Глава 14 Берлин и Париж. 1943–1944 гг
Глава 14
Берлин и Париж. 1943–1944 гг
И снова поезд повез меня на север, вверх по Апеннинам, через равнину реки По к Альпам. Вокруг царила такая мирная атмосфера, что просто не верилось, что итальянцы могут чувствовать опасность прихода войны в их собственный дом. Погода стояла по-летнему теплая, и по пути я видел людей, занимавшихся повседневным трудом. От офицера связи в Риме я получил распоряжение ехать в Берлин через Мюнхен.
В Мюнхене мне хотелось повидать друзей, но главным образом я беспокоился о том, как выполнить просьбу Гудериана организовать ему встречу с Роммелем.
Мне дали номер в знаменитой гостинице «Четыре времени года», принадлежавшей братьям Вальтершпиль. По телефону я связался с Роммелем, который проходил лечение в Земмеринге.
Я рассказал ему о проваленном «задании» и о безнадежно затянутом приказе об эвакуации. Роммель никак не прокомментировал мое сообщение – его телефон мог прослушиваться.
В «замаскированной» форме я передал ему просьбу Гудериана, на что Роммель тотчас же откликнулся. После того как я сообщил Гудериану о его согласии, они договорились о встрече в «Четырех временах года». Я попросил Вальтершпилей зарезервировать номер и в любом случае не распространяться о визите к ним двух знаменитых военачальников.
В день встречи я свиделся с Роммелем, и он расспросил меня о событиях, происходивших в последние дни, перед тем как меня отправили в Европу. Он сказал, что впал в немилость у Гитлера, и заметил, что ему будет приятно обменяться мнениями с Гудерианом, с которым ему уже очень давно не случалось побеседовать лично. Вскоре прибыл и Гудериан, перебросился со мной двумя словами, после чего они уединились для разговора. О чем они говорили, я не знаю.
Вальтершпилю очень льстил визит столь важных персон в их с братом отель. Он накрыл для меня столик несколько в стороне от прочих посетителей и угощал продуктами с «черного рынка», которые «простые» клиенты не могли бы получить у него даже за большие деньги. Когда я курил сигарету в холле, ожидая Роммеля и Гудериана, к моему столику подсела пожилая дама приятной наружности.
– Не возражаете? – осведомилась она, достала из сумочки серебряную коробочку, взяла из пепельницы мой сигаретный окурок и положила в коробочку, где уже лежали другие.
– Прошу простить меня, – проговорила она в смущении, – но по карточкам дают очень мало табака, так что приходится делать самокрутки из окурков. Поскольку кофе не достать уже давно, сигареты – единственное, что помогает пережить трудные времена. Еще раз простите.
Я был глубоко потрясен. Как же тяжело было тем, кто оставался дома! Им приходилось жить на скудном пайке, терпеть воздушные налеты и постоянно переживать за тех, кто воюет на фронте. Когда я отдал даме пачку с оставшимися сигаретами, она мне благодарно улыбнулась.
Роммель и Гудериан спустились в холл раздельно. Короткое рукопожатие:
– Всего наилучшего, Люк, – и оба удалились.
Пробыв несколько дней в Мюнхене, я отправился в Берлин, живущую под свист бомб бывшую «столицу Европы».
Венцель Людеке, мой офицер по особым поручениям в Африке и бывший помощник режиссера с UFA, предложил мне квартиру под крышей[85] около Курфюрстендамм, в качестве места для постоя в Берлине, на что я с готовностью согласился. Я побывал в лагере переформирования и забрал из гаража свой верный «Мерседес».
Чтобы получить дальнейшее направление, мне надо было побывать в управлении кадров. Я отправил запрос прямо на имя генерала Шмундта, у которого побывал в ходе выполнения своего неудавшегося «задания». Чего мне ждать? Снова Восточный фронт? Шмундт немедленно развеял сомнения:
– Люк, вы незамедлительно приписываетесь к «командному резерву» сроком на один год. Мы потеряли множество хороших командиров, так что теперь необходимо сформировать резерв для действия на возможных ТВД в Италии и во Франции. Я найду вам должность, на которой вы сможете поделиться своим опытом с молодежью.
Подобная перспектива приводила меня в ужас. Только не это! Целый год дома! Я хотел на фронт. Тут вдруг меня осенило:
– Господин генерал, вы не можете так поступить со мной. Позвольте мне внести коррективы? Вместо года – полгода. И не здесь, а в Париже, где находится армейское училище командиров механизированной разведки. Именно там я смогу лучшим образом передавать опыт будущим командирам. Что скажете?
Шмундт не смог сдержать смеха:
– Типично для вас, людей из разведки. Вы всегда гибки и готовы к неожиданным решениям. Будь по-вашему.
