ПРИ ТИЛЬЗИТЕ Письмо 52-е

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ПРИ ТИЛЬЗИТЕ

Письмо 52-е

Любезный приятель! Оставя вас при конце последнего моего письма в весьма любопытном месте и в нетерпеливости узнать, отчего вдруг полетели по лагерю нашему ядра, хочу теперь любопытство ваше удовольствовать и разрешить вам сию загадку.

Господа наши, главные командиры, не без причины выбирались из Тильзита с превеликою поспешностью, и не по пустому боялись и трусили неприятеля, но дошел до них слух, что гонятся за нами не только легкие гусарские неприятельские партии, но что и сам фельдмаршал Левальд со всею почти своею армиею следует по стонам нашим и находится уже в самой близости. Сие известие привело их в такое малодушие и трусость, что они сами не знали, что делать и начинать, почему и не удивительно, что они, выбираясь с великою поспешностью из города и стараясь как можно скорее из города убраться за реку, наделали множество смеха достойных дел и таких погрешностей, которые никак прощены им быть не могут. Ибо, во-первых, не смеха ли достойное было дело, что они, выбираясь со всем из Тильзита, восхотели одними угрозами принудить жителей городских к невозможному совсем делу, то есть, чтоб они не впускали в город свой после вас прусское войско. Требование, поистине, самое странное и удивительное! Ибо как возможно было сим безоружным жителям это сделать, и можно ль бы с здравым рассудком сего от них требовать? А чтоб принудить их к тому угрозами, то велели на домах положить пехкранцы, чтоб можно было город в один миг зажечь и весь в пепел превратить; а что того смешнее, то поставили на самом берегу реки против города, вышеупомянутый бекет с пушками, на голом месте и без малейшего прикрытия, и созвав начальников городских, сказали, что если они, по выступлении российских войск, впустят в город пруссаков, то город весь расстрелян, зажжен и разорен будет. Во-вторых, поспешность и расстройка мыслей их, при выезде из города, была так велика, что они совсем позабыли про находившиеся в тильзитском замке прусские пушки и оные в нем оставили. Итак, можно ли непростительнее быть сей погрешности, и не чрезвычайная ли сия была оплошность?

Но каковы оплошны были мы, таковы проворны были, напротив того, господа пруссаки. Они не успели проведать, что наши войска из Тильзита выбрались, как того момента оный заняли. Четыре батальона их пехоты, со множеством пушек, вступили в ту же еще ночь в сей город, а вслед за ними следовал и сам фельдмаршал Левальд. Сии вступившие войска не успели увидеть за рекою весь наш лагерь, а на самом берегу, на голом песку, без всякого прикрытия поставленный и власно, как на жертву преданный бекет, стащили тотчас со стен замка большие пушки, и поделав из них и из привезенных с собою на берегу несколько батарей, по наступлении дня произвели по бекету нашему столь сильную стрельбу, что командовавший оным нашего волку полковник старичок Плантдевильденберг не знал куда от ядер укрыться. И хотя ответствовал им из своих пушек, но не могши им ничего сделать, видя всю команду свою подверженную тщетной пагубе и потеряв десятков пять людей, принужден был ретироваться в лагерь.

Пруссаки, не довольствуясь тем, направили свои пушки и на самый наш лагерь, и как они по величине своей ядрами до него доставали, то и начали они его утеснять немилосердным образом, а особливо стрелять по фельдмаршальской ставке; а поелику оная была неподалеку от полку нашего, то от самого того и доставали ядра их до самого нашего стана.

Игрушка таковая весьма не понравилась нашему фельдмаршалу. Он вздурился, сие увидев и услышав свист ядер. Опасность, угрожаемая самому ему, принудила его забыть о своем безрассудном торжестве, за которое он по достоинству был наказан, и помышлять о спасении своем. Во всем лагере произошла оттого превеликая тревога и смятение. Повсюду началась скачка и повсюду слышен был вопль: "Артиллерию! артиллерию! давай сюда скорей пугаки, гаубицы, мортиры, бомбы, вези на берег, стреляй по городу, бросай бомбы, зажигай и разоряй оный до основания!.." Однако вся наша досада и вся злость на неприятеля не произвела никакого действия. В город хотя пущено было несколько сот ядер и брошено несколько десятков бомб, и хотя стрельба с обеих сторон продолжалась с самого утра даже за полдень и более четырех часов, однако нам со всею нашею стрельбою не удалось ни неприятелю, ни городу сделать никакого чувствительного вреда, кроме того, что поизломали на домах у них несколько черепичных кровель и труб, и поранили одного канонира. Итак, видя худой успех и не хотя далее подвергать лагерь свой опасности, принуждены мы были наконец поднять весь наш лагерь и перенесть его несколько верст далее и тем всю сию комедию, к стыду и бесславию нашему, кончить.

