РАЗВЕДКА РАБОТАЛА НА БУДУЩЕЕ
РАЗВЕДКА РАБОТАЛА НА БУДУЩЕЕ
Большая часть операций советской разведки за годы ее существования не известна никому. Документы, с ними связанные, обречены надолго, а то и навсегда, находиться под грифом «Совершенно секретно» в надежно охраняемых досье того ведомства, что ныне именуется Службой внешней разведки Российской Федерации. В обиходе нынешние сотрудники называют его просто Ясенево, по названию окраинного района Москвы, где раскинулся строго охраняемый гигантский комплекс зданий, примыкающий к окружной автомобильной дороге. На главной проходной – доска с гербом страны и лаконичной надписью «Научный центр».
Примечательно то, что на старом здании ВЧК—ОГПУ– НКВД—КГБ СССР, а ныне ФСБ РФ вообще нет никакой вывески. Самое знаменитое после Кремля здание столицы остается и поныне безымянным. А вот нынешняя штаб–квартира разведки носит название «Научный центр». И эта вывеска, в известном смысле, абсолютно соответствует действительности, поскольку названный комплекс по насыщенности разнообразным оборудованием и приборами, квалификации многих сотрудников является хотя и весьма специфичным, но именно научным центром.
Во времена Артузова в центральном аппарате ИНО насчитывалось всего около семидесяти сотрудников, примерно столько же – в резидентурах за рубежом. Так что все «москвичи» свободно размещались в одном из крыльев четвертого этажа здания на Лубянке. Еще в распоряжении отдела имелось некоторое количество конспиративных квартир и дачных построек в пригородах, где руководители встречались с агентами. Там порой неделями, а то и месяцами жили разведчики, тайно приезжавшие в Москву из ближних и далеких стран. Появляться на Лубянке им было нельзя. Даже на родине они зачастую жили под чужими именами – настоящие в ОГПУ, а затем НКВД знали лишь единицы.
За семь лет службы Артузова в ИНО и военной разведке под его руководством или при участии проведено множество операций, в которых были задействованы десятки кадровых сотрудников и сотни агентов. Даже простое их перечисление заняло бы много места. Автору придется ограничиться волей–неволей неким пунктиром, умолчав, возможно, о каких–то самых выигрышных для рассказа операциях и людях советских спецслужб.
Руководство разведкой не стало для Артузова совершенно новым делом. Его старейший сотрудник Борис Гудзь часто повторял автору: «Лучшие разведчики получаются из контрразведчиков». Кроме того, многие операции контрразведки того времени развивались на «чужой» территории и по сути своей сливались с деятельностью внешней разведки. Так было с операциями «Синдикат–4», «Заморское», «Мираж», «Консул», «Тарантелла» и др.{78} Наоборот, информация, добытая ИНО, становилась отправной точкой для работы КРО.
Когда Артузов взял в свои руки бразды правления внешней разведкой ОГПУ, одним из главных центров ее особенного внимания в Западной Европе (наряду с Парижем) оставался Берлин. На то имелось несколько причин. Во–первых, в Берлине, по приблизительным подсчетам, осело более ста тысяч беженцев из бывшей Российской империи. Во–вторых, побежденная в мировой войне Германия стала центром, в котором сосредоточились интересы таких капиталистических держав, как Англия и Франция, набиравшие все больший вес в международных делах Соединенные Штаты Америки, а также Италия, Польша и лимитрофы. Таким образом, Германия являлась кладезем политической и экономической информации всего западного мира.
На протяжении целого десятилетия СССР и Веймарская республика пребывали в европейском сообществе на положении изгоев. Советский Союз был отрезан от внешнего мира вначале фронтами, затем «санитарным кордоном», дипломатической изоляцией.
Автор берет на себя смелость утверждать, что изоляция Советского Союза в значительной степени способствовала превращению его в тоталитарное государство, росту в широких массах населения недоверия и подозрительности по отношению к капиталистическому миру, усугубленным отсутствием об этом мире достаточной и объективной информации.
Германия вышла из мировой войны территориально урезанной, экономически разоренной и обезоруженной. По мирному Версальскому договору ее армия не могла превышать 100 тысяч человек (не более семи пехотных и трех кавалерийских дивизий). Ей было запрещено иметь танки, военную авиацию. Генеральный штаб подлежал ликвидации. Численность личного состава военного флота не должна была превышать 15 тысяч человек (экипажи и береговые службы шести «карманных» линкоров, шести легких крейсеров, 12 контрминоносцев).
Эльзас и Лотарингия возвращались Франции. Создавалась Рейнская демилитаризованная зона. Управление Сааром на пятнадцать лет отходило к Лиге Наций. Под ее эгиду передавался и Данциг (Гданьск) со статусом «вольного города», Польше возвращалась часть Верхней Силезии. «Польский коридор» фактически отрезал от Германии территорию Восточной Пруссии с Кенигсбергом.
Давно и не нами подмечено, что для страны ничего нет хуже, чем сочетание экономической разрухи и национального унижения. Именно это и происходило в послевоенной Германии. В стране появилась армия безработных или полубезработных людей, озлобленных до крайности, к тому же побывавших в окопах мировой войны. Они не желали быть в положении растоптанных грубым сапогом Версаля, жаждали реванша и тысячами вступали в различные военизированные организации, вроде «Фрайкорпс», «Стального шлема» и штурмовых отрядов Адольфа Гитлера и Эрнста Рема. Именно страны–победительницы, те самые «западные демократии», породили своей недальновидной политикой германский национал–социализм, способствовали его приходу к власти. Именно они подталкивали Германию и СССР к сотрудничеству друг с другом в дипломатической, экономической, торговой и военной областях. Рапалльский договор 1922 года был не столько успехом советской дипломатии, сколько поражением западной.
