планировал.

То есть мечта была целью.

Стать тем-то, достичь того-то, заработать столько-то.

Все казалось «г… — вопрос».

Больше про детские мечты сказать нечего.

Идем дальше. То есть переходим в сейчас.

Сейчас мечтаю много и разнообразно.

Но не одухотворенно.

Без фанатизма. И без всяких надежд на воплощение.

Ибо жизнь учит, что нет ничего хуже, чем воплощение.

Мечтаю поехать, пойти, побывать, побыть. Мечтаю остаться.

Очень мечтаю отдохнуть.

Эта мечта особенна и постоянна.

Еще мечтаю снова играть в теннис.

Тоже никак не получается.

Не получается именно оттого, что мечтаю.

Не мечтал бы — сделал бы. Но нет.

Это моя мечта. Я ее ношу, как носит шарфик Никита Михалков.

В разговорах так и формулирую: играл когда-то, профессионально занимался, потом бросил, но мечтаю снова.

И делаю умильное лицо. Это трогает, немного интригует. И т. д.

Отсюда вывод: некоторые мечты имеют вполне прикладное значение.

Их можно демонстрировать. Ими можно кокетничать.

Они как духи. Прыснулся и пахнешь.

И тебе самоощущение, и людям любопытно.

Что еще?

Мечтаю иногда о вещах. Это очень страстные мечты.

Они как голод. Как пустой желудок.

Вдруг страшно хочется чего-то.

И пока не съешь — нет покоя.

Иногда хочется съесть шмотку, иногда гаджет, иногда машину, иногда человека.

Но это не мечты. Это желания. Оставим их.

Вот вроде бы и все, что я могу поведать по теме.

Не могу сказать, что мечтаю о мире во всем мире.

О победе добра над злом тоже не думаю. Мне как-то все равно.

Не мечтаю и о том, чтобы дети во всем мире были счастливы.

Думаю только о своей, если честно.

Не мечтаю и о вечной жизни себе или кому-то.

В конечности больше смысла.

А уж в недоговоренности — бездна.

Оттого и внезапная смерть лучше ожидаемой.

Но это ведь иная тема, верно?

Серьезная.

А я, начиная писать колонку, не собирался писать ее всерьез.

Но мы всегда делаем ровно обратное тому, что собирались сделать.

Поэтому сейчас — смертельный номер. Сейчас серьезно.

Или почти серьезно.

Попытка исповеди на заданную тему.

Да, у меня есть мечта. Настоящая. Большая. Взрослая мечта.

Я мечтаю быть собой.

То есть — писать тексты.

Просто писать тексты-буквы-слова.

И ничем другим не заниматься.

Иметь много денег и писать.

Или получать много денег за то, что просто пишешь. Не важно.

И хорошо бы — в доме на море. Но и дом, и деньги — это опция.

Главное — писать тексты.

Вот это и значит для меня — быть собой.

Пояснение.

В моей жизни было детство. В этом детстве я писал стихи.

Я не думал о заработках, о карьере, о семье. Я просто жил и писал стихи.

Я ходил в поэтическую студию.

Каждую пятницу я шел во Дворец Пионэров на улице Фадеева.

Там в 17:00 собирались дети.

И читали свои стихи друг другу.

Но главное — руководительнице этой студии Ольге Ивановне Татариновой. Этому человеку я всегда был, есть и буду благодарен.

Она любила того меня — именно того.

Не будущее во мне она любила и ценила, но настоящее.

Настоящее во всех смыслах.

Она ценила того меня так, как не ценил я сам.

Того, кого я, окончив школу и войдя в большой мир, спрятал где-то далеко.

Или нет. Так слишком просто.

Этого мальчика я бросил, как бросают собаку.

Просто вывез куда-то, высадил из машины и уехал.

А он смотрел, как я уезжаю. Почти не сопротивлялся.

А я рос.

Бросил писать.

Получил образование.

Знакомился с людьми.

Становился филологом, потом — театральным режиссером.

Зарабатывал.

Снова знакомился с людьми.

Жизненный капитал копил.

А сейчас я хочу все вернуть взад.

Я мечтаю все вернуть.

Не поймите вульгарно.

Не счастье детства, нет.

Не Пицунду, где отдыхали мы с родителями.

Не подмосковное Болшево.

Себя.

Кстати, о Болшеве. Оно снится. Часто.

Дом творчества кинематографистов, куда возили меня родители на зимние каникулы.

Там сейчас бог знает что… А тогда там было счастье.

