Глава пятнадцатая «НОВЫЙ ВЕЛИКИЙ ЧЕЛОВЕК НОРВЕГИИ»
Глава пятнадцатая
«НОВЫЙ ВЕЛИКИЙ ЧЕЛОВЕК НОРВЕГИИ»
Гамсун постоянно бывал в разъездах — и по работе, и по хозяйственным делам. Поэтому свой пятидесятилетний юбилей даже не заметил.
Пятьдесят лет ему исполнилось в 1909 году, однако писатель всегда говорил, что родился в 1860 году — так было проще, это была круглая цифра.
В свой день рождения Гамсун тоже не был дома, с Марией. Это лето, как и все предыдущие, он проводил с дочерью.
6 августа он пишет жене:
«Любимая!
Большое спасибо за посылку и за письмо, а особенно за цветок в нем. Ты так невероятно нежна со мной! Спасибо тебе, моя единственная, самая дорогая и ненаглядная!
…Когда, наконец, мы с тобой встретимся, я покажу тебе четыре довольно глупые газеты, хотя, быть может, ты их уже и видела, ведь в Норвегии не было ни единой газетенки, которая бы не написала о моем юбилее, подумать только! Но есть в этой шумихе и хорошая сторона — у меня наверняка прибавится читателей. Мне вчера пришли 38 писем и 112 телеграмм, и поздравления все еще идут. Не знаю, правда, как смогу ответить на них все. Четвертого августа премьер-министр Конов сделал меня рыцарем святого Олава. Мне даже звонил Вильгельм Краг и от имени Сивертса и Ялмара просил принять это звание — хотя бы ради Союза писателей, но я все равно отказался. Нет, не подумай ничего, Мария, я размышлял об этом, но принять награду не могу, все это очень напоминает балаган».
Юбилей Гамсуна действительно праздновался необычайно широко. В благодарственном письме в «Верденс Ганг» Гамсун сообщал, что получил 47 писем, 114 телеграмм, не считая книг, картин, подарков, цветов и вырезок из журналов.
Ему было посвящено несколько стихотворений. Например, в одной маленькой газете было напечатано следующее:
Однажды скорбящий народ вопросил:
Кто дело продолжит святое?
Кто будет норвежским певцом?
Кто духом Норвегии будет?
А в пятой строфе был ответ:
Он жив, он живой, — разнесся ответ. —
Он свой народ вознесет до небес,
Он жив, и страна спасена.
Он жив, и страна его судьбы — его судьба.
Гамсуну, как мы знаем из вышеприведенного письма, предложили высшую награду Норвегии — орден Святого Олава. Через премьер-министра Воллерта Конова такую честь писателю оказал король Хокон VII, но Гамсун отказался — для него принять этот орден означало потерю независимости. У него всегда, всю жизнь, было почти невероятное, если не сказать фанатичное, стремление к независимости и готовность переносить любые неприятности из-за того, что его мнение чаще всего было противоположно мнению большинства.
А почти истерическая кампания по поиску «нового великого человека Норвегии» объясняется тем, что в течение пяти лет один за другим ушли из жизни все члены «четверки великих»: Хенрик Ибсен и Александр Хьелланн — в 1906 году, Юнас Ли — в 1908 году, а Бьёрнстьерне Бьёрнсон — в 1910 году. Кроме того, в 1907 году умер и гордость норвежцев Эдвард Григ.
Гамсун невероятно переживал смерть Бьёрнсона. В своих воспоминаниях Мария Гамсун писала, что, когда ее муж получил известие о смерти «короля поэтов», он заплакал, как ребенок, и все повторял: «Мы остались одни, мы осиротели». На смерть Бьёрнсона Гамсун написал траурный гимн.
Многие поддерживали Гамсуна в его скорби, многие почувствовали себя сиротами. Именно поэтому их взоры и обратились к Гамсуну, тем более что сам Бьёрнсон неоднократно говорил о Гамсуне как о своем преемнике и ученике.
Гамсуну, как и любому другому человеку, слава и признание были приятны, но становиться «новым великим человеком Норвегии» он вовсе не собирался: у него были иные интересы, собственная точка зрения абсолютно на все происходящие в его жизни и в жизни страны события и своя дорога.