Теперь легко можно заключить, что насмешка таковая и посрамление от неприятеля были фельдмаршалу нашему крайне чувствительны. В досаде за сие, он не только не хотел удостоить ответом предложение, присланное от неприятельского фельдмаршала о размене пленных с трубачем, а велел отослать с мужиком одну его трубу с неподписанною никем цидулкою, что пруссаки сами своего трубача застрелили; но сверх того, желая всем беспокойствам, делаемым от неприятеля, положить единожды предел и сделать, чтоб армии прусской не можно было никак вслед за нашею далее следовать, велел разорять и опустошать огнем и мечем все, оставшиеся позади нас селения сряду и не оставляя ни одного в целости, дабы неприятель нигде не мог найтить себе убежища. А самое сие, как после оказалось, и остановило прусскую армию от дальнейшей погони, и они довольствовались уже послать вслед за нами самое малое количество гусар.

Отодвинувшись вышеупомянутым образом далее от берега и заняв новый: лагерь, пробыли мы в оной не только тот, но и весь последующий день; и хотя и не такое было время, чтоб помышлять о торжествах, потому что в сей день было у нас уже зазимье и выпал снег и началась самая дурная осенняя погода; однако для дня рождения (20-го) великого князя, было у фельдмаршала торжество и пальба из пушек.

Кроме сего, памятно мне сие место было потому, что мы имели во время стояния своего под Тильзитом и тут во всем великое изобилие. Ибо как от фельдмаршала дозволено было казакам и прочим нашим легким войскам все ближние места грабить, опустошать и разорять, то казаки наволокли к нам в лагерь скота, птиц и прочей всякой провизии такое великое множество, что все продавалось очень дешевою ценою и все были до избытка довольны. Но ничего не было так много, как меду: сей не знали они куда уже и с рук сжить, и потому носили его везде по полкам и по обозам, и продавали за сущую безделку. Полная манерочная крышка самой лучшей зеленой патоки продавалась, например, не дороже одной копейки. Итак, тот только не ел меду, кто не хотел. Что касается до меня, то я, будучи с малолетства до всех сластей, а особливо до меду, великий охотник, объедался оного при этом случае, и истинно до того доходило наконец, что он мне казался горек.

Но сколько мы с этой стороны были довольны, столько, с другой, недовольны тем, что стоявшая до того весьма прекрасная и теплая погода, вдруг переменилась и сделалась холодная и самая дурная осенняя. Сия перемена была нам тем чувствительнее, что никто почти из нас не имел у себя шуб, и всякого, по пословице говоря, застала тогда зима в летнем платье. До того времени мы всего меньше помышляли о запасении себя зимнею одеждою. Но выпавший тогда первый снег и начавшаяся продолжаться слякоть и дурная погода, надоумила нас в том и принуждала нехотя помышлять о сем предмете. Но где было взять тогда в походе шуб? и у кого их покупать, когда все терпели в том равный недостаток? Я за великое счастие себе почел, что мог достать купить у казаков превеликий овчинный тулуп, который был хотя сшит из простых овчин, но нам было тогда не до разборов, и мы рады были, что могли чем-нибудь согревать свои от стужи дрожащие члены. Что касается до холода, претерпеваемого в нашей палатке, то компаньон мой нашел средство и от оного себя и меня сохранить. Он, приехав прежде в занятый лагерь, велел поставить наперед мою, а потом, сверх моей, свою капитанскую палатку, и нажегши жаровню полну жару, внес под внутреннюю палатку и чрез то так ее согрел, что я, приехав из похода и иззябши в прах, вошел в нее как в сущий рай и не мог его довольно расхвалить за его выдумку и за нагрение таким образом палатки; а как в самое то время был у него готов и горячий чай, а потом изготовлен прекрасный и сытный ужин, то я в сей вечер так был доволен, что он мне во весь остальной поход был очень памятен, и тем паче, что мне не удалось уже иметь другого такого спокойного и приятного ночлега; ибо, к превеликой досаде моей, я в последующее же утро наряжен был от полку на ординарцы к фельдмаршалу и пришужден был, расставшись с своим другом, приобщить повозку свою к обозу фельдмаршальскому и отбыть на несколько дней от полку своего, сдав роту возвратившемуся в оную прежнему нашему поручику Коржавину.