В Советский Союз потянулись тысячи не способных найти на родине работу инженеров, конструкторов, мастеров–техников, высококвалифицированных рабочих. На новостройках первой пятилетки, да и на некоторых реконструируемых старых предприятиях они монтировали изготовленные на германских заводах оборудование, машины, механизмы. В самой Германии стажировались выпускники советских технических вузов.
В СССР получили концессии крупные немецкие фирмы: «Борзиг», «Демаг» и др. Немцы оказывали помощь – это, понятно, не афишировалось – в сооружении крупных объектов и оборонной промышленности. Нашу страну посетили немецкие генералы Вернер фон Бломберг, будущий военный министр, и барон Курт фон Хаммерштейн–Эквард, начальник генерального штаба Германии{79}.
Некоторые формы сотрудничества двух стран осуществлялись в обстановке глубокой секретности. Так, в Москве (в районе Филей), Харькове и Самаре при участии фирмы «Юнкерс» (с согласия Гуго Юнкерса) строились авиационные заводы. Другие совместные авиапредприятия возводились в Ярославле и Рыбинске. Немецкие авиаспортсмены (на самом деле военные летчики), обучившиеся на родине летать на планерах и легкомоторных бипланах, совершенствовали на протяжении полугода свое мастерство в Липецке. По Версальскому договору рейхсвер имел право готовить в год… пятерых летчиков. В липецкой школе в год выпускали сорок пилотов. В Казани в танковой школе обучали немецких курсантов.
Наконец, высшие командиры Красной армии получили возможность присутствовать регулярно на маневрах небольшого, но хорошо обученного рейхсвера, а вплоть до начала 30–х годов в Германии функционировали курсы для слушателей из Генерального штаба РККА. Ключевую роль в их организации сыграли известный советский военачальник будущий маршал Михаил Тухачевский и не менее известный немецкий генерал Ганс фон Сект.
Трудно сказать, во что могло развиться это тесное и взаимовыгодное сотрудничество, если бы не приход в Германии к власти в январе 1933 года НСДАП во главе с ее фюрером Адольфом Гитлером.
В Москве имелось и неформальное представительство рейхсвера, которое много лет возглавлял майор Оскар Ни–дермайер, совмещавший в одном лице обязанности (еще раз подчеркнем – неофициальные) военного атташе и представителя разведки. Контакты с ним и ОГПУ, и Разведупра Красной армии были вполне нормальными.
Первым легальным резидентом в Германии – тогда совместно от ИНО и военных – был Артур Сташевский, сотрудник Разведупра РККА. Его сменил опытный работник уже ОГПУ Бронислав Бортновский, участник ликвидации «Заговора послов», а при этом раненный, скорее всего, капитаном Кроми.
Следующим резидентом в Берлине стал Алексей Логи–нов–Бустрем, до революции бывший на каторге вместе с Михаилом Трилиссером.
В конце 1929 года резидентом в Берлине стал один из самых выдающихся советских разведчиков Николай Самсонов. Именно при нем резидентура завладела документами, свидетельствующими о тенденции правящих кругов Германии к отходу от Рапалльских соглашений, расширила агентурную сеть, в частности приобрела особо ценного агента А/201, о котором речь еще впереди.
Одним из самых результативных разведчиков в Германии был Бертольд Ильк. Гимназию он окончил в Вене, там же получил юридическое образование. Владел, кроме родного немецкого, польским, английским и русским языками. Ильк испытал и германскую, и венгерскую тюрьмы, из последней бежал и пробрался в СССР. В ИНО получил фамилию Беер.
Беер создал на территории Германии первую в истории советской разведки нелегальную резидентуру, охватившую своей сетью несколько стран: Балканы (Белград, София, Бухарест), балтийские (Варшава, прибалтийские республики, Хельсинки) и западные (Париж, Лондон, еще несколько столиц) государства. «Треугольник Беера» просуществовал более пяти лет.
Легальным резидентом в Берлине с 1931 года был способный разведчик Борис Берман{80}, младший брат уже упоминавшегося ранее Матвея Бермана. Он руководил агентурой в Германии. Одновременно в Берлине существовала резидентура, которую возглавлял заместитель Артузова Абрам Слуцкий. Он направлял из Берлина действия резиден–тур в нескольких странах Западной Европы.
Относительно мягкая для советских разведчиков берлинская «погода» не могла длиться бесконечно. Рано или поздно должны были наступить осеннее похолодание, а затем и зимняя стужа. Об этом предупреждал Трилиссера, Мессин–га, а затем и Артузова сам Менжинский.
Еще в 1927 году председатель ОГПУ пошел на беспрецедентный шаг: он инкогнито, несколько изменив внешность – сбрив усы, под именем бухгалтера Николая Ивановича Пахомова в составе советской банковской делегации выехал в Берлин.
Свободно владея немецким языком, Менжинский имел возможность общаться в Германии с совершенно разными людьми: от влиятельных банкиров до сизоносых завсегдатаев бесчисленных берлинских кнайпе, локалей и бирштубе. И пришел к выводу, который тогда разделяли далеко не все в советском руководстве, а также в правительствах ряда западных стран: национал–социалисты и их вожак Адольф Гитлер – не обычные воинствующие хулиганы. Они представляют серьезную опасность для хрупкой Веймарской республики, а в случае захвата власти – угрозу всей европейской демократии.
Вернувшись в Москву, Менжинский счел необходимым дать распоряжение руководителям разведки усилить внимание к процессам, происходящим в политической жизни Германии. В сложившейся ситуации было чрезвычайно важно обзавестись хорошими агентами в недрах национал–социалистической партии и политическом отделе берлинской полиции.
