Верблюды (рассказ)

Верблюды (рассказ)

«Колючая проволока» была в тридцати шагах. Собственно говоря, никакой проволоки не было, узкая, пробивающаяся сквозь мелкую поросль, тропинка уходила в лес.

О «проволоке» Жираль думал ранним утром в скрипучем вагоне медленно ползущего поезда, разглядывая сквозь пыльные окна нехитрый, плоский пейзаж.

По тропинке шагал немецкий часовой, то бодро и решительно, то в скучном раздумьи, будто не осмеливаясь остановиться, отдохнуть, прислонившись к ближайшему дереву. С первого взгляда, на этом маленьком, забытом полустанке охранять ему было нечего.

Казалось, так легко было перешагнуть, преодолеть «проволоку», уйти в манящий свободой лес.

Длинная с ободранными краями скамья, на которой, дожидаясь чего-то, сидел Жираль, была искромсана рисунками, знаками, надписями. Пронзенное стрелой сердце, серп и молот, «Смерть Петэну». «Славных люблю девочек» — похабные стишки на цементной стене в смоляных, грязных разводах. Одинокий рельсовый путь загибался вдруг двумя торчащими вверх рогатинами, с красной между ними перекладиной. Здесь бурно поднималась трава вперемежку с белыми, голубыми — мирными полевыми цветами. Здесь была мертвая точка, конец, конец приключениям.

Не так воображал себе Жираль последний шаг, «проволоку». Ему представлялся высокий вокзал, озабоченно снующие люди, толкотня, выкрики, шум. Тощий, вдвое сложенный портфель, что лежал сейчас на скамье рядом с ним (не прятать же его под пиджак,

в самом деле), терялся бы среди чемоданов, баулов, сумочек.

Теперь же, — казалось Жиралю, — немец двигался на него десятью отчетливыми шагами, смотря прямо, в упор — на портфель.

Немец подходил так близко, что «Gott mit uns» сверкало под солнцем на до блеска начищенной бляхе.

«Бог с ними, в Париже, не знают, что делают, куда посылают»…

Золотистая муха уселась на смоляную полоску, большой шмель, появляясь внезапно, гудел что-то очень важное, совсем как бухгалтер Дюпон, когда замечал ошибку в фактурах Жираля. Дни бежали тогда мирно и гладко, цепляясь один за другой, от больших

тюков с книгами, заполнявших комнату, где работал Жираль, шел крепкий запах бумаги, запах крепких, устойчивых будней, жизнь тогда была простой, драгоценной.

Теперь же немец в упор смотрел на портфель.

Было пустынно вокруг, одиноко скучал за решеткой дежурный по станции. Солнце палило так ярко, что теней почти не было, некуда скрыться. Были лишь немец, Жираль и портфель на скамье.

Задача Жираля оборачивалась совсем не радостным приключением. Он прекрасно знал, что его ожидает, если попадут кой-кому на глаза бумаги в портфеле.

Было больше полудня, а «человек в серой шляпе, с гвоздикой в петлице, с газетой в руках» все не шел. «Как нелепо», подумал Жираль, «ведь гвоздика в петлице будет совсем не к месту на этой, всеми забытой, станции…».

Жираль заметил: высокая, тощая девица, неуверенно как-то вихляя задом, бродила по дощатому перрону. Не то скучала, не то ожидала кого-то, стараясь не обращать на себя внимания. Вероятно поэтому она то и дело останавливалась, разглядывая белоснежные вершины гор, стремительные водопады, упоительную зелень на ярких, расклеенных на стенах вокзала, афишах. Но нельзя было не заметить ее вихляющей, нервной походки, черных, до синего блеска, волос, орлиного, не женского носа. И накидка на ней

была черная, теплая — не по сезону. Смотрел на нее и Жираль, и скучающий немец, посматривал даже, отрываясь от дела, дежурный по станции.

«Верблюды», сказала она негромко, проходя мимо Жираля.

С раннего утра, томясь ожиданием, жаждал он услышать это слово-пароль, но сказать его должен был «господин с гвоздикой», а не эта неуклюжая незнакомка.

Так научили Жираля товарищи по сопротивлению в подвале на улице Аббэ Грегуара, давая ему, «книжной крысе», опасное и трудное поручение. «Боже мой, они совсем не знают, что делают, там, в Париже»…

«Верблюды»…

Слово это, без смысла, пустое, как алгебраический знак, наполнилось вдруг содержанием и стало очень нелепым.

«Заброшенный полустанок, странная женщина, нелепое слово и будет совсем, совсем не так, как мне представлялось», с чувством, сжимающим сердце, подумал Жираль, и все же сказал негромко, но твердо: «Верблюды».