Через несколько дней меня официально направили в училище в Париж сроком на полгода с августа 1943 г. по март 1944 г. Там меня встретил полковник фон Вехмар, кузен моего предшественника в Северной Африке.
Тем временем наступил конец мая 1943 г. Тепло весны сделало даже такой пропащий город, как Берлин, немного более привлекательным.
Я водворился в квартиру под крышей. Каждый вечер вступал в действие режим затемнения. Маленький чемоданчик всегда стоял наготове. Там находились самые важные из моих документов и запас кофе и сигарет, которые я достал на снабженческом складе в г. Тунис. Как только начинала выть сирена – случалось это почти ежедневно, – я подхватывал свой чемоданчик и бежал в бомбоубежище. В море домов Берлина нельзя было позволить себе остаться на улице во время воздушного налета. Слишком много шансов было погибнуть от осколков или обломков зданий. Кроме того, всем надлежало подчиняться указаниям сотрудников системы ПВО.
Союзники теперь сбрасывали все больше и больше зажигательных боеприпасов, от которых немедленно возникали множественные очаги возгорания, если же был ветер – настоящие огненные бури. Конечно, квартира под крышей была особенно уязвимой, но я шел на риск.
Теперь и я получал продовольственные карточки – с голоду не умрешь, но и не пожируешь особо. Еда была хуже, чем в лагере переформирования. Что поделаешь, солдат надо кормить – им воевать на фронте. На «Мерседесе» я мотался туда-сюда между Курфюрстендамм и казармами. Многих из моих друзей было не найти. Некоторые переселились в сельскую местность, другие, особенно евреи и интеллигенция, исчезли навеки – того, кто не успел сбежать за границу, по всей видимости, отправили в концентрационные лагеря.
Мы, солдаты-фронтовики, как и друзья, которых я спрашивал, о существовании подобных лагерей знали (самым знаменитым в Берлине являлся Заксенхаузен), нам был известен и термин, применяемый к подобным местам, «охранное заключение». Но вот о том, что? происходило за колючей проволокой, нам ничего не было известно.
В начале июня меня пригласили на вечеринку к прусской княгине, с которой меня до войны познакомил мой друг фон Папен. Вероятно, по причине окружавшей меня как военного, прибывшего из Африки, «экзотической ауры», а скорее, из-за моего презента – кофе – меня принимали как дорогого гостя. Там я встретился с Дагмар, дочерью попечителя наикрупнейшей в Европе сети детских приютов. Она праздновала свой двадцать первый день рождения.
Мы тотчас же нашли друг друга. На следующий день я пригласил ее на обед. Она сказала мне сразу («чтобы вы знали, с кем имеете дело»), что ее признали «на одну восьмую еврейкой» и она обладает «арийскими правами». Ее мать – одна из самых элегантных женщин Берлина – была «на четверть еврейкой». Просто ужасно, как бюрократия клеймила народ Германии, решая «еврейский вопрос». Я познакомился с родителями Дагмар, людьми космополитических взглядов, которые – как и сама Дагмар – бегло говорили по-английски и по-французски.
Мы встречались часто, как только могли. Постепенно Дагмар утратила отвращение ко всему военному – военных она наряду с партийными функционерами считала своего рода квинтэссенцией власти Третьего рейха.
Я подумывал о будущем, но не мог забыть и о решении сторониться близкой привязанности до конца войны. Я обещал, однако, что она будет жить в Париже до конца периода моей преподавательской работы. Мне хотелось вытащить ее из большого концлагеря, каким стал Берлин, и уберечь от опасности воздушных налетов, а заодно позволить ей перестать чувствовать себя «полноценной на семь восьмых».
В конце июня я взял отпуск, чтобы поехать повидаться с друзьями в Гамбурге и с матерью и сестрой во Фленсбурге.
Мой друг, Боос, жил вне городской черты Гамбурга, недалеко от Фридрихсруэ, где по выходе в отставку проживал Бисмарк. В ночь перед тем, как я должен был ехать в Фленсбург, Гамбург подвергся страшнейшему за всю войну воздушному налету. В руины обратились целые кварталы. Потери среди гражданского населения были просто огромными[86]. Из сада Бооса мы видели, как пылал Гамбург. Ранним утром в пригороды хлынули тысячи беженцев, они пришли пешком, многие с ожогами от фосфорных бомб, большинство из них не сумели спасти ничего из того, что имели. Эти люди и теперь еще возникают перед моим мысленным взором. Их размещали в лагеря по экстренному приему беженцев. Теперь я еще лучше понимал раненых, которые рвались обратно на фронт, – там они действовали, сражались, тогда как гражданское население вынуждено было погибать, лишенное возможности что-либо сделать.