Однако норвежский народ уже сотворил себе кумира…
* * *
Работалось Гамсуну в эти годы прекрасно. В 1912 году вышел его новый роман «Последняя радость», последняя часть трилогии о страннике.
Критики называют «Последнюю радость» первым произведением «совести Норвегии», «нового великого человека». Свой роман Гамсун заканчивает так: «Это мой дар тебе, дух Норвегии! Я написал это во время чумы и ради чумы. Я не могу остановить чуму, да это и невозможно нынче, да мне в этом деле помешает и сам народ. Но когда-то этому придет конец. Пока же я делаю, что могу, для противостояния ей, а вы мне противитесь».
Гамсун никогда не хотел быть духом Норвегии и честно заявлял об этом. В романе он так или иначе иронизирует над всеми новыми сторонами жизни в стране: над женской эмансипацией и наплывом иностранных туристов, над новыми формами образования детей и над самим путем развития страны.
Заключительная часть трилогии ничем не напоминает первые две, довольно минорные по окраске повествования. «Последнюю радость» часто сравнивают с «Мистериями»: их роднит напористость, смелость и противоречивость героев. Писатель, от лица которого и ведется рассказ, готов уступить дорогу молодым — и обрести семейное счастье и покой. Он понимает, что и у стареющего человека есть прекрасный повод для радости — дети.
* * *
В 1912 году у Кнута и Марии рождается первый ребенок — сын Туре.
Лучше всего о родителях может рассказать их дитя, поэтому предоставим слово Туре:
«Отец всегда находил для меня время. Мы с ним совершали долгие прогулки по дорогам Хамарёя. Мать волновалась за нас, но мы чувствовали себя превосходно и не допускали в свои отношения посторонних… Отец не выносил моих слез, ему приходилось прибегать к хитрости, если он хотел безболезненно отделаться от меня.
Какое бы светлое и счастливое ни было у человека детство, ему все равно наверняка случалось переживать трудные минуты. Я, например, страшно боялся темноты. До сих пор мне слышится низкий, спокойный голос отца, уговаривавшего меня не бояться: „Не бойся, Туре… Темнота добрая, она такая добрая, сынок“.
В первые годы жизни я был привязан к отцу больше, чем к кому бы то ни было, в том числе и к матери. Ни у кого не было таких добрых сильных рук, и я так любил сидеть у него на руках! И он никогда не сердился на меня. Терпение его было беспредельно.
Однако я недолго оставался единственным ребенком в семье. Мне было два года, когда родился Арильд и оттеснил меня от матери, но не от отца.
…Здесь не место говорить о том, сколько мы в детстве видели от матери нежности и доброты… А вот отец бывал даже опасным, хотя и не прибегал к рукоприкладству. Он излучал такую силу, что мы, дети, постепенно прониклись к нему, никогда не шлепавшему нас, большим уважением, чем к матери, не брезгавшей шлепками.
Никто не относился к нам нежнее, чем он. Я приведу маленькое письмо, которое он прислал мне на день рождения, когда мне исполнилось три года:
„Письмо Туре от папы.
Дорогой Туре! Тебе сегодня стукнуло три года, и папа поздравляет тебя с днем рождения. И посылает тебе заводную карету, она будет ездить, если мама заведет ее. Это очень хорошая карета, ты можешь посадить внутрь какую-нибудь куколку, а другую куколку посадить сверху, и пусть они катаются. А еще мама даст тебе бананов, и еще, будь послушным мальчиком и пей солодовый экстракт, чтобы стать здоровым и сильным. Папа очень любит тебя и думает о тебе каждый день“».[125]
Арильд родился в 1914 году, Эллинор — в 1915-м, а Сесилия — в 1917-м.
Гамсун очень любил детей, но работа всегда стояла для него на первом месте, и он часто уезжал из дома — по меньшей мере на три месяца в год, иногда на больший срок — для работы, как мы помним, ему требовалось сосредоточиться.
Когда новая книга начинала зарождаться у него в голове, он исписывал бумагу одному ему понятными каракулями и складывал листы на рабочем столе в своем кабинете в Скугхейме. Когда же все сюжетные ходы были придуманы, Гамсуну требовалось остаться одному и написать задуманное. Он пробовал писать в усадьбе — но у него ничего не получалось, потому что его постоянно отвлекали разные хозяйственные дела. Когда же он был в отъезде, все вопросы решали управляющий и жена.