Впрочем, в самом сем месте начала армия наша мало-помалу расходиться, и вся конница, кроме немногих выбранных эскадронов, и половинное число казаков отправлена была из сего места зимовать в Польшу, куда она тотчас и пошла, а главная армия, со всеми пехотными полками, положила иттить зимовать в Жмудию и Кypляндию.

Мы выступили из сего лагеря не прежде как 21-го числа сентября; и хотя переход был не гораздо велик, но для продолжавшейся великой слякоти и стужи, весьма труден, так что вся армия претерпевала великое беспокойство и была принуждена ночевать почти без палаток; ибо большая часть обозов не могла прибыть в новый лагерь, и сей день был весьма достопамятен для армии. Во все продолжение похода не претерпела она столько труда и отягощения, сколько в сей день; однако, не по тому, что переходить надлежало ей великое расстояние, ибо переход был весьма умеренный, но потому, что следовать ей надлежало низкими, ровными и частыми ручейками и топкими лощинками, пресеченными и такими местами, которые и в доброе время и в сухую погоду не гораздо сухи и тогда будучи от продолжавшегося беспрестанно дождя, слякоти и снега размочаемы и бесчисленными колесами и лошадями разбиваемы, превратились в самую топкую и вязкую грязь, из которой ноги почти вытащить было не можно. А посему всякому не трудно себе вообразить, каково было иттить всей пехоте и тащиться всем обозам по таковой грязи, и притом по слякоти и при великом и холодном ненастье. Истинно не могу с покойным духом и без внутреннего содрогания и поныне еще всего того вспомнить, что я в сей день тогда видел.

Мне судьба, власно как нарочно, преподала наиудобнейший случай видеть тогдашнее жалкое состояние армии и быть всему злу, претерпеваемому оною, очевидным свидетелем; ибо, находясь в самое сие время у фельдмаршала на ординарцах, мог я уже более всего насмотреться, нежели прежде, находясь при полку, и по самому тому и могу я обстоятельнее рассказать о сем несчастном и для многих пагубном дне.

Низкость тамошних мест и тогдашнее превеличайшее ненастье причиною тому было, что весь путь, по которому армии следовать надлежало и одними уже передовыми войсками, а особливо конницею, так разбит был, что мы с фельдмаршалом и обозом его, хотя всех прежде поехали, но и нам уже весьма дурно было ехать; когда же повалила артиллерия и ее тягости и тяжелые обозы, то растворилась везде такая вязкая топь и грязь, что я никак изобразить ее не могу. Как бы то ни было, но мы с фельдмаршалом в назначенный новый лагерь приехали очень еще рано и расположились себе спокойно: он в своих огромных ставках и теплых войлочных калмыцких кибитках, а мы также кой-каких палатках в его обозе. Я так был счастлив, что и тут нашел себе нечаянно одного знакомого. У фельдмаршала случилось в сие время быть, как нарочно, дежур-майором и командиром над всеми нами, ординарцами, самый ближний деревенский мой сосед, князь Иван Романович Горчаков. Сего человека до сего времени я нисколько не знал; но он, при расспрашивании меня о том, кто я таков, не успел услышать мою фамилию, как тотчас сказал мне сам, что деревни наши смежны между собою, и так ко мне приласкался, что я неведомо как был им доволен. Он взял меня тотчас в особое свое покровительство, и я должен был у него и обедать и ужинать во все то время, покуда я находился на ординарцах.