Фленсбург, несмотря на свой статус морской базы, пока еще не пострадал. Нашу большую квартиру реквизировали для беженцев, оставив матери лишь две комнаты. Сестру тоже призвали, и она служила в командовании в Голландии. Мать жила за счет бартерной торговли с фермерами, с которыми мы были знакомы еще до войны. На ценные «objets d’art»[87], которые привозил мой отец с Дальнего Востока, она выменивала у крестьян масло и мясо. Так ей удавалось получить прибавку к скудному пайку, полагавшемуся по карточкам. Будучи пожилой женщиной, она не могла быть как-то полезной для войны, а потому не могла и рассчитывать на повышенный рацион. Хотя и с болью в душе, я тем не менее одобрил ее бартер, а также пообещал прислать из Франции что-нибудь, что могло бы стать для нее полезным.
Я восхищался матерью. Она мужественно переносила не только смерть второго мужа, моего отчима, но и то, что ей приходилось жить в постоянном страхе за троих детей, которых призвали на войну. Мы провели вместе несколько счастливых часов, я попытался немного утешить и успокоить ее. Привезенный мной кофе тоже помог ей скрасить жизнь в несколько следующих недель.
Я вернулся в Берлин, дни и недели текли быстро – пролетали. В лагере переформирования я беседовал с молодыми призывниками, рассказывая им о своем опыте солдата. Мать Дагмар, которую не признавали за арийку, но считали «терпимой» как жену выдающегося человека, уехала в Швейцарию и решила не возвращаться. Оставаться в Берлине и дальше становилось для нее слишком опасно.
С Дагмар и несколькими друзьями я отпраздновал свой тридцать второй день рождения. По этому случаю барон фон Бёзелагер прислал мне шампанского и коньяка из моего «подводного склада». Не последний ли это день рождения? По крайней мере, последний дома.
Наступил август 1943 г., пришло время сделать шаг в становившееся все более неопределенным будущее. Расставание с Дагмар оказалось куда более болезненным, чем я ожидал.
– Так или иначе я вытащу тебя в Париж, можешь мне поверить.
Имея при себе подорожную, я сел в «Мерседес» и развернулся спиной к Берлину. Мои личные вещи из квартиры Людеке перекочевали к Дагмар, которая отвезла их на хранение за пределы Берлина. Через две недели квартиры не стало – сгорела от попадания зажигательной бомбы.
Сделав остановку у Бёзелагеров под Бонном, я приехал в Париж и доложил о прибытии «Буби» фон Вехмару, коменданту училища механизированной разведки. Затем отправился в местную штаб-квартиру, к коменданту города, генералу фон Бойнебургу, командовавшему в России стрелковой бригадой в нашей 7-й танковой дивизии[88].
– Рад видеть вас живым и невредимым, мой дорогой Люк. Полагаю, вы не откажетесь поселиться поблизости от вашего училища в Инвалидах[89]?
– Так точно, господин генерал. Мне бы еще получить право ездить на своем «Мерседесе», который так хорошо послужил мне в России.
Меня поселили в отличном пентхаусе на Рю-Бикси, из которого открывался вид на весь Париж. Квартира принадлежала швейцарскому бизнесмену, который уехал домой, передав ее в распоряжение военного коменданта – вместе с прислугой, которая жила там же. Для женщины наступили прекрасные времена, потому что я снабжал ее провизией, о которой многие в Париже уже забыли.
Начался первый четырехнедельный курс. Между курсами делался перерыв продолжительностью в неделю для оценки предыдущего набора. На одном из курсов появился мой друг, Франц фон Папен, служивший до того на Восточном фронте. На другом – де Мезьер, позднее ставший генералом Бундесвера, и майор Вальдов, позднее командир в моей танковой дивизии.
Я встретился с Ж.-Б. Морелем и Клеманом Дюуром, которые обрадовались, увидев меня снова живым и здоровым. Они не сомневались, что скоро западные союзники высадятся где-нибудь во Франции.
– Ханс, вы не сможете выстоять. Вам не выиграть войну на два фронта, войну против неприятеля, обладающего подавляющим материальным превосходством. Оставайся тут, пока все не кончится, мы спрячем тебя так, что никто не найдет.
– Вы знаете, что я не могу, – ответил я. – У каждого из нас есть своя страна и своя присяга. А посему я должен остаться верен ей – если потребуется, до конца.
После нескольких недель моей жизни в Париже на квартиру ко мне вдруг пришел чрезвычайно взволнованный Клеман.
– Ханс, Гестапо арестовало Мореля. Мы не знаем, где он. Полагаю, он сотрудничал с Сопротивлением или просто ляпнул что-то не то в отношении немцев. Вы же знаете, что Морель – настоящий патриот и служил офицером во французской армии.