Уезжал Гамсун в разные места — жил в пансионатах и отелях. Когда Мария в первый раз приехала навестить мужа в такой его «командировке», то чуть с ума не сошла от ревности: в пансионате жило очень много женщин, в том числе красивых и одиноких. Но Гамсуну некогда было отвлекаться от работы. Он писал часами — не делая перерывов. О его способности работать по 10 часов подряд ходили легенды. Работая в отеле, он снимал три номера, сам селился в центральном (среднем), а «боковые» держал пустыми, чтобы туда никто не заселялся и не мешал ему работать.
Гамсун был одержим своими книгами — и ему требовалось выплеснуть их на бумагу, чтобы вернуться к семье.
О жене и детях он очень скучал и писал Марии:
«Ты должна сказать Туре, что я очень люблю его и все время о нем думаю. Бедный Туре, я так жалею, что не всегда читал ему, когда он о том просил. Конечно, я читал ему книжки, но не каждый раз, когда ему того хотелось. Только бы он не обижался на меня за это! Надеюсь, что он и думать об этом забыл. Я привезу ему подарочки, когда вернусь, так и передай ему. Но я все еще не могу приехать, папа сейчас должен много работать, писать и писать. А Арильда погладь от меня. Он так и стоит у меня перед глазами на полу в гостиной. Забавный кругленький малыш!»
Не меньше скучала и Мария. Она отвечала мужу:
«Я все думаю, удается ли тебе в покое и тиши работать в Будё? Если бы ты мог писать дома! Бог знает, что я не вру, что если бы только я могла, я согласилась бы, чтобы мне отрубили руку, только бы ты работал дома! Мне так хочется, чтобы всё у нас было хорошо, я бы всё отдала за это! Но с самого начала я что-то делаю не так, я тебя всё время раздражаю…
Не забудь позвонить Туре и прислать ему открытку или письмо 6 марта, в день его рождения. Господи, как же я скучаю по тебе, мой любимый, даже по нашим ссорам. Я всё время себя накручиваю и не могу жить спокойно, пока тебя нет дома, я тут так одинока…»
То, что Гамсуну не нравилось уезжать из дома, становится ясно из письма, которое он в 1911 году отправил Немировичу-Данченко:
«В Россию я теперь приехать не могу, даже если бы решился на такое путешествие, я слаб и нездоров. Кроме того, я не могу сейчас встречаться с посторонними. Я люблю оставаться в своей комнате, или в лесу, или в горах, или на море. В чужих я не нуждаюсь и не буду нуждаться.
Много лет назад меня приглашали в Россию, предлагали даже бесплатный проезд и проживание, сколько захочу. Последнее предложение пришло из Крыма, от одной профессорской семьи в Киеве, было ещё одно от члена думы в Риге и т. д. Однако я был вынужден отказаться от дружеских и любезных приглашений из России, а также из Венгрии, Германии, Америки, Дании, от всех повторных приглашений.
Я благодарю Вас, господин директор Немирович-Данченко, но приехать не могу. Оставим это.
Я боюсь людей, с которыми не знаком, и не желаю принимать чужих. Оставим и это. Может быть, позднее, может быть, через год или около того я буду в состоянии приехать в Россию. Бог знает!»
Уезжать же из дома писателю приходилось по необходимости — в том нет и не может быть никаких сомнений. Не писать он не мог не только потому, что литература была его призванием и жизненной необходимостью, но еще и потому, что переиздающиеся старые и выпускающиеся новые книги были для семей Гамсуна (и новой, и старой, которой он продолжал помогать) основным доходом, на который они жили.
Все тому же Немировичу-Данченко все в том же 1911 году Гамсун пишет:
«Спасибо за хорошую новость. Замечательно, что „В тисках у жизни“ делает полные сборы! Даже по повышенным ценам! Я буду очень рад получить в мае, в конце сезона, деньги, в которых я очень нуждаюсь. Я купил маленькую усадьбу, но дом надо перестроить, да еще там нет ни лошади, ни плуга, ни коровы, ни теленка. Все это надо покупать постепенно. Кроме Вас мою пьесу ставит в Берлине директор Макс Рейнгарт, а также 12 других театров Германии, Австрии и многие театры в Европе и Америке. Так что денег на мою долю, вероятно, придется достаточно».