У Артузова такие агенты были. Что примечательно – оба они были «инициативщиками». На профессиональном языке разведчиков так называют агентов, которые проявили намерение сотрудничать по собственной инициативе. Службы безопасности любой разведки относятся к «инициативщи–кам» весьма настороженно. С одной стороны, удача, дескать, «сам пришел», с другой – так контрразведке противника легче всего сделать «подставу».
Первый из обоих весьма ценных «инициативщиков» еще веймарского периода (правда, по хронологии он был как раз вторым, но так удобнее излагать ход событий) оказался беззаботным до изумления. Он не стал искать якобы случайной встречи с каким–либо советским дипломатом – предполагаемым разведчиком, а просто явился в полпредство СССР на Унтер–ден–Линден, 63, что находилось ровно в трехстах метрах от Бранденбургских ворот.
Молодой, красивый мужчина, элегантно одетый, с явно выраженной военной выправкой оказался бароном Куртом фон Поссанером, австрийцем по национальности, членом Германской национал–социалистической рабочей партии. Произошло это 16 ноября 1931 года, а всего за несколько дней до визита барон еще был… одним из руководителей разведки «Коричневого дома» (так называлась штаб–квартира гитлеровской партии в Мюнхене).
Фон Поссанер был человеком храбрым, но склонным к авантюризму. Во время мировой войны он служил офицером австро–венгерского флота, затем работал на пороховом заводе. Как многие фронтовики, после поражения Германии, бегства кайзера и развала австро–венгерской монархии, на волне всеобщего разочарования, хаоса и озлобления он подался к нацистам. Ведь его дядя князь Штаремберг был одним из фюреров австрийских сподвижников Гитлера.
Будучи человеком деятельным, Поссанер с головой окунулся в партийную работу и вскоре, в качестве кадрового офицера, хоть и в запасе, стал одним из руководителей нацистской разведки. С годами, однако, он стал постепенно, как и многие другие штурмовики, особенно рядовые, из неимущих кругов общества, сомневаться в искренности партийных бонз. По роду службы он знал, что денежные средства НСДАП складываются не только из членских взносов и выручки от продажи партийной литературы и прессы, но и тайных перечислений от крупных предпринимателей и банкиров.
Вначале это его смущало, затем стало раздражать и, наконец, возмутило. (И не только барона – уже после прихода Гитлера к власти недовольство охватило тысячи штурмовиков. Вовремя почуяв опасность со стороны тех, кто, в сущности, привел его в рейхсканцелярию, Гитлер и учинил печально знаменитую «Ночь длинных ножей» 30 июня 1934 года, когда руками своих преторианцев – эсэсовцев вырезал тысячи штурмовиков. Не пощадил даже нескольких личных друзей, в том числе признанного руководителя штурмовых отрядов Эрнста Рема.)
Весьма импульсивный человек, он перемены в своих взглядах не скрывал, да и вообще был крайне невоздержан на язык. Из «Коричневого дома» его незамедлительно уволили, более того, включили в список неблагонадежных, почти изменников, подлежащих физической ликвидации.
Резидент ИНО в Берлине Борис Берман (Артем) был ошеломлен. По правилам, он не должен был проявить заинтересованность к предложению барона начать взаимовыгодное (Поссанер сразу заявил, что после увольнения остро нуждается в деньгах) сотрудничество. Однако понимал, что провокация со стороны такого человека просто немыслима. К тому же формально Берман ничем не рисковал: Поссанер не был государственным служащим или офицером рейхсвера, потому политическая полиция не могла бы углядеть чего–либо противозаконного в контакте советского дипломата с частным лицом, к тому же австрийцем.
Как и полагалось, Берман сообщил о странном визитере в Москву. Ответ Артузова развязал ему руки. Начальник ИНО считал возможным начать сотрудничество с бывшим нацистом после надлежащей проверки.
Проверке Поссанера способствовала одна из берлинских газет, негативно настроенных к национал–социалистам. Ее репортер сумел раздобыть в «Коричневом доме» тот самый список будущих жертв и опубликовал его. В списке значилась и фамилия барона.
С чистой совестью Артузов санкционировал включение барона в агентурную сеть. Ему присвоили номер А/270 и положили достаточное для скромной жизни денежное содержание.
Это была несомненная удача. Конечно, ничего не стоило внедрить в НСДАП надежного рабочего, особенно из фронтовиков. Но особого прока от рядового «нациста» не было бы. Другое дело – Курт фон Поссанер. Он был лично знаком с Гитлером, Ремом, Герингом, Геббельсом, Розенбер–гом, Гиммлером и другими видными нацистами. Достаточно сказать, что он представил в резидентуру список из 51 фамилии политиков, промышленников, военных, дипломатов, немецких и иностранных журналистов, которые могли быть завербованы советской разведкой или использоваться Пос–санером «втемную».
Отныне Иностранный отдел ОГПУ имел достаточно полное представление о том, что происходило в верхушке нацистской партии и даже в ближайшем окружении Гитлера.
Как бы то ни было, но в целом информация А/270 представляла значительную ценность. Когда Гитлер пришел к власти, в Москве имели достаточно точную характеристику его личности, а также многих других нацистов, занявших министерские и другие важные государственные посты.
К сожалению, фон Поссанер не сумел предпринять должных мер для обеспечения своей безопасности. 17 марта 1933 года его обезображенное несколькими ножевыми и огнестрельными ранениями тело было найдено в лесу близ Потсдама.