Вскоре после обеда и вслед за нами притащилась кое-как и пехота. Смешно и жалко было на нее смотреть: не было ни одного человека, который бы по колено почти не был в грязи, а многие были с ног до головы грязью перемараны. Все полки распущены были тотчас по назначенным для них лагерям, но лагери сии были еще пустые и без палаток: ибо обозы все остались еще далеко позади и оных не было еще и в почве. Случившаяся в самом еще том селении, где мы стояли прежде, и откуда пошли, прескверная через один топкий ручей переправа, и то и дело ломающиеся мосточки, которые чрез оный на скорую руку были поделаны, причиняла им столько остановки, что они весь день прогваздались, переправляясь чрез оную. А бедные солдаты принуждены были долгое время быть без палаток и терпеть стужу и мокроту под снегом и дождем под едиными своими плащами. К вящему несчастию, и дров в новом лагере не можно было так много найтить, чтобы можно было раскласть довольно огней и у оных греться; а иные полки были еще того несчастнее: им, по тесноте места, досталось стоять на таком месте лагерем, которое сущею трясиною и болотом почесть можно и где ни четверти часа не можно было никак простоять на одном месте, буде не хотеть, чтоб на том месте сделалась лужа и ноги не очутились на четверть и более в воде от хлипкого и вдавливающегося грунта.

Наконец, как наступил уже и вечер и из обозов только что начали показываться передовые, то сие начинало уже тревожить и беспокоить нашего фельдмаршала. Он то и дело посылал ординарцев понуждать, чтобы скорей ехали. Но все сие не производило никакого успеха. Погода становилась от часу хуже и дорога гаже; по наступлении же ночи сделалась такая темнота, что ни зги было не видать, а притом такая стужа, что и в шубе едва оную терпеть было можно. Рассудите ж теперь, каково было бедным нашим солдатам, недождавшимися своих повозок и ночующими на мокрой земле, под дождем и снегом, под одними своими плащами? А что происходило с бедным обозом, того без жалости я вспомнить не могу, мне случилось быть очевидным тому свидетелем, и вот каким образом:

В самую полночь проснулся наш фельдмаршал, и услышав, что не все еще обозы пришли, восхотел послать туда еще одного ординарца. Сих ординарцев было у него хотя много, ибо от всякого полку было по одному, но так случилось, что тогда не было никого на лицо: все разосланы были в разные места, и я оставался только один из всех. Князь Горчаков сколько ни старался до того времени меня щадить, нарочно никуда не посылая, но тогда не было и ему возможности меня помиловать от сей посылки. Он с превеликим сожалением пришел ко мне сам в палатку и, будя меня из сна, говорил: "Вставай Андрей Тимофеевич! что делать, хоть бы и не хотелось мне вас потревожить и в сие время посылать, но велит самая необходимость. Не взыщите, ради Бога, того на мне. Граф спрашивает теперь ординарца, а никого нет, кроме вас, итак, пойдемте к нему". — Досадно мне сие было чрезвычайно, ибо я только что под тулупом своим угрелся и заснул; но зная сам необходимость, не роптал ни мало на князя, но шел за ним с терпением.

Пришед к фельдмаршалу, не мог я внутренно не рассмеяться тому, что тут увидел. Я нашел его в преогромной, богато внутри украшенной и жаровнями и спиртами довольно нагретой кибитке, лежащего на пуховиках на одной, а лейб-медика, или доктора его, на другой кровати; но в чем бы, вы думали, сей предводитель наш, при тогдашних печальных обстоятельствах, упражнялся? Истинно стыдно сказать. Изволил слушать сказки от сидящего в головах у него за столиком гренадера и болтавшего нелепый вздор во все горло. — Боже мой, подумал я тогда сам в себе: тою прямо приличное упражнение для фельдмаршала такой великой армии и в такое время! — Князь тотчас доложил ему, что привел ординарца, и тогда начал он мне приказывать. — "Слушай, мой друг!" сказал он мне: "поезжай по дороге, где шла армия до самого того места, откуда мы сегодня пошли, и посмотри, сколько еще обозов по дороге, и все ли они переправились чрез речку? и буде не все, то сочти ты мне, сколько повозок еще не переправилось". — "Слушаю! ваше сиятельство", ответствовал я: — "только счесть, не уповаю, чтоб было можно: темнота теперь так велика, что и на сажень ничего почти не видно. — "Ну хоть наугад посмотри сколько", сказал он: — "только поезжай и возвращайся скорее".