Домой Гамсун всегда возвращался с ворохом подарков. Он никого не забывал и не обижал, даже слуг. Так, няне детей он мог привезти передник, а горничной — красную бархатную блузу. Конечно, больше всего подарков перепадало малышам. Им заботливый отец чаще всего дарил всевозможные заводные игрушки: паровозики, кареты, машинки.
Но даже приезды домой с подарками вызывали иронию и недовольство Марии, которая страшно ревновала мужа. Она вспоминала:
«Кнут вернулся домой из Будё.
Позади осталось „Местечко Сегельфосс“. Чемоданы, сундуки и коробки валялись на полу дома в Скугхейме. Победитель привез с собой подарки всем домочадцам. Была ли жена когда-нибудь больше поражена таким бесподобным манто? Во всяком случае, не на этой стороне полярного круга. Я достала его из огромной коробки, оно было необычайно длинным и широким, из черного бархата, плотного и матового, с блестящей шелковой подкладкой, отороченное сверху и снизу мехом. „Это скунс“, — сказал поучительным тоном Кнут. Разве я имею представление о мехе? Ателье в Будё долго трудилось над ним, под „личным присмотром“ Кнута, как он сам сказал.
Так что теперь я могла лишь облачиться в этот наряд, проехаться по дороге и убить наповал все живое от Скутвика до Транё».[126]
Частые отлучки из дома постепенно сделали свое дело, и недовольна теперь уже была не только жена, но и дети: в один прекрасный день Мария сообщает мужу: «Малыши перестали о тебе скучать». Гамсун пришел в ужас — и попытался решить проблему, построив в 1916 году небольшую избушку на окраине усадьбы, в которой и стал уединяться.
Туре Гамсун писал:
«Отец уезжал, чтобы иметь возможность работать. Ему приходилось нелегко, дом был слишком мал, мы, дети, мешали ему либо своими слезами, либо своими играми. А он не терпел никаких помех, как приятных, так и неприятных. Мне было четыре года, когда родилась Эллинор. Просторнее и тише у нас от этого не стало.
Но отцу очень хотелось жить дома. Он построил себе в отдалении крохотный домик, будочку, с одной комнатой и островерхой крышей. Там он и работал, и никто не смел к нему туда приходить. Няне велели гулять с нами в другой стороне, чтобы нам не взбрело в голову убежать от нее и ворваться к нему в его будочку. А если мы все-таки прибегали к нему, у него не хватало духу нас прогнать. Однако я помню, что иногда он сам брал меня на руки и нес к себе. Это бывало в трудные для меня минуты, когда другие способы утешения уже не помогали. И тогда страшные царапины и шишки на лбу превращались в истинное удовольствие.
Я помню, что в будочке у отца были красивые книжки с картинками. И коробочки, в которых хранились разные редкости. Например, зеленая деревянная змейка, выглядевшая совсем как живая. Или большая коробка с пуговицами, и пуговицы эти были одна красивее другой. Я находил то пуговицу с рогом, то с собачкой, то с красным камешком, радовался, когда мне попадалась уже знакомая пуговица, и, по-моему, отец радовался не меньше меня. И еще там находилась шкатулка со всякими предметами, которые он подбирал на дорогах и тропинках. Шурупы, гвозди, подковы, пряжки, стеклянные бусинки. Он хранил такие находки до самой смерти».[127]
Гамсун очень любил свою семью, жену и детей, но жить с ним, конечно, было трудно.
Мария Гамсун вспоминала:
«Однажды в юности он дал мне наставление о том, как жить в браке. Он сказал тогда: „Я женат не на всякой и каждой!“ В его словах, возможно, была доля самомнения. Но мне кажется, что оно было правильно. Я следовала его наставлению, и вот теперь я гораздо слабее своей судьбы.
Но светит крошечная звезда, воспоминание, которое немного возвышает меня в моих глазах. Когда Кнут написал „Детей века“, он решил совершить поездку в Кристианию. Длинное путешествие из Хамарёя, сперва местным пароходом, затем пароходом-экспрессом, наконец, поездом. Туре было больше года, мы с ним тоже собирались поехать в Кристианию. Я безмерно радовалась поездке, в особенности тому, что смогу показать свое маленькое чудо родителям, которых не видела много лет. На пароходе-экспрессе между Будё и Трондхеймом мы все заболели морской болезнью. Сойдя на сушу, мы почувствовали, что болезнь постепенно отступает. Мы остановились в отеле „Британия“, и Кнут, к моему изумлению, вызвал доктора, чтобы тот осмотрел меня и мальчика. Нам нужно было соблюдать постельный режим, пить только холодное снятое молоко, нам нельзя было ехать на поезде в Кристианию. Таков был приказ врача.