В следующую минуту дрожащие пальцы девицы, с зажатой в них незажженной папиросой, очутились у самого лица Жираля.

«Разве такая выведет… руки дрожат… и сам я тоже хорош»… говорил себе Жираль, доставая коробок со спичками. Спички были скверные, вонючие, чтобы закурить, нужно было ждать, пока перегорит сера. Девица успела прошептать про «господина в серой

шляпе», назвать фамилии нескольких парижских друзей Жираля, обещала проводить в «свободную зону».

Не зная, что делать дальше, Жираль развязно раскланивался, растягивая лицо в любезной улыбке, стараясь придать этой встрече вид любовного приключения. «С этой вороной…».

Поклоны, улыбки выходили деланными. Жираль был плохим актером.

Все шло, однако, достаточно гладко, пока, толкнув застекленную дверь, Жираль не услышал вдруг за спиной решительное: «Bitte, ihre Papiere». Он вздрогнул, словно дернули его за плечи, назад, в пропасть…

«Вот тебе, книжная крыса, и верблюды»…

Веря, что внутреннего усилия достаточно, чтобы не побледнеть, Жираль доставал вид на жительство — в полном порядке. — пускаясь в длиннейшие, сложные объяснения. Объяснения, как паутина, опутывали его самого. Будто в легком тумане, слышал он, как

тут же рядом лепетала что-то девица.

«Nein, nein», сказал немец, прислонив винтовку к стене и пробегая толстыми пальцами сверху вниз вдоль тела Жираля, «nein».

Чисто выбритым, свеже-румяным лицом, начальственным видом он напомнил Жиралю бухгалтера Дюпона.

Из объяснений Жираля немец, вероятно, не понял ни слова, и с сознанием исполненного долга отошел в сторону, сдав «подозрительных лиц» откуда-то вынырнувшему жандарму. Вид серебряного околыша — родного, французского — несколько успокоил Жираля, но чиновник был так холоден, отвлеченно так безразличен, что сердце Жираля снова упало.

Втроем они шли по пустынной, обросшей по обочинам низкой травой, улице провинциального городка.

Жираль мучительно думал о том, как бы вывернуться, но в душе его нарастало, заполняя ее целиком, отчаяние. Он много лет провел среди книг, воображение его легко переходило от настоящего к предполагаемому. Страшный столб, руки скручены за спиной, он уже не слышит залпа, голова склоняется на грудь, медленно гнутся колени… Как незабываемо милы ему стали — рабочая его комната, цветные обложки на всюду разбросанных книгах, счета, фактуры, мать — мама! мама! — теплый свет настольной лампы у себя дома, после службы, увлекательная игра ежедневного жизненного воображения…

Девица шептала что-то, Жираль от нее отмахивался, ненавидя ее черной ненавистью.

Жандарм шел впереди, упорно молчал, лица его Жираль не видел, не помнил.

Он то решал, что надо быть очень спокойным, что он не мальчик, что если уж пошел на опасное дело, то следует идти до конца, то вдруг казалось ему, что надо принимать все, как сон. Тогда не будет пугать ни допрос, что сейчас его ожидает, ни развязка, о которой не хочется думать. Все пройдет мимо, мимо, в тумане, не будет очень настоящим, очень страшным.

Через узкий, темный проулок они вышли в лес. «Куда мы идем — в комиссариат, в комендатуру? Все равно — к гибели»…

Но тут же ясно понял Жираль, что они одни на лесной дороге, что жандарм все идет впереди, что если…

Впереди, справа, лежал большой камень. Он был неровный, угловатый, выщербленный. Острый конец его, как рукоятка, торчал вверх. Жираль представил себе: он отступает на шаг назад, хватает камень, бьет… Бить надо не сверху вниз, не по твердому, защищающему голову кепи, а прямо, вперед от себя, в затылок. Жираль вспомнил картинку полицейского романа — из разбитой головы темная кровь растекается по белым полям обложки.

До камня оставалось несколько шагов. «Но убить, чтобы убийство давило, как камень, но скитаться убийцей… ведь не немец, не враг, свой… река крови на черном сукне… ну и закричит сейчас, завизжит черная истеричка»…

«И это пусть будет, как сон».

«Ну, а теперь, товарищи», сказал, оборачиваясь, жандарм, и Жираль, воскресая, сразу увидел его лицо, полную, мягкую шею, белокурые усики, насмешливый огонек в глубине голубых глаз, «ну, а теперь, товарищи, пойдете по тропинке вправо и выйдете на

опушку. Дальше бояться нечего, — нет больше охраны. В другой раз беритесь ловчее за дело, не такие уж немцы олухи, сами видите. Eh bien, а la bonheur, вперед, дети отечества!».

«Новоселье», Нью-Йорк, 1949, № 39-41