XI. Новая «магическая пуля» – сульфамиды

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

XI. Новая «магическая пуля» – сульфамиды

Химик дает жизнь медикаменту, но врач поддерживает его первые шаги.

Фурно

Благодаря лорду Бивербруку, лорду Айвигу и некоторым другим больница Сент-Мэри расширилась. В 1931 году герцогиня Йоркская (впоследствии ставшая королевой Англии, а теперь королева-мать) заложила первый камень новой Медицинской школы. В 1933 году король Георг V торжественно открыл Научно-исследовательский институт патологии и Медицинскую школу. В новом помещении было просторно, имелись конференц-зал и настоящая библиотека, но многие грустили о том счастливом времени, когда работали в тесноте. Именно та пора и была у них самой плодотворной. Знаменитые чаепития теперь происходили в большой библиотеке, но в них уже не было прежнего очарования чаепитий в тесной комнатушке Бактериологического отделения. Впрочем, там на книжных полках почти не было книг. «Если хочешь читать книги, – ворчал Райт, – надо их написать...» Конечно, он говорил это ради красного словца, он сам больше чем кто-либо, читал произведения классиков.

В новой лаборатории Флеминг мгновенно создал такой же организованный беспорядок. Здесь накапливались веревки, резинки, пустые коробки из-под сигарет. Он приходил в ужас, если замечал, что кто-то прибирал у него на столе. Все необходимые ему инструменты, все колбы и пробирки должны были находиться под рукой. «Вытереть пыль и навести некоторый порядок мне удавалось только во время его отпуска или когда он уезжал, – рассказывает один из его лаборантов. – Пользуясь его отсутствием, мы отваживались хоть немного расчистить лабораторию и знали, что, вернувшись, он обязательно спросит: „Кто все переставил?“ Он без конца твердил: „Спрячьте. Это может пригодиться“.

Сбылась мечта декана Уилсона и Флеминга: теперь спорт был в чести в Сент-Мэри. После 1930 года в больнице появилось пять команд регбистов, которые отличились, завоевав несколько раз межбольничный кубок, четверо игроков из Сент-Мэри стали капитанами сборной Великобритании. Флеминг, какая бы плохая погода ни была, никогда не пропускал финал розыгрыша кубка регби и кричал, как все студенты: «Мэри!»

В новом помещении Медицинской школы был свой бассейн. В 1935, 1937 и 1938 годах Сент-Мэри завоевала межбольничный кубок по плаванию, а в 1938 – кубок по ватерполо. Эти успехи очень радовали ветерана спорта, ставшего профессором бактериологии.

Само собой разумеется, стрелковый клуб по старой традиции был на высоте. Ежегодно, проводился матч между студентами и преподавателями. Такие стрелки, как Флеминг и Фримен, давали профессуре шансы на победу.

Однажды, когда преподаватели пришли в тир, их встретил у входа студент, который властным голосом спрашивал у каждого его возраст и записывал эти сведения.

– А какое это имеет значение?

– После сорока лет мы за каждый год даем одно очко форы, – снисходительно ответил студент.

Студент вызвал раздражение у Флеминга, и тот, когда пришла его очередь, серьезно сказал:

– Девяносто лет.

Студент вздрогнул, но не решился отказаться от своих слов и записал: «Гандикап – 50».

Флеминг был уже вполне сложившимся человеком, но Райт и в новом институте продолжал относиться к нему покровительственно. «Этот молодой Флеминг недурно работает», – снисходительно говорил он очередному посетителю. В 1928 году Флеминг был назначен профессором бактериологии Лондонского университета. В Институте по-прежнему лечение оставалось весьма произвольным и целиком было предоставлено на усмотрение Райта. Основные средства Институт получал от производства и продажи вакцин. Но вакцины и сыворотки, к сожалению, не разрешали всех проблем инфекционной патологии. Флеминг имел тому печальное доказательство – умер его брат Джон. Они вдвоем пошли на матч, на трибунах их продуло ледяным западным ветром. Назавтра Джон Флеминг слег с пневмонией. Через несколько дней он умер. Два года назад его спасла от этой же болезни противопневмококковая сыворотка (типа 3). И на этот раз заболевание было вызвано пневмококком типа 3, но сыворотка не подействовала. «Магическая пуля» против пневмококков еще не была найдена. Она находилась в бульоне «пенициллиума», но никто не мог ее оттуда извлечь и использовать.

После потрясающей победы, одержанной сальварсаном над бледной спирохетой, научно-исследовательская работа по химиотерапии продолжалась. Эрлих доказал сродство двойных азотных красителей с бактериями и показал их бактерицидные свойства in vitro. Химикам фармацевтической фирмы «Байер» удалось синтезировать большое количество подобных препаратов, и они поручили одному из коллег, Домагку, испытать их на зараженных мышах. В 1932 году Домагк открыл, что один из красных красителей спасал большинство мышей, зараженных стрептококками. Что происходило? Часть красителя, соединяясь с микробом, нарушала химическое равновесие, что приводило к гибели микробов. Эти результаты были достигнуты при применении доз, намного меньших той, которая представляла опасность для клеток организма. Открытие, видимо, было значительным.

Домагк назвал чудодейственный медикамент «пронтозилом». Первой больной, которую он вылечил этим лекарством, была его собственная дочь; она заразилась в лаборатории, работая со стрептококковой культурой, и была спасена пронтозилом. В течение трех лет в Германии без всякого шума, чуть ли не секретно продолжались испытания нового лекарства. Наконец в 1935 году ученый мир был торжественно оповещен об этом открытии. Домагк приехал в Англию и выступил с докладом в Королевском медицинском обществе. Флеминг вместе с доктором Юнгом пришел его слушать; цифры, приведенные Домагком, произвели на Юнга большое впечатление. Флеминг после доклада сказал Холту: «Все это так, но пенициллин лучше». Он отметил, что, хотя Домагк применял слишком большие дозы препарата, его результаты менее «эффективны», чем те, которых добивался он, Флеминг. Все же открытие Домагка его очень заинтересовало.

Но Райт даже после сообщения Домагка проявлял свой обычный скептицизм. Химиотерапия внушала ему непреодолимое отвращение. Слишком часто бывало, что вещества, о которых говорили как о чуде, впоследствии оказывались или бездейственными, или вредными. Разве можно так быстро побороть бактериальное заболевание, говорил Райт, медикаментом, принятым внутрь? Немецкая статистика? Райт вообще не верил статистике.

А Флеминга лизоцим и пенициллин подготовили к подобным открытиям. У него не было предвзятых идей, и он всегда охотно признавал чужие опыты, если они были безупречны. Он сказал своему другу доктору Брину: «Мне кажется, что на этот раз появилось нечто в самом деле ценное – байеровский препарат пронтозил». Брин недоверчиво спросил: «А вы не могли бы мне его раздобыть?» – «Постараюсь», – обещал Флеминг и через неделю дал Брину небольшое количество пронтозила. Брин использовал его на нескольких больных рожей и, к своему удивлению, очень скоро совершенно их вылечил. Казалось, в самом деле медицина на этот раз получила нечто новое.

Во Франции четверо исследователей из Пастеровского института, работавшие в отделении крупного ученого Эрнеста Фурно, и под его руководством: Трефуэль, госпожа Трефуэль, Бовэ и Нитти – тоже изучали пронтозил. Они обратили внимание на одно странное явление: этот медикамент, так сильно действующий в организме, не убивал микробы in vitro. По-видимому, это означало, что, попадая в человеческое тело, препарат