Я пообещал Клеману сделать все возможное.
Оказалось, что один важный чин из Гестапо жил в одном со мной доме на Рю-Бикси. Мы несколько раз встречались в лифте или на улице, перебрасывались словом-другим. Похоже, он ценил во мне фронтовика и до известной степени восхищался мной.
Я решил – хотя и очень неохотно – обратиться к нему за помощью и заглянул в его квартиру. Я объяснил причину, назвал фамилию и продолжал:
– Мсье Морель так же, как и я, воевал в 1940 г., только был по другую сторону. Он храбрый противник и истинный патриот. Я не верю, чтобы он мог высказаться как-то непочтительно в адрес немцев. Он слишком хорошего мнения обо мне, чтобы говорить нечто такое. Он мог сказать, что после Сталинграда и Северной Африки в войне произошел решительный сдвиг. Если так, то я с ним согласен. Был бы очень обязан, если бы вы помогли освободить мсье Мореля.
Шаг мой был, несомненно, рискованным. За сказанное мной относительно перелома в войне наци с их Гестапо могли бы записать меня в «пораженцы».
Через четыре дня Морель появился у меня в квартире. В глазах его стояли слезы.
– Ханс, мне вовек не забыть того, что вы для меня сделали.
Я поблагодарил гестаповца и подарил ему бутылку коньяка.
Тем временем я предпринимал усилия, чтобы вытащить в Париж Дагмар. В штаб-квартире мне сказали, что все будет просто, если она сможет доказать, что у нее есть работа во французской фирме, которая выполняет заказы для немецких оккупационных властей. Около Елисейских Полей мне удалось отыскать одну мастерскую, в которой переоборудовали грузовики, ставя на них паровые двигатели (бензина давно уже не хватало). Там согласились взять Дагмар переводчицей.
Через военного коменданта я раздобыл для Дагмар разрешение на проживание и работу в Париже и, радостный, отписал ей об этом. Однако мое письмо пришло в горькую минуту: Гестапо арестовало ее отца. Он как будто бы недостойным образом высказался в адрес Гитлера. Я был просто поражен. Ее отцу, гордому и консервативному человеку, всегда с трудом удавалось сдерживать свои эмоции, глядя на происходившее вокруг. После своего успеха с Гестапо в деле Мореля я чувствовал себя в силах вытащить и его тоже. Я обрисовал положение Вехмару и получил от него увольнительную на четыре дня для поездки в Берлин в перерыве между курсами.
Такой шанс представился неделю спустя. С необходимой подорожной и с водителем из училища я без остановки преодолел 1000 километров, отделявшие Париж от Берлина. При мне находилась записка от коменданта, в которой тот просил все подразделения СС и Гестапо оказывать мне содействие как фронтовику.
Радость встречи с Дагмар померкла в мрачной тени угрозы, нависшей над ее отцом. Она очень любила его и, будучи «на одну восьмую еврейкой», несомненно, не могла питать теплых чувств к Третьему рейху. Она мужественно переносила испытание. Несмотря на отсутствие у нее больших надежд на успех моей «миссии», она была по меньшей мере благодарна за то, что делается хоть что-то.
На следующее утро мы поехали на моем «Мерседесе» в Заксенхаузен. Моя форма (я все еще носил тропическую), мои награды и записка от Бойнебурга произвели определенное впечатление. Сам комендант явился в охранное помещение. Дагмар в лагерь не пустили, так что я взял большой пакет с продуктами и прошел в комнату для свиданий один. По пути комендант заверил меня:
– Мы тоже на фронте, только на домашнем. Делаем наше дело – сражаемся для победы.
Слова его прозвучали для меня как издевательская насмешка. Но я воздержался от комментариев. Мне надо было как-то спасти отца Дагмар.
И вот привели его – тень от него прежнего с глазами, полными страха. Что же эти несколько недель сделали с таким здоровым и уверенным в себе человеком?
– Как вы? – проговорил я, задав совершенно лишний вопрос. – Дагмар в охранном помещении. Ее не пустили, но она целует и обнимает вас.
О чем мы могли говорить с отцом Дагмар? В углу сидел эсэсовец, который слышал все до последнего слова и, несомненно, прислушивался.
– Я принес вам передачу – еду, кофе и сигареты, которые для вас подготовила ваша дочь. Завтра у меня встреча с Кальтенбруннером. (Кальтенбруннер возглавлял Гестапо, в любом случае он был номером два после Гиммлера, шефа частей и подразделений СС.) У меня есть рекомендательное письмо. Я буду добиваться вашего немедленного освобождения.
По его реакции я понял, что надежды у него нет.
– Спасибо вам за то, что специально приехали сюда из Парижа. Передайте дочери, что я люблю ее. Вам обоим я желаю всего самого наилучшего. Будьте счастливы.