Там зимой были финские сани и катались с горы.

И был запах свежих сладких булочек ближе к пяти — на чаепитие.

Да, и Сам Чай — в стаканах с подстаканниками.

Индийский — представлялось.

И представлялась Индия. И кино по вечерам.

И еще были лыжные походы.

И огромные деревянные шахматы и шашки. Хочется вешаться.

Не как пальто. По-другому.

Не будет ни того тела, на которое натягивал чулки, чтобы не мерзнуть.

Ни той темноты ночного леса. Ни той простуды.

Ни жидкой ели, обернутой гирляндой из лампочек, мигающих безмолвно.

Хочется плакать. И не получается.

Я знал, что этим кончится, и нечего лукавить.

По крайней мере, теоретически — жить еще долго.

А то, что сниться будет Болшево до конца, — надо терпеть.

Может быть, в этом и есть главное что-то…

Может. Но я все равно мечтаю.

Я мечтаю вернуться туда, чтобы вернуть себя.

Того, который боялся людей. Стеснялся. Стыдился. Робел.

Того, кто думал о Вселенной и читал книги.

Того, кто не умел общаться и манипулировать.

Того, кто не знал. Чего? Не знаю. Просто. Не знал.

Для кого вся жизнь и весь мир сосредотачивались в листе тетрадном.

В словах, выводимых на нем.

Кто, идя по улицам, в гости, в школу, не думал о проходящих бабах, а складывал слова в строчки…

И в этом чувствовал радость, и смысл, и наслаждение.

Я был я.

И вдруг я взял и оставил себя там, далеко позади, на обочине.

Зачем? Почему?

Ответа нет. Теряется во мраке прошлого. И не важно теперь.

Важно, что теперь это не Я. Это Он.

Я бросил его. Так точнее.

Я бросил его. А сам пошел-поехал-побежал-поспешил вперед.

И не оглядывался.

И вот иду по жизни — уверенный, веселый.

А он смотрит на меня. Оттуда. Глазами.

Смотрит на то, чем я стал.

И не думаю, что радуется.

Или нет. Радуется.

Что я жив. Что любим. Что здоров. Что родители со мной.

Но.

Мне тяжело смотреть ему в глаза.

— Он был моложе?

— Ерунда.

— Он был умнее?

— Нет.

— Честнее?

— Да. Наверняка.

— Талантливее?

— Уверен.

— Порядочнее?

— Он был искренен.

Ну, вот и все.

Я сказал то, что, пожалуй, никому никогда не говорил.

И себе самому не признавался.

Кто-то скажет: это не мечта, это тоска.

Нет, это мечта.

И я верю, что смогу ее искупить. Именно так. Искупить.

Кто-то скажет: это жизнь.

Я знаю. Я знаю, что это жизнь и происходящее неизбежно.

И краткость — она и в жизни сестра таланта.

В смысле продолжительности оной.

А если живешь, и живешь, и живешь, то неизбежно теряешь, теряешь, теряешь… Близких, далеких, время, чувства, но главное — себя.

— Мама, как ты поживаешь?

— Так как-то.

— Хорошо выглядишь.

— Потому что я умерла рано.

— Зачем? Зачем ты ушла так рано? Я так тосковал.

— Потому что я женщина. Потому что я не хочу стареть. Потому я спряталась.

— Спряталась? Ты просто спряталась?

— Конечно. Но спряталась так, чтобы никто и никогда меня не нашел! Ты играл в прятки?

— Да.

— Тогда ты знаешь, что такое смерть.

— Что?

— Смерть — это спрятаться так, чтобы тебя никогда не нашли. Хочешь попробовать?

— Да.

— Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать. Кто не спрятался — я не виновата.

— Мне одиноко, мама.

— Ты не счастлив?

— Нет.

— Почему?

— Я не знаю, зачем я живу.

— Как же ты постарел. Ты очень постарел.

— Потому что я живу, мама…

Все.

Нет, не все.

Ведь кто-то мечтает о смерти.

Не кокетливо. А взаправду.

Не «чтобы пожалели».

Кто-то на самом деле искренне мечтает о смерти.

Может, от боли.

Может, от чего-то еще.

Кто-то искренне мечтает о смерти.

Но этот человек, наверное, никогда не напишет ни слова о своей мечте.

Потому что слово — жизнь.

Оно было в начале.

А смерть — это смерть.

Она в конце.

Она даже после точки.

Эту мечту не надо описывать.

Ее воплощают.

Она возвращает тебе себя.