Приняв сие повеление, надел я сверх мундира овчинный свой тулуп, и укутавшись хорошенько в него и в надетую сверх того епанчу хорошенько, взял я в конвой себе двух казаков и пустился верхом в путь свой. Одному из казаков велел я ехать перед собою, дабы можно было мне узнавать, где рытвина и где топь, и чтоб, въехавши либо в яму, либо в тину, не слететь с лошади и не сломать головы; а другому приказал ехать позади себя и не отставать ни на шаг. Темнота в самом деле была преужасная и дорога так разбита и испорчена, что я того и смотрел, чтоб не слететь и мне таким же образом с лошади, как то уже не однажды с передовым моим казаком случалось. Впрочем, не успели мы выехать из лагеря, как и начали встречаться с нами повозки в таком состоянии и положении, какое без внутреннего сожаления я вспомнить не могу. Инде погрязла телега в грязи, и лошади, выбившись из сил, лежали, растянувшись. В другом месте наезжал я лошадей, совсем уже издохших и самих повозчиков едва вживе, стужа и мокрота их совсем переломила; а отъехав далее, наезжал я и лошадей и повозчиков умерших от стужи: те как шли, так, упав, и издохли, а сии, прикурнувишсь, сидели позади повозок — и так окостенели. Инде одни лошади стояли по пояс в тине, а повозчик с полверсты от них лежал без дыхания. Одним словом: вся дорога наполнена была такими печальными зрелищами, что я не мог без внутреннего содрогания смотреть на оные. Наконец, вдали увидели мы зарево, а потом и пламя, освещавшее весь горизонт, и легко могли заключить, что тут надобно быть тому месту, куда мне ехать надлежало, и где была самая та скверная переправа, которая столько остановки наделала. Я пустился с казаками моими на сие зарево, и, за темнотою, едва было сам не погряз в тине и болоте, однако, наконец, кое-как доехали мы туда.

Но что ж увидел я тут? повозок несколько сот стеснилось к переправе и слышан был только вопль, шум и треск. Некоторые из них лежали опрокинутыми с гати в болото и на половину погрязшие; иные лежали на боку; у других переломаны были оси, а у иных колеса, и все в превеличайшем беспорядке и в такой тесноте, что мне не было никакого способа проехать и их не только пересчитать, но хотя глазом окинуть. Итак, довольствовался я, спросив сколько еще там за речкою обозов? и услышал, что их еще сот с шесть и более назади. Тогда не оставалось мне иного, как назад ехать; но как мы с казаками сами немилосердно перезябли, то рассудили заехать наперед погреться к находящемуся в близости огню.

Но какой бы, думали вы, это огонь был? Ах! не могу и сего без сожаления вспомнить. Это было прекрасное строение, стоявшее в по ломе. К несчастию, случись в самом том месте, где была сия переправа, прекрасная прусская деревня; и как дворы крестьянские были огромные, крытые снопами и стоящие друг от друга в отдалении, то в ней-то, двор по двор, зажигали наши переправляющиеся, чтоб как светом от пламени пользоваться, так и самим обогреваться. Боже мой! подумал я сам в себе, какие горестные последствия приносит с собою война! Чем бедная сия деревня виновата, что случилась быть в этом месте? Однако, потужив, сделал и я компанию прочим и, полежав на бугорке в погревшись против огня, пустился в обратный путь для донесения фельдмаршалу всего того, что я нашел и видел. Сей не успел меня увидеть вошедшего к нему в кибитку, как тотчас спросил: "что, мой друг, много ли еще?" — "Очень много, ваше сиятельство", ответствовал я, и рассказал ему потом все, что видел, как наезжал на рассеянные по дороге и по полям повозки, как видел многих повозчиков и лошадей умерших и прочее, что видел. Но что же вы бы думали он на сие сказал? Ничего, а только приказал мне иттить в свое место, а гренадеру продолжать сказывать сказку, прерванную моим приходом.

Вот какого фельдмаршала имели мы в тогдашнем вашем походе! Люди, вверенные его предводительству и попечению, погибали и страдали наижесточайшим образом, а он в самое то время увеселялся слушанием глупых и одними только нелепостьми наполненных сказок. Чему и дивиться, что армия на сем обратном походе претерпевала несравненно более урона, нежели идучи в Пруссию. Но я возвращусь к моей материи и буду продолжать повествование.