Убийцы так и не были найдены, обстоятельства убийства не установлены. Но твердо можно утверждать: если бы у политической полиции Берлина (предшественницы гестапо) были серьезные подозрения, что барон – советский шпион, его бы арестовали, подвергли длительным допросам с целью выявления связей, выяснения, какие именно материалы он передал в Москву, и т. д. С арестованным и изобличенным агентом всегда работают опытные следователи, и не один день, прежде чем передать дело в суд. Нет, тут явно прослеживается почерк не спецслужб, а нацистских молодчиков уголовного пошиба, расправившихся с бывшим соратником за дезертирство и прочие грехи.
В справке о работе берлинской резидентуры за 1933 год отмечалось: «Учитывая возможность прихода к власти национал–социалистов и колоссальную активность, проявленную этой партией за последние два года, нами были приняты решительные меры для получения осведомления внутри партии. Первым был брошен на эту работу агент А/270, но потерпел неудачу, не сумев укрепить своего положения в партии. Причинами этому послужили как характер агента, так и его прошлые грехи перед партией. Все же ему удалось благодаря своим связям добыть материалы, освещающие структуру партии и характеристики ее отдельных руководящих работников… »
Гибель Курта фон Поссанера была тяжелой потерей и для резидентуры, и для Центра. Однако, как профессионал, Артузов понимал, что барон вследствие стечения неблагоприятных для него обстоятельств и особенностей характера был на гибель обречен. Увы, и в кошмарном сне Артузов не мог предвидеть, что горестная судьба несчастного барона скажется и на его собственной. Всего лишь через четыре года…
Вторым особо ценным «инициативщиком» в Берлине был среднего роста, очень крепкого сложения, с короткой шеей и приплюснутыми, словно у профессионального боксера, ушами и носом мужчина лет сорока пяти. Звали его Вилли Леман.
Леман родился в Саксонии, под Лейпцигом, в семье учителя. Подростком учился на столяра, но затем передумал и в семнадцать лет добровольно поступил на службу в кригс–марине, где получил специальность комендора. В 1905 году, находясь на борту германского крейсера, издали наблюдал знаменитое Цусимское сражение. Зная во всех подробностях о героическом бое крейсера «Варяг» и канонерской лодки «Кореец» с превосходящими силами японцев, двадцатилетний немецкий матрос проникся глубокой симпатией к России и русским, которую не нарушила даже Первая мировая война.
На флоте Леман прослужил десять лет, уволился в звании обер–фельдфебеля в 1911 году и поступил на службу в прусскую полицию. Через несколько лет его, добросовестного служаку, ставшего к тому же квалифицированным специалистом, перевели в политический отдел берлинского поли–цайпрезидиума, размещавшегося в огромном здании с собственной тюрьмой на знаменитой Александерплац. Политический отдел полиции тогда являлся, по существу, настоящей контрразведкой.
Леман был женат. Его жена Маргарет унаследовала в Си–лезии маленькую гостиницу с ресторанчиком для туристов. После окончания мировой войны Леман мечтал об одном: по достижении пенсионного возраста поселиться в тех краях и открыть частное сыскное бюро. Леманы были бездетны, жили скромно, ничего лишнего себе не позволяли.
Леман политикой не интересовался, однако нацистов терпеть не мог, поскольку, как человек здравомыслящий, понимал, что все их социальные программы и крикливые лозунги всего лишь демагогия. К тому же, профессиональный полицейский, он считал совершенно недопустимым их бандитские методы борьбы за власть. Попустительства своего высшего начальства по отношению к нацистам не понимал и не одобрял.
В 1930 году Лемана перевели на «чистую», как сегодня сказали бы, престижную работу: вести наблюдение за несколькими дипломатическими объектами, в том числе за полпредством СССР. Самое курьезное заключается в том, что к этому времени он уже был… агентом ИНО ОГПУ! К сотрудничеству с советской разведкой Леман пришел вполне самостоятельно. Не очень–то веря в коммунистические идеи, он, однако, искренне симпатизировал России еще, как уже было сказано, со времен трагической Русско–японской войны. Отношения с резидентурой он завязал весьма хитроумным способом.
У Лемана был приятель по имени Эрнст Кур, которого за какие–то дисциплинарные проступки из полиции выгнали. Он бедствовал, и Леман подсказал ему способ поправить свои денежные дела: связаться с советским полпредством. Произошло это в 1929 году. Кур связался и стал поставлять берлинской резидентуре важную информацию о работе политической полиции, предупреждал, за кем из советских ведется наблюдение, и т. п. Куру присвоили номер А/70 и псевдоним Рауппе. Очень скоро тогдашний берлинский резидент понял, что информация уволенного из полиции агента – вторична. Он ее получает от какого–то действующего сотрудника и не рядового шуцмана. Так был установлен контакт с первоисточником – Вилли Леманом, которому дали номер А/201.
Встречи с Куром отныне утратили всякий смысл, к тому же он стал чрезмерно много пить, а в пьяном виде – болтать. Куру посоветовали перебраться в Швейцарию и открыть там молочную лавку, на что выдали деньжат. Связь с ним, однако, не прервали и спустя некоторое время стали получать от него кое–что полезное уже на новом месте.
В Москве сразу поняли ценность Лемана. Уже в сентябре 1929 года из Центра в берлинскую резидентуру пришла шифровка: «Ваш новый агент А/201 нас очень заинтересовал. Единственное наше опасение в том, что вы забрались в одно из самых опасных мест, где малейшая неосторожность со стороны А/201 или А/70 может привести к многочисленным бедам. Считаем необходимым проработать вопрос о специальном способе связи с А/201».
В ответе резидентура сообщала: «…Опасность, которая может угрожать в случае провала, нами вполне учитывается, и получение материалов от источника обставляется максимумом предосторожностей».