Я поняла, что Кнут хочет ехать дальше один. Мне хватило ума, чтобы разгадать всю эту комедию. После многих лет он хотел встретиться с друзьями, развлечься.
Я считаю своей небольшой заслугой то, что осталась в гостиничном номере в Трондхейме, пока он не вернулся, и уехала домой в Хамарёй со своим разнаряженным малышом, не сказав ни слова. Не знаю, но, наверное, не „каждая и всякая“ поступит, как я».[128]
* * *
За годы жизни в Хамарёе Гамсун написал еще два романа, дилогию «Дети века» (1913) и «Местечко Сегельфосс» (1915).
Гамсун неслучайно писал дилогии и трилогии, поскольку ему казалось важным изобразить «поток жизни», и хроникальность была ведущим принципом построения романов. Действие развивалось постепенно и строго последовательно, прыжки во времени были невозможны. Сюжет подобен мозаике, которую необходимо сложить из кусочков-эпизодов. И именно благодаря такой мозаичности появлялось ощущение реальности жизни, ибо и каждый человек проживает каждую минуту отведенного ему времени, не имея возможности посмотреть на себя со стороны.
Критики писали, что романы Гамсуна предвосхитили поэтику романа-потока, возникшего после Первой мировой войны.
Произведения Гамсуна отличает большое количество главных героев, истории которых описываются в почти независимых друг от друга сюжетных линиях.
В романах о местечке Сегельфосс писатель рассказал о двух богатых семействах, чьи судьбы помогли ему изобразить «борьбу между аристократами и крестьянами».
Семейство владельца поместья Сегельфосс лейтенанта Виллатса Хольмсена — это олицетворение старых времен, уже уходящих в прошлое.
Противостоит ему торговец Тобиас Хольменгро, прибывший на землю своих предков откуда-то из-за океана, как он утверждал, из Мексики. Он — мифический герой, окруженный ореолом сказочности. Его жизнь — сплошная загадка. Он приезжает в Сегельфосс с двумя детьми, рожденными от индианки, покупает у разорившегося Хольмсена его поместье, строит мельницу и причал для океанских пароходов. Именно благодаря ему небольшой рыбачий поселок превращается в современный город. Хольменгро олицетворяет дух нового времени, он типичный предприниматель, верящий в технический прогресс.
Гамсуну Хольменгро, безусловно, нравится — он человек, всего добившийся в жизни самостоятельно, но он давно утратил связь с родной землей, а потому не может вновь прорасти в нее корнями. Он потерял сам источник жизни, который писатель видел в крестьянском существовании, единственной альтернативе буржуазной цивилизации.
Но и Хольмсен, разоряющийся помещик, которого от окончательного краха спасает лишь найденный клад, некогда зарытый его предком, несмотря на свою неразрывную связь с Сегельфоссом, его землей и лесами, его обычаями и традициями, не может исправить существующее положение вещей.
На смену и Хольмсену, и Хольменгро приходят новые дельцы, выходцы из низших слоев общества, к которым Гамсун относится иронически. Впрочем, уважения его не заслуживают и рабочие, пролетарии, которые, по мнению писателя, тоже утратили свои корни, уехав в город.
В дилогии Гамсун возвращался и к давно интересовавшей его теме человеческих отношений, любви-ненависти, когда любящие не способны преодолеть себя и собственные тайны, мистерию души и силы взаимного отталкивания.
Качественно же новое в дилогии — поворот Гамсуна к традиционным формам романа, которые были им решительно отвергнуты в программных статьях 1891 года. Суъективно-психологическая манера изложения уступает место трезвому и почти всегда ироничному взгляду со стороны.
По словам американского переводчика Гамсуна Джеймса У. Макфарлейна, «Местечко Сегельфосс» и «Дети века» «стали образной демонстрацией устоявшейся в целом пасторальной (даже феодальной) системы ценностей писателя: антиинтеллектуализм и аполитичность в сочетании с сильным предубеждением против торгашеского духа».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.