Он поднялся, поскольку охранник подал знак, что время вышло. Мы пожали друг другу руки.
– Выше голову, я вытащу вас отсюда.
Последний взмах руки, и тяжелыми шагами этот честный немец вышел из комнаты.
На следующее утро я приехал в главное управление СС, где меня немедленно принял Кальтенбруннер. Звание его соответствовало генеральскому.
– Огромное удовольствие для меня приветствовать удостоенного высоких наград офицера с фронта. Как вы там, так и мы тут сражаемся на домашнем фронте, прилагаем нечеловеческие усилия, чтобы добиться окончательной победы.
Извечная трескотня. Я еле сдерживался. Но я хотел спасти отца Дагмар, а потому терпел и даже подпевал по мере сил. Затем изложил свою просьбу:
– Мне дали отпуск на четыре дня. Я ехал в Берлин всю ночь, а вчера виделся с моим будущим тестем в Заксенхаузене. Он очень плох. И даже не знает, за что его арестовали. Поверьте мне, обергруппенфюрер, – не помню точно, какое у него было звание в СС, – мой будущий тесть добропорядочный немец и известная личность в Берлине. Мне представляется совершенно невозможным, чтобы он был в чем-то виноват. Вероятно, произошла ошибка.
Кальтенбруннер отнесся к моим словам сочувственно, вызвал адъютанта:
– Принесите мне дело господина…
Вскоре тот вернулся:
– Дела всех заключенных Заксенхаузена переведены в Чехословакию. Мне придется сделать запрос на получение.
Мне жаль, но придется подождать прибытия дела. Это займет какое-то время. В зависимости от того, что там значится, я постараюсь освободить вашего тестя. Это самое меньшее, что я могу сделать для столь храброго офицера-фронтовика.
Я назвал ему номер части и после рукопожатия удалился. Удалось мне чего-нибудь добиться? Я не знал. Можно ли доверять Кальтенбруннеру или его аппарату? Гестапо? Может быть, «перевод» дела служил лишь предлогом выпроводить меня?
Дагмар не питала ни малейших иллюзий.
– Я не верю этим типам. Они бесстыдны, и в них нет ничего человеческого. Спасибо, что приехал. Рада, что смогу быть с тобой в Париже. Это поможет мне – смягчит боль. Я не вижу, что можно было бы сделать для отца.
Мне приходилось уезжать в Париж. Дагмар должна была последовать за мной, как только уладит все дела дома.
Дагмар в Париже! В нормальное время – предел мечтаний, но теперь небо стало черным от туч. Я купил ей велосипед, чтобы ей не приходилось ездить в общественном транспорте, который ходил, как ему вздумается. Мы наслаждались жизнью в пентхаузе на Рю-Бикси. Нас часто навещали Морель и Клеман, а мы бывали у Клемана в его «Ле-Кавалье». Один вечер мы провели в компании Макса Шмеллинга[90] и Вивьен Романс, известнейшей в те времена актрисы, которая была подругой Клемана. Вместе с Дагмар я покупал духи, шелковые чулки и прочее, чтобы отправить матери для ее бартера.
Прошла зима, а с нею истек и срок моего пребывания в Париже. Мы с Дагмар решили обручиться. Купили кольца у знаменитого ювелира на Вандомской площади и отпраздновали помолвку в обществе Мореля и Клемана Дюура. Счастье наше омрачала судьба родителей Дагмар. Мы ничего не знали о ее отце. Все запросы в Заксенхаузен оставались без ответа. Она уже не надеялась увидеть его когда-нибудь живым. Связи с матерью оборвались. Последнее, что знала Дагмар, – мать ее собиралась перебраться из Швейцарии в Америку.
Кальтенбруннер молчал.
Через друга в ставке фюрера я попытался выяснить, можно ли мне получить разрешение жениться на девушке, которая на одну восьмую еврейка. Результат был отрицательный. В ответе говорилось, что если бы майор фон Люк являлся офицером резерва, тогда не было бы никаких возражений против его женитьбы на еврейке на одну восьмую, обладающей арийскими правами. Но как боевой офицер, он подобного разрешения получить не может.
Что за диковинная логика и что за причудливая интерпретация «расовых законов»? Что же получается, с точки зрения расовой чистоты офицер-резервист стоит ниже боевого офицера?
В начале марта меня послали в Германию на краткие курсы полковых командиров. Там мне сообщили о моем назначении командиром полка в Учебной танковой дивизии (Panzer-Lehr-Division), которую возглавлял генерал Байерляйн, опытный участник Африканской кампании[91].