Когда Гитлер стал рейхсканцлером Германии, а Геринг – главой правительства и министром внутренних дел Пруссии, Леман уже занимал в политическом отделе полиции, вскоре преобразованном «наци номер 2» в гестапо, достаточно прочное положение. Его заметил и приблизил к себе Геринг. Ле–ман находился при нем и в «Ночь длинных ножей» 30 июня 1934 года, о чем подробно информировал находящегося тогда в Германии на нелегальном положении Василия Зарубина. Советский разведчик работал тогда в Западной Европе под видом чеха, специалиста рекламного дела Ярослава Кочека.
Тогда же Леман выполнил весьма важное задание Арту–зова, которое тот получил непосредственно от Сталина: он умудрился найти повод, чтобы проникнуть в знаменитую берлинскую тюрьму Моабит (это не входило в его прямые обязанности), дабы убедиться, что вождь немецких коммунистов Эрнст Тельман жив, и выяснить состояние его здоровья. По заданию Центра Леман, которому присвоили новый, уже именной псевдоним Брайтенбах, добыл тексты нескольких телеграмм гестапо для дешифровальной службы советской разведки.
Весной 1935 года тогдашний куратор Брайтенбаха наблюдательный Василий Михайлович Зарубин при очередной встрече с Леманом обратил внимание на характерные мешки под глазами агента. Оказалось, что у Лемана, который обычно производил впечатление отменного здоровяка, серьезное заболевание почек, опасно обостренное на почве диабета. Встревоженный Зарубин поставил об этом в известность Москву.
Артузов ответил незамедлительно: «Брайтенбаху, конечно, обязательно помогите. Его нужно спасти во что бы то ни стало. Важно только, чтобы затрата больших средств на лечение была соответственно легализована или организована так, чтобы не выявились большие деньги. Это учтите обязательно».
Леману помогли преодолеть кризис, угрожавший его жизни, хотя диабет, болезнь неизлечимая, еще не раз давал о себе знать.
Брайтенбах вовремя сообщил об изобличении и неминуемом аресте нескольких советских нелегалов, в том числе и Стефана. Все они успели покинуть страну. Стефан Ланг (настоящая его фамилия Арнольд Дейч) был тем самым разведчиком, который позднее, работая в Англии, положил начало созданию знаменитой «Кембриджской пятерки» во главе с Кимом Филби.
В 1935 году Леман (в то время он отвечал за контрразведывательное обеспечение оборонных промышленных предприятий) присутствовал на испытаниях прототипов будущих ракет «Фау–1» и «Фау–2», проводимых их конструктором, Вернером фон Брауном, на секретном полигоне. Информация была доложена Сталину.
Благодаря Брайтенбаху высшее советское военное командование и лично маршал Михаил Тухачевский, как зам–наркома обороны отвечавший за развитие военной техники, получили достоверную информацию о создании в Германии фирмой «Хорьх» новых типов бронетранспортера, дальнобойных орудий и минометов, истребителей и бомбардировщиков (фирмы «Хейнкель») с цельнометаллическим фюзеляжем, о закладке в обстановке строжайшей секретности (в нарушение соответствующих статей Версальского договора) на восемнадцати верфях семидесяти подводных лодок разного класса для действий в Балтийском и Северном морях, о местонахождении пяти секретных испытательных полигонов (в войну их разбомбила советская и союзная авиация), о новом огнеметном оружии, о работах закрытой лаборатории фирмы «Бравас» в Наундорфе под личным контролем Геринга по изготовлению синтетического бензина из бурого угля, о секретном заводе по производству отравляющих веществ нового поколения.
Примечательно, что на службе Вилли Леман пользовался не только полным доверием, но и большим авторитетом. В канун нового, 1936 года четыре – всего четыре! – сотрудника гестапо получили особые награды (правительственных орденов в нацистской Германии еще не существовало): портреты фюрера в серебряных рамках с его автографом и сопутствующие им грамоты. В числе этих четырех оказался и Вилли Леман.
19 июня 1941 года во время короткой встречи со своим последним куратором, сотрудником резидентуры Борисом Журавлевым, Вилли Леман, пожав ему руку, выдавил с трудом всего несколько слов: «Война начнется в воскресенье, двадцать второго, в три тридцать утра. Прощай, товарищ!»
Одним из самых серьезных «приобретений» советской разведки в Германии того периода стал один немецкий ученый–экономист. Здесь следует сделать небольшое примечание. В 20–е годы резидентура за границей не только подбирала кандидата на роль агента, но и самостоятельно вербовала его. «Вербовка» – слово, более подходящее для человека из чужой среды, которого склоняют к сотрудничеству за мзду либо в обмен на какую–то услугу, чем для людей близких по мировоззрению, становящихся агентами по идейным соображениям. Если им и выплачивается вознаграждение, то не оно определяет мотивацию поступков, тем более если выполнение разведывательных заданий чревато опасностью для жизни агента. В конце концов кадровый сотрудник ре–зидентуры тоже получает жалованье от своего государства, но это не означает, что он работает за деньги. К слову сказать, деньги, порой немалые, бывают необходимы агенту и на сугубо деловые расходы.
Позднее упомянутую выше практику отменили. Для включения кандидата в агентурную сеть требовалось решение Центра по обоснованному представлению резидентуры. (Правда, иногда допускались исключения из общего правила.)
Казалось бы, согласие руководителя ИНО на вербовку – пустая формальность. Вовсе нет. Во–первых, Центр должен проверить кандидатуру по своим каналам, при этом могут выявиться сведения, которые резидентуре неизвестны (они могут быть и положительными, и отрицательными). Во–вторых, если ничего компрометирующего о кандидате не установлено, руководитель в Центре должен по материалам резидентуры сделать ответственное заключение о целесообразности ведения дел с человеком, которого он и в глаза не видел, а зачастую ранее не слышал о его существовании вообще, взвесить его потенциальные разведывательные возможности.