Для всех вышеупомянутых обстоятельств принуждены мы были сделать на сем месте растах и дождаться обозов, которые прибыли все не прежде, как уже под вечер на другой день. Сие время употреблено было для сожигания всех излишних вещей. Все обозы были пересмотрены и все лишнее сожжено и брошено. Сколько пушек, сколько ядр и бомб, пороху и других вещей и военных снарядов не побросали мы тут в воду и не зарыли в землю, для того, что везти было не на чем! Но все сие помогало мало. Тягости убавилось немного, и труд был тот же; и я не знаю, как бы нам дойтить, если б не умилосердилась над нами сама натура и не произвела некоторой перемены в погоде, и оная не сделалась несколько суше и лучше.

Впрочем, и в сию вторую ночь должен я был иметь некоторое беспокойство. Поелику все нужные предосторожности от неприятеля наблюдаемы были и в сие время, которые, в рассуждении тогдашних темных ночей, и неизлишними были, то имел всякий день дежурный генерал-майор обыкновение: по наступлении ночи, объезжать весь лагерь кругом и осматривать везде ли исполняется все то, что приказано, и поставлены ли нужные бокеты. Он бирал обыкновенно с собою несколько человек из нас, ординарцев, и в сию ночь должен был и я быть в его свите. Дежурным генерал-майором был у нас тогда толико прославившийся потом, граф Петр Александрович Румянцев, и с ним-то ездили мы тогда осматривать все полки и посты. Не могу без смеха и поныне вспомнить тогдашней нашей езды с ним. Никакая каналья, я думаю, не был столько браним и ругаем, как мы тогда с ним. Но что смешнее всего то, хотя нас немилосерднейшим образом и всякими скверными словами ругали и бранили, но мы принуждены были сносить то с терпением и без малейшей досады и, вместо сердца, только что тому смеяться. Причиною тому была крайняя темнота тогдашней ночи и то, что мы, проезжая сквозь полки и едучи мимо офицерских палаток, то и дело ногами лошадей своих зацепливали за палаточные веревки и тем приводя все палатки в потрясение, мешали спать в них офицерам, которые, не зная нимало кто тут так неосторожно ехал и отваживался их покой нарушать, сердились, кричали и бранили нас немилосердным образом, и так иногда хорошо, что мы со смеха принуждены были надседаться и им охотно то отпускали.

Ночевав помянутым образом в сем месте две ночи, 23 числа выступили мы опять в поход и, делая небольшие переходы, шли как сие, так 24, 25, 26 и 27 числа без растахов и претерпевая великую нужду и беспокойство, а особливо от стужи и продолжавшихся еще дождей. Особливого в сие время ничего не случилось, кроме того, что мы, как сущие варвары, жгли повсюду селы, дворянские домы и деревни, и днем курился везде дым, а ночью повсюду видимы были зарева и пожары. Какое зрелище для жалостливого и человеколюбивого сердца! — Не было тут пощады никому. И какое бы жило и строение прекрасное ни было, но долженствовало обратиться в пепел. Но для чего? Для того только, пo два эскадрона неприятельской конницы гнались за нами, и прусскому фельдмаршалу заблагорассудилось послать их в след за нами, для примечания нашего похода и движения; а наш не мог того рассудить, что они нам ничего важного сделать не могут, но вместо того, чтобы послать их отогнать, рассудил за лучшее удержать их опустошением всех остающихся позади нас мест и предаванием всего мечу и огню, не подумав ни мало о том, что чрез таковую жестокость навлекал всей нации нашей пред всем светом превеликое бесславие и такое пятно, которое останется на век в истории и которое ничем смыть не можно; ибо вообразите себе, любезный приятель, что писали тогда в ведомостях неприятели наши о сем разорении и какое мнение подавали о нас всему свету:

"Россияне, — говорили они, — выходя из Пруссии не оставили там о себе хорошей памяти, но до тех пор, покуда выступили из границ, упражнялись только в одних бесчеловечиях и жестокостях. Город и амт Рагнит со всеми почти деревнями своего уезда превращен совершенно в пепел. Деревни шестнадцати других амтов претерпели таковую ж участь. Весь скот был у жителей отнят и отчасти перебит. Великое множество деревенских жителей отчасти перестрелено, отчасти сожжены, отчасти уведены в плен, а особливо молодые люди. Многие духовные были сечены, а другие разожженными угольями пытаны, множество церквей разграблено, каковую участь имела и гробница генерала ла-Кара в Видлакене, и проч." Далее писали они, что и нам, россиянам, прусские мужики и гусары в разных местах не малый вред причиняли, и что они не только у нас многое похищенное нами опять отнимали, но многих убивали и в полон брали, а не мало получили и обозов в добычу, и что, между прочти, захвачен был ими один полковник из корпуса генерала Сибильского и приведен к армии, у которого отнято до 3,000 талеров наличными деньгами, двое золотых часов и карета с 6-ю лошадьми; казакам же и калмыкам не делано было никакой пощады, и потому они при сем возвратном походе не далеко в стороны от армии отлучались.

Вот что писали о нас тогда пруссаки! Но справедливо ли все сие было или нет, того не могу сказать; ибо все сие от наших разъезжающих по сторонам калымков и казаков могло статься; однако и то правда, что пруссаки в реляциях своих обыкновенно многое прилыгали и из самой мухи делали слона. По крайней мере, нам, находившимся тогда в армии, ничего о таких убийствах и пытках, также и о захваченном в плен полковнике ничего было не слышно; а что мы разорения и опустошения мест огнем производили того уже и оспорить не можно. Мы не только были тому очевидными свидетелями, но и сами для сожигания деревень были посыланы. Мне самому-таки случилось однажды командировану быть для истребления огнем одной прекрасной деревни; но я радовался, что упросил другого офицера принять на себя сию комиссию, от которой я внутреннее имел отвращение.

Препроводив помянутым образом целых пять дней в походе без растахов, наконец, 28 числа, мы от своего трудного похода отдыхали, и получили в сем месте небольшое порадование, а именно: получено было от двора повеление, чтоб всей армии выдать не в зачет за треть года жалованье. Кроме сего, памятно мне из сего периода времени, что мы в последние сии дни, идучи все безлесными и более песчаными местами, имели великий недостаток в дровах и принуждены были, как для обогревания себя, так и для варения себе яств, употреблять торф, которого, по счастию, в прусских деревнях находили великое множество в заготовлении. У всякого двора были складены из сих земляных дров или высушенного дерна превеликие поленницы, или кучи, и мы жгли оный сколько хотели, научившись скоро столько ж им пользоваться, как и дровами.

В последующий день продолжали мы поход свой далее, а 30 числа опять дневали, и в сем месте разделена была армия вновь на две дивизии.

С сего времени не стали уже мы так поспешать, отчасти для того, что уже немного оставалось нам иттить, а отчасти потому, что неприятельские партии от нас наконец отстали, и мы шли уже без всякой опасности. Итак, первое число октября мы шли, а второе и третье отдыхали и отправляли в Мемель наперед команды, для принятия провианта и печения хлебов. Потом 4-го числа опять перешли верст шесть и там опять два дня стояли. Во все сие время не имели мы ни в чем дальней нужды, а досаждали нам только стужа и наступившие морозы. Однако и от них научила нас нужда находить себе довольно спокойное убежище. Все мы, офицеры, оставили свои большие офицерские палатки и начали жить в маленьких солдатских, нагревая их жаровнями и угольями; а чтобы теплота не так скоро выходила, то употребляли зги обыкновенно по две палатки и одну из них надевали на другую, и так, чтоб одна была передом сюда, а другая в противную той сторону. Опущенные же и до самой земли полочки прибивали мы вплоть к земле; и чтоб стужа не могла снизу подходить к нам в палатку, то обсыпали самые края снизу землею; верхнюю же палатку немного вспрыскивали водою, дабы не так скоро тепло сквозь оную проходить могло. Чрез все сие и нагревание палатки жаровнями, с нажженными угольями и получали мы весьма теплые себе убежища. А как каждый из нас имел и возил с собою кровати, то, не имея нужды спать на земле, и поваливались мы в них, как в банях; но жаль только, что сие наемное тепло не долго длилось, но скоро проходило и что нам по нескольку раз в день нагревание вновь повторять надлежало; также, что вход в палатку не весьма был свободен и принуждал нас нагибаться и подлезать под стену.