В Париж я вернулся в начале апреля, чтобы «собрать вещички». Надо было устроить так, чтобы Дагмар смогла как можно дольше оставаться в Париже. Я сообщил о ее местопребывании коменданту города. Морель и Клеман обещали присматривать за ней.
– Если дела станут плохи, я попробую как-то вывезти тебя. Если не смогу, иди к коменданту города, чтобы ты могла добраться в Германию на снабженческом транспорте.
Так мы и попрощались. Никто из нас не знал, где и при каких обстоятельствах мы увидимся вновь.
Дивизия Байерляйна стояла где-то в Нормандии или в Бретани. Я сел на свой «Мерседес» с намерением завернуть на командный пункт Роммеля в Ла-Рош-Гюйон, что к западу от Парижа, и засвидетельствовать фельдмаршалу свое почтение.
Меня принял генерал Гаузе, его начальник штаба и преданный помощник в Африке.
– Рад снова видеть вас живым и здоровым. Я как раз ввожу в курс дела своего преемника, генерала Шпайделя. Поздравляю с тем, что вам выпало служить во Франции, где рано или поздно приходится ожидать высадки.
Когда я спросил, могу ли повидаться с фельдмаршалом, Гаузе тотчас же ответил:
– Обязательно. Роммель очень расстроен, поскольку его доводы относительно района и характера предстоящей высадки противника не находят понимания у Гитлера. Он будет рад вам. Пойдите прогуляйтесь с ним. Пусть он немного развеется.
Роммель встретил меня знакомой улыбкой. Выглядел он куда лучше, чем в последнюю нашу встречу.
– Рад приветствовать вас тут, на Западном фронте. Мы ожидаем перемен в обозримом будущем. Следите за боевым духом полка, который примете, и за тем, чтобы солдаты осознавали всю серьезность положения.
Мы проходили через прекрасный парк при замке, когда Роммель повторил пророчество, сделанное им в Северной Африке!
– Я против любого силового решения. Мне необходимо убедить Гитлера в том, что мы не в состоянии выиграть войну, можем лишь оттянуть конец. Как только представится возможность, я постараюсь лично разъяснить ему это – напишу, если понадобится. Он должен понять, что, если союзники откроют второй фронт здесь, на Западе, война будет окончательно проиграна. Любого противника, нога которого коснется французской земли, мы обязаны сбросить в море в первые же часы. Сделать это возможно, лишь дислоцировав танковые дивизии прямо у побережья, а кроме того, подняв в воздух такое количество истребителей, какое сможет оказать достойное противодействие военно-воздушным силам союзников.
Геринг подводил нас и раньше, в Африке, не смог сдержать обещаний и под Сталинградом. Я не верю в «тысячи истребителей», которые он собирается послать сюда.
Всего наилучшего, Люк. Я побываю в вашей дивизии в ближайшее время и не однажды. Мы должны выполнить свой долг.
Я ушел от Роммеля с тяжелыми впечатлениями.
В Учебной танковой дивизии меня немедленно принял генерал Байерляйн, сообщивший мне тотчас же «неприятные» известия:
– Мой дорогой Люк, я выбрал вас в командиры танкового полка, однако несколько дней назад мне сказали, чтобы я отправил вас заниматься реорганизацией 21-й танковой дивизии. Похоже, ваш новый командир, генерал-майор Фойхтингер[92], имеет больше веса в ставке фюрера. Очень сожалею, что в моей дивизии не будет вас, столь опытного ветерана Африканской кампании.
Меня не радовало такое решение, но такова была жизнь.
Никто не мог сказать мне, где стояла 21-я танковая дивизия, и я вновь поехал в Ла-Рош-Гюйон, где опять встретился с Гаузе.
– 21-я только что вернулась из венгерской экспедиции. Ее посылали в Венгрию из-за подозрений, что там замышляется восстание в пользу русских. Она в районе Рена, в Бретани, но только что получила приказ следовать в район Кана, столицы Нормандии. Отправляйтесь туда к Фойхтингеру.
Было уже начало мая 1944 г., когда я отыскал свою дивизию и отрапортовал о прибытии ее командиру.
– Добро пожаловать, – приветствовал меня Фойхтингер. – Полковнику Мемпелю, командиру 125-го танково-гренадерского полка, пришлось отправиться домой по состоянию здоровья. Я передаю полк под ваше временное командование до поступления официального назначения.
Дивизия, собранная в Бретани в 1943 г. в основном из опытных частей, прошедших бои русского ТВД, и с добавлением пополнений из Германии, во многих отношениях представляла собой нетрадиционную танковую дивизию.