Санкционировав вербовку, руководитель Центра должен дать резидентуре и установку, на какие задания следует ориентировать новобранца разведки. В зависимости от требований правительства, рекомендаций центральных государственных учреждений (Наркоминдела, Наркомвнешторга, Наркомтяжпрома и др.) Центр дает резидентуре конкретные поручения. Крупномасштабные, долгосрочные разведывательные операции резидентура, как правило, осуществляет совместно с Центром.
…Ученого–экономиста, о котором далее пойдет речь, звали Арвид Харнак. Это был человек во многих отношениях выдающийся. Отец – профессор Высшей технической школы, дядя – известный богослов. К тридцати годам Арвид успел стать обладателем дипломов трех университетов и двух докторских степеней – по юриспруденции и философии (фактически – экономике). Как проявивший исключительные способности, он получил стипендию Фонда Рокфеллера (сегодня это называется «грант»), что позволило ему продолжить учебу в аспирантуре в Англии и США. В университете штата Висконсин он познакомился с Милдред Фиш и вскоре женился на ней. Она была из старинной американской семьи немецкого происхождения. Милдред и сама была способным молодым ученым – доктором филологии, профессионально занималась переводом на английский язык классиков немецкой литературы. К этому времени Харнак уже проявлял глубокий интерес к рабочему движению и разделял социалистические взгляды.
Вернувшись в Германию, Харнак получил несколько предложений занять весьма престижные посты. Еще в 1931 году он вступил в Общество изучения советской плановой экономики (немецкая аббревиатура – Арплан) и стал его секретарем. Несколько позже он стал членом Союза работников умственного труда, тесно связанного с коммунистами и находящегося под пристальным вниманием ИНО ОГПУ и лично Артузова.
Первым обратил внимание на Харнака советский консул в Кенигсберге, а затем сотрудник полпредства в Берлине Александр Гиршфельд, связанный с военной разведкой Красной армии. Он и сообщил о Харнаке как о перспективном агенте своему резиденту.
Летом 1932 года в составе делегации Арплана Харнак приезжал в СССР по приглашению Всесоюзного общества культурных связей с заграницей (ВОКС). За три недели делегация побывала в Москве, Ленинграде, Киеве, Одессе и на строительстве Днепрогэса. К этому времени Харнак уже нелегально состоял в Компартии Германии. Милдред полностью разделяла взгляды мужа.
В ВОКС (как впоследствии и в его преемнике ССОД) всегда работали несколько кадровых сотрудников разведки и контрразведки ОГПУ. Арвид Харнак привлек их симпатии и своими взглядами, и твердым характером. Эти наблюдения были доведены до сведения Артузова.
По возвращении Харнака в Германию его изучение было продолжено. 15 июля 1935 года Артур Артузов, работавший уже в военной разведке, дал указание: «Подготовку к вербовке Харнака считать целесообразной».
8 августа того же года Александр Гиршфельд после трехчасовой беседы с Харнаком задание Артузова выполнил. Харнаку был присвоен псевдоним Балтиец, однако в историю советской разведки и Второй мировой войны он вошел под своим вторым псевдонимом Корсиканец. Милдред стала его верной помощницей, ей дали псевдоним Японка.
Харнаку была передана установка: в целях конспирации и успешной борьбы с гитлеровским режимом ему следует пресечь все контакты с коммунистами и известными антифашистами. Более того, Харнаку, уже имевшему высокий ранг регирунгсрата (правительственного советника), затем обер–регирунгсрата и занимавшего высокий пост в министерстве экономики, рекомендовали вступить в НСДАП либо в какую–нибудь из ее дочерних организаций. Выполняя указание, Харнак вступил в национал–социалистический союз юристов, а вскоре стал руководителем его секции в своем министерстве.
Между тем, поразмыслив, Артузов пришел к выводу, что Харнака, человека сугубо штатского, работающего в общегерманском ведомстве, связанном со всей экономической жизнью страны, целесообразнее использовать по линии политической, а не военной разведки. Поэтому руководство Балтийцем было передано преемнику Артузова по ИНО Слуцкому (впрочем, ИНО теперь именовался 7–м отделом Главного управления государственной безопасности Наркомата внутренних дел СССР).
В том же 1935 году в Берлин в качестве резидента внешней разведки прибыл Борис Гордон (оперативный псевдоним Рудольф) и установил с Харнаком личную связь.
В 1937 году Харнак вступил в НСДАП. В министерстве он ведал отделом, занимавшимся торговыми и экономическими отношениями Германии с США («Америкареферат»), благодаря этому был вхож в посольство США. Харнак получил доступ к абсолютно секретным документам своего министерства и даже участвовал в составлении закрытых докладов министра руководству рейха. Его приняли в элитный «Геррен–клуб». Здесь собирались видные промышленники, банкиры, владельцы роскошных магазинов и ресторанов, ответственные чиновники министерств, генералы и старшие офицеры всех трех родов войск и прочие «большие шишки».
Милдред Харнак тоже нашла свою информационную «лагуну». Обладая двойным гражданством, она стала руководящей деятельницей Союза американских женщин. Активисткой союза была дочь посла США в Германии Вильяма Додда известная журналистка Марта Додд. Его высокопревосходительство амбассадор Додд, вероятно, утратил бы дар речи, если бы узнал, что его довольно взбалмошная дочь является… агентом советской внешней разведки, где проходит под псевдонимом Лиза.