Наконец 7-го числа октября, в день рождения моего и вступления на двадцатый год жизни моей, дошли мы до славного нашего Мезиеля, и версты за две от сей крепости расположились лагерем, а фельдмаршал стал в городе и имел в него публичный въезд, при стрельбе из пушек. Тут стояли мы целую неделю и упражнялись в принимании провианта и печении хлебов, также в запасении себя прочими нужными вещами, ибо в сем городе могли уже мы достать, купить, всякую всячину.

Между тем как все сие происходило, вторая дивизия нашей армии, под командою генерал-анншефа Броуна, пошла от нас прочь и повернула вправо, в польскую, тут прикосновенную, провинцию Жмудию, или Самогитию, где назначены ей были зимовые квартиры. Мы же остались при фельдмаршале, и все полки разделены были по-бригадно, из коих три бригады пошли на кантонир-квартиры в Курляндию, а пять полков осталось при Мемеле, ибо сию крепость не рассудили мы за благо оставить.

Нашему полку посчастливилось быть включену в число тех, коим назначено было иттить зимовать в Курляндию. Итак, мы, переправившись 15-го числа в Мемеле чрез реку, выступили в поход, и 16-го числа ночевали при польской границе, при местечке Полонка, а 17-го числа дошли наконец до курляндской границы и ночевали при мызе Будендиц, а на утро тут дневали.

19-го числа выступили мы опять в поход и, отошед полторы мили, стали лагерем подле деревни Лагнгер, а в последующий день, отошед две мили, в первый раз стали по квартирам и ночевали.

Нельзя изобразить, сколь приятны нам тогда были самые бедные мужичьи хижины! По претерпении толь многих трудов, стужи и беспокойства, неведомо как рады были мы дорвавшись до тепла, и для нас самые скверные латышские избы лучше были палат белокаменных. Но сему и дивиться не можно, по причине, что тогда уже было самое глубокое осеннее время и стояла стужа с ежедневными морозами.

21-е число выступили мы опять в поход и, отошед мили три, принуждены были, за неимением квартир, ночевать опять в палатках на холоду, а что того досаднее, тут же еще и дневать.

23-го числа пошли мы далее, и дошли до кирки Обер-Сартау, стали все по квартирам.

24-го числа разделилась наша бригада, и киевский полк пошел влево, а мы со вторым московским — вправо; а вскоре потом пошел и второй московский полк от нас в сторону, и мы остались одни и ночевали по квартирам, занятым по деревням.

25-го числа шли мы с полком своим еще далее, и сделав небольшой переход, ночевали по квартирам, а последующего дня начали уже отделяться от нас роты и расходиться по сторонам; мы же остались при знаменах.

Нельзя довольно изобразить, с какими приятными и особыми чувствованиями сопровождаемо бывает такое приближение к зимовым квартирам. Тогда хотя была глубокая осень, но нам веселее и приятнее было ехать, нежели самою весною. Каждый лесок и каждый кустарник казался нам мил, и мысль, что скоро наживем себе покой, услаждала все, и всем видимым предметам некакую особливую приятность придавала.

27-го числа октября пошли мы далее и пришли наконец в настоящие наши кантонир-квартиры в мызу Цирау, лежащую в Курляндии, и расположились по деревням кругом оной.

Таким образом кончился наш, предприятый в 1757 году, первый прусский поход, о котором теперь судите сами, славен ли он был, или бесславен и к пользе ли он нам служил или ко вреду и предосуждению. Что касается до меня, то мне то только известно, что вся польза состояла единственно в том, что мы посмотрели пруссаков, поучились с ними воевать, узнали как ходят в походах, какие бывают военные труды, овладели городом Мемелем, нагнали на пруссаков страх и доказали им, что мы умеем драться и не такие свиньи, какими они нас почитали. Впрочем, нельзя и того не сказать, что наш поход сей многого труда и многих убытков как в людях, так и в деньгах и во всем прочем стоил. Одним словом: он был приуготовлением и наукою к будущим нашим военным операциям.

Сим окончу я мое теперешнее письмо, а в последующем расскажу, что последовало далее; а между тем остаюсь ваш и прочее.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.