Генерал Эдгар Фойхтингер, артиллерист, не имел боевого опыта, а в танковых частях и вовсе никогда не служил. Он выдвинулся в Германии как военный организатор так называемых Рейхспартайтаге – собраний партии на государственном уровне. Таким образом, он был на короткой ноге с Гитлером и с его партийным аппаратом. По всей вероятности, именно эти «связи» он и использовал, чтобы заполучить меня в свою дивизию на место полковника Мемпеля.
Ввиду нехватки снабжения дивизия комплектовалась преимущественно французской военной техникой, которая осталась после кампании 1940 г. Использование ее допускалось Главным командованием на Западе с целью ускорить процесс ввода в строй частей. С данной целью учредили «Особый Парижский штаб» – структуру, отвечавшую за форсирование и все прочее, с этим связанное. Важнейшую роль в ней играл майор Беккер, офицер резерва и владелец небольшого завода на западе Германии. Весьма одаренный инженер, хорошо знавший круги руководства военной промышленности, а к тому же приятель Фойхтингера, он получил простор для импровизации и, используя французскую материальную часть, дал жизнь некоторым собственным конструкторским проектам.
На заводе «Гочкис» около Парижа Беккер откопал большое количество танковых шасси, для которых он добыл в Германии орудия и готовые броневые листы, чтобы создать технику для укомплектования дивизиона «штурмовых орудий»[93]. Кроме того, он разработал пусковые установки реактивных снарядов, которые были опробованы на побережье Нормандии в мае 1944 г. в присутствии Роммеля и некоторых других армейских командиров; когда об испытаниях рассказали Гитлеру, даже он исполнился энтузиазма. По причине наличия подобного рода связей дивизион Беккера получил и новейшее радиооборудование.
Поначалу мы смеялись над жутковатого вида самоходными орудиями, однако скоро смогли оценить их. Батареи штурмовых орудий обучались вести бой в тесном взаимодействии с гренадерами, что впоследствии оказало огромное влияние на эффективность нашей обороны. Фойхтингер, естественно, гордился достижениями Беккера и часто навещал его в «Особом Парижском штабе» в Париже. Кроме того, Фойхтингер был человеком, который умел жить сам и давал жить другим. Его притягивали радости жизни, а посему его влекло в Париж. Зная, что боевого опыта у него нет, как нет и выучки танкиста, Фойхтингер понимал необходимость передавать многие полномочия подчиненным, то есть оставлять выбор способов выполнения приказов бывалым командирам.
Вот вкратце то, что собой представляла дивизия, в ряды которой мне предстояло вжиться, стать ее неотъемлемой частью. 125-й танково-гренадерский полк, вверенный под мое командование, состоял из неоднородных по боевым качествам частей: некоторые из них поучаствовали в сражениях на русском фронте, но хватало и «зеленой» молодежи – и включал в себя штаб полка, 1-й батальон на полугусеничных бронемашинах (SPW) и 2-й батальон на грузовиках.
Фойхтингер в общих чертах ознакомил меня с обстановкой:
– Наша дивизия единственная дислоцированная в относительной близости от побережья за Атлантическим валом, который здесь, в Нормандии, еще не закончен и укомплектован в основном необстрелянными пехотными дивизиями. Предполагаемую высадку союзников ожидают не в Нормандии, а в районе Кале, где Англию и континент разделяет наименьшее расстояние. Однако Кан как важный промышленный центр тоже может стать ключевой точкой притяжения сил противника. Потому и решили перебросить одну танковую дивизию сюда, к Атлантическому валу. В любом случае мы предполагаем выброски воздушных десантов или же крупные общевойсковые операции, которые могут послужить отвлекающим маневром для прикрытия основной высадки. По этой причине Роммель считает, что на удалении от побережья тоже необходимо иметь дивизию на подготовленных боевых позициях.
Ваш полк в соответствии с распоряжениями командования группы армий «B» (Роммеля), в состав которой входит наша дивизия, дислоцируется северо-восточнее Кана и, таким образом, восточнее реки Орн. Другой полк, 192-й, к северу от Кана – западнее Орн. Южнее Кана стоят танковый полк, артиллерийские и прочие части дивизии. В качестве средства поддержки вы получите две батареи штурмовых орудий из дивизиона Беккера.
Нашей дивизии строго-настрого приказано не вступать в боевые действия с высаживающимся неприятелем до прояснения обстановки и распоряжений из группы армий «B». Роммель хочет, чтобы все части освоились на местности, в том числе и в ночное время, и чтобы регулярно проводились учения в обстановке, максимально приближенной к боевой. Надеюсь, мой дорогой Люк, вам будет хорошо у нас, я желаю вам удачи.
На протяжении мая Роммель несколько раз появлялся в дивизии, чтобы составить четкое представление о том, как идет подготовка и в каком состоянии боевой дух личного состава. В одно из посещений он высказался почти пророчески:
– Я знаю британцев по Франции в 1940 г. и по Северной Африке. Они высадятся как раз там, где мы меньше всего их ожидаем. Вполне возможно, именно здесь.