Благодаря своим связям, а также знакомствам жены с супругами американских дипломатов Балтиец передавал в ре–зидентуру абсолютно секретные данные о валютном хозяйстве Германии, финансировании спецслужб рейха и военной промышленности, номенклатуре товаров, тайно ввозимых в страну, и пр.
Харнак стал основателем первой подпольной группы берлинских антифашистов, сотрудничавших с советской разведкой, которая теперь известна всему миру под названием «Красная капелла».
В группу Балтийца, в частности, входили высокопоставленный сотрудник технического отдела ОКБ (верховного главнокомандования вермахта) барон Вольцоген–Нойхаус (Грек), главный бухгалтер химического гиганта «ИГ Фар–бен» Ганс Рупп (Турок), промышленник, бывший царский офицер и писатель, обладающий огромными связями в ОКБ, Хайнц Тициенс (Албанец), племянник Харнака, офицер военно–морской разведки Вольфганг Хавеман (Итальянец), сотрудник проектно–конструкторского отдела гиганта тяжелого машиностроения АЕГ Карл Беренс (Лучистый) и многие другие немецкие патриоты.
Вторую группу возглавил друг Харнака, известный писатель и драматург Адам Кукхоф (оперативный псевдоним Старик). Позднее, через несколько лет, появилась третья группа, возглавляемая обер–лейтенантом люфтваффе Харро Шульце–Бойзеном (оперативный псевдоним Старшина).
Начавшаяся индустриализация страны, составление первого, а затем и второго пятилетнего плана, освоение новых, ранее в России не существовавших производств – радиотехники, авиационного моторостроения, современной электропромышленности и т. д. – значительно увеличили потребность страны в научной, технической и промышленной информации, а также в образцах новейших изделий для последующего тиражирования их на отечественных заводах. Получить их в нужном количестве легальным путем оказалось затруднительно, в ряде случаев – невозможно. Некоторые новинки или технологические описания нам не хотели продавать на Западе ни за какие деньги, особенно если они имели прямое или косвенное отношение к вооружениям.
Потому еще в 1929 году в ИНО было образовано вначале малочисленное отделение, занимавшееся научной, технической и промышленной разведкой. Естественно, потребовались сотрудники совсем особого рода – первоклассные специалисты в различных областях, имеющие высшее образование, с широким кругозором и обладающие, кроме того, специфическими навыками оперативной работы.
Центром научно–технической и промышленной разведки в Европе стало громадное здание советского торгпредства на Линденштрассе в Берлине. В те годы его деятельность направлял торговый советник Лев Фельдбин. У этого человека было множество фамилий: Никольский, Николаев, Берг… В историю разведки он вошел под именем Александра Орлова (оперативный псевдоним Швед). В Германии он занимался проведением тайных операций по торговле военными, в нынешней терминологии – стратегическими – материалами. Его помощником некоторое время был полномочный представитель военного ведомства Павел Аллилуев, шурин Сталина. Именно Павел привез из Берлина и подарил сестре Надежде крохотный, так называемый дамский пистолетик «вальтер». Тот самый, из которого она застрелилась в ноябрьскую ночь 1932 года.
СССР закупал на Западе не только отдельные станки, машины, виды оборудования, но и целые заводы. Расплачиваться приходилось зерном, золотом, картинами Эрмитажа и драгоценными пасхальными яйцами работы великого ювелира Фаберже. На все денег не хватало. Восполнить их дефицит своими методами и предстояло Иностранному отделу. Нужно было помочь и Наркомвнешторгу. Агентура сообщала, что, как правило, при заключении контрактов с советскими торговыми организациями западные фирмы завышали расценки на 50—70 процентов против реальных рыночных. Разведчикам приходилось выявлять крайнюю цену, на которую пойдет партнер по сделке, его платежеспособность (если тот выступал в качестве покупателя), добросовестность при выполнении заказов и т. п.
Когда Артузов получил назначение в ИНО, Мессинг охотно поручил ему как инженеру курировать это отделение. В высшем звене ОГПУ он был единственным, имеющим диплом об окончании технического высшего учебного заведения, причем весьма престижного. Специалисты с таким образованием имелись в ОГПУ только в отделах шифров и кодов, средств радиосвязи, оперативной техники. Теперь их стали искать и для привлечения к оперативной работе, причем не только в Центре, но и за рубежом.
Одним из таких новых людей в ИНО стал инженер–химик Гайк Овакимян. Свой диплом он получил не в сомнительном «заводе–втузе» за два года без отрыва от производства, а в Московском высшем техническом училище им. Н. Э. Баумана. К тому же он учился два года в адъюнктуре
Военно–химической академии РККА и аспирантуре МВТУ, где защитил кандидатскую диссертацию. К тридцати годам Овакимян успел поработать на производстве и пройти стажировку в Германии и Италии. Он свободно владел немецким, итальянским и английским языками.
Артузов направил Овакимяна в Берлин для работы под прикрытием должности инженера в торгпредстве именно по линии научно–технической и промышленной разведки. Выбор оказался удачным. За короткий срок Гайк оброс множеством связей. Особенно близко он сошелся с тридцатилетним Гансом–Генрихом Куммеровом.
Ганс–Генрих был разносторонне образованным и талантливым инженером. По окончании средней школы он два года изучал в Берлинском университете историю музыки и философию (тяга к этим дисциплинам – традиционное пристрастие немецких интеллектуалов) и лишь затем поступил в Высшую техническую школу в берлинском районе Шарлоттенбург, где и получил диплом инженера. Два года спустя, в возрасте двадцати шести лет, Куммеров уже был доктором наук.
Пять лет Куммеров проработал на ведущих инженерных должностях на заводе «Газглюлихт–Ауэргезельшафт», затем в конструкторском бюро фирмы «Леви–радио АГ», выполнявшей военные заказы, и одновременно в Имперском биологическом бюро сельского хозяйства и лесоводства.
Артузов сразу оценил перспективность сотрудничества с Куммеровом, особенно когда стало известно об антифашистских убеждениях ученого. Первая же полученная от него информация военного характера подтвердила правильность этого вывода: Куммеров безвозмездно передал Овакимяну данные о разрабатываемых в Германии новых отравляющих боевых веществах. Овакимян, сам высококвалифицированный химик, не нуждался в экспертизе Центра, чтобы понять достоверность материала и его значение. Возможно, именно в связи с первой информацией Куммерову был присвоен оперативный псевдоним Фильтр. Вслед за этим Ганс–Генрих передал резидентуре образцы компонентов разработанного им нового армейского противогаза. Разработка опытного образца противогаза обошлась в 40 тысяч марок, резидентура же получила его бесплатно. Последним его подарком, сделанным уже во время войны, были данные о новом секретном 150–миллиметровом артиллерийском снаряде, на который командование вермахта возлагало большие надежды. Немалое значение имела и полученная от Фильтра информация о том, что Германия, несмотря на срыв блицкрига, не рискнет применить в этой войне химическое оружие, что, как известно, подтвердилось.
Куммеров привлек к сотрудничеству с советской разведкой своего близкого друга, также видного инженера, доктора Эрхарда Томфора. От него были получены данные о работах по созданию синтетического бензина (горючее было ахиллесовой пятой Германии в обеих мировых войнах) и каучука, радиолокатора, акустической торпеды и танковых радиостанций, способных устойчиво работать даже в условиях характерной тряски.
И Куммеров, и Томфор считали свое сотрудничество с советской разведкой в моральном отношении абсолютно оправданным, поскольку оно способствовало разгрому фашизма.
Работа Овакимяна в Германии была неожиданно для него прервана 24 сентября 1933 года шифрованной телеграммой из Москвы:
«Сов. Секретно. т. Черниговскому.
Геннадию сдать дела и откомандировать в Аттику. Алексеев».
Поясним: Черниговский – оперативный псевдоним резидента по странам Европы Слуцкого, Геннадий – оперативный псевдоним Овакимяна, Алексеев – оперативный псевдоним начальника ИНО Артузова. Аттика в данном случае означает не область Греции, а Советский Союз.
В Москве Артузов объяснил встревоженному Овакимяну, что внезапный отзыв объясняется вовсе не недовольством его деятельностью в Германии, напротив, его ожидает новое ответственное задание. В связи с установлением дипломатических отношений с Соединенными Штатами Америки принято решение командировать его в Нью–Йорк для организации работы по линии научно–технической разведки. Там ему предстоит пройти стажировку в Нью–Йоркском химическом институте, желательно защитить докторскую диссертацию, а в дальнейшем работать под «крышей» акционерного общества «Амторг».
В США Овакимян проработал девять лет, и весьма успешно: на связи у него было 14 ценных агентов и 3 групповода, в том числе уже известный и в нашей стране выдающийся разведчик Яков Голос (настоящая фамилия Рейзен, оперативный псевдоним Звук).
…В 1936—1938 годах советская внешняя разведка подверглась разгрому. Десятки, сотни кадровых сотрудников и агентов, в том числе и работавших за рубежом, были расстреляны. К 1940 году в берлинской резидентуре оставалось всего два молодых сотрудника, из которых один даже не владел немецким языком. Связь с ценными агентами была прервана, с некоторыми утрачена навсегда.
Такие же невосполнимые потери понесла и военная разведка Красной армии.
Только в 1940 году руководитель внешней разведки (теперь она называлась 5–м отделом ГУГБ НКВД СССР) Павел Фитин смог предпринять усилия к восстановлению утраченных связей с агентурой и активизацией ее работы. (Насколько известно автору, в разведке и контрразведке никто всерьез не верил в долговечность заключенного в августе 1939 года пакта о ненападении с Германией.) В Берлин как сотрудник внешнеторговой организации был командирован тридцатилетний разведчик, лейтенант государственной безопасности{81} Александр Коротков (под псевдонимом Владимир Коротких).
Интересна история его появления в Иностранном отделе. Этого высокого, худощавого парня приметил на динамовском стадиончике на Петровке один из основателей спортивного общества «Динамо», бывший секретарь Дзержинского Вениамин Герсон. Парень был отличным теннисистом и футболистом. (Его старший брат Павел Коротков к середине 30–х годов гремел на всю страну как полузащитник первого чемпиона СССР по футболу московского «Динамо» и сборной. Впоследствии он стал многократным чемпионом и обладателем Кубка СССР по хоккею, заслуженным мастером спорта.)
Герсон сразу понял, что для ДСО «Динамо» младший Коротков – настоящая находка. Но для вступления в «Динамо» он должен был непременно работать в системе ОГПУ, милиции, хотя бы в пожарной команде. Герсон привел его на Лубянку, в хозяйственное управление, где Короткова и приняли на работу наладчиком лифтов. По тогдашним меркам парень имел хорошее образование – окончил среднюю школу, к тому же был сообразительным и энергичным. К нему присмотрелись и взяли в ИНО, сначала письмоводителем. Со временем Артузов повысил его до должности помощника уполномоченного. Парень ему понравился и тем, что прилежно штудировал языки – немецкий и французский. Артузов умел не только ценить одаренных людей (это многие умеют), но и находить их (сие дано не каждому руководителю).
Когда Шведу (Александру Орлову) потребовался напарник для ответственной работы во Франции (и в промежуточных странах – Австрии и Швейцарии), Артузов назначил на эту роль Короткова, которому был определен оперативный псевдоним Длинный.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.