Чтобы как-то компенсировать недостаток укреплений на побережье, Роммель распорядился врыть дальше от берега надолбы и другие препятствия, получившие прозвище «спаржа Роммеля». Кроме того, всюду, где можно было ожидать высадки воздушных десантов, поставили минные поля.
Нас беспокоила в связи с этим необходимость обеспечить гражданскому населению возможность беспрепятственного передвижения. Нам пришлось оставить проходы в минных полях, чтобы крестьяне могли продолжать работать. Эвакуация не предусматривалась. Зачем? Мы ведь даже не знали, где следует ожидать высадки. Между тем Сопротивление, которое, конечно же, активно действовало в Нормандии, имело шансы поставить британцам точную информацию о нашей дислокации – сообщить, где стоят наши танки и артиллерия, указать расположения минных полей. Позднее у пленных мы находили карты с нашей подробной диспозицией.
Проходили недели. Для танковой дивизии, которая в кампаниях привыкла к маневру и быстрой смене событий, бездеятельность была утомительной и опасной. Бдительность быстро притуплялась, особенно после рюмочки-другой кальвадоса или кружки сидра – традиционных напитков в регионе. Имелась к тому же большая неуверенность в том, что высадка вообще затронет наш участок. Это не могло не расхолаживать.
Между тем я не сидел на месте ни дня, стараясь побывать в каждой части полка, получше познакомиться с офицерами и унтер-офицерами, показаться перед рядовыми, чтобы заронить в них веру в своего командира.
На совещаниях в штабе дивизии я встречался с другими командирами. Все они обладали большим боевым опытом и имели высокие награды.
В мае 1944 г. я вновь поехал в Париж. Фойхтингер хотел, чтобы я побывал в «Особом Парижском штабе» Беккера, побольше узнал о штурмовых орудиях и установках РС, которые он разработал, и поговорил бы с Беккером на тему тесного взаимодействия с нашими гренадерами.
Я предупредил о своем приезде Дагмар, она заготовила мне приятный сюрприз: Герберт фон Караян дирижировал Французским филармоническим оркестром, исполнявшим Пятую симфонию Бетховена. Поскольку Дагмар являлась близкой подругой жены Караяна, она легко достала билеты. На несколько часов прекрасная музыка заставила меня забыть о войне и тревожных мыслях о будущем. 30 мая Роммель в последний раз появился в нашей дивизии. Беккер продемонстрировал установки реактивных снарядов на берегу Нормандии, стреляя настоящими боеприпасами, что воодушевило Роммеля. На заключительном совещании с командирами частей нашей дивизии Роммель вновь подчеркнул необходимость оставаться предельно бдительными и закончил выступление словами:
– Не следует рассчитывать, что неприятель появится в хорошую погоду и непременно днем.
Генерал Маркс, командир 84-го армейского корпуса, в состав которого мы входили[94], выразился еще более определенно:
– Из того, что я знаю о британцах, могу сказать вам: в воскресенье, 4 июня, они помолятся, а в понедельник придут к нам.
Метеорологи из ВМФ, как и наши, армейские, подсчитали, что наиболее благоприятное время для высадки – 5 июня 1944 г., потом такой же момент наступит только 28 июня.
В первые дни июня деятельность британской воздушной разведки над побережьем Нормандии значительно активизировалась. Как узнали мы в штабе Роммеля, во Франции находилось только 130 истребителей «Мессершмитт». Острый момент приближался, а о переброске во Францию «1000 истребителей», обещанных Герингом, не было ни слуху ни духу. Все истребители вновь требовались для обороны неба над территорией рейха.
Тогда мы не знали, что Роммель, в соответствии с его собственным желанием, был приглашен на совещание к Гитлеру и 4 июня уехал в Германию. Не знали мы и того, что генерал Фойхтингер со своим первым офицером штаба отправился в Париж, в «Особый Парижский штаб». Потому в решающую ночь с 5 на 6 июня никого из них в штаб-квартирах не было.
Все, что у нас было, – судьбоносный роковой приказ не вступать в соприкосновение с противником до приказа из группы армий «B» (Роммеля) или главнокомандующего войсками на Западе (фон Рундштедта).
5 июня 1944 г. два танково-гренадерских полка стояли на оборудованных боевых позициях по обоим берегам реки Орн, к северу от Кана. Я дал 2-му батальону разрешение на выполнение предстоящей ночью учебного задания 5-й ротой лейтенанта Бранденбурга, которая для этого получила холостые патроны. Все шло в соответствии с планом, предполагавшим, что каждая из рот должна попрактиковаться в ведении боев в темное время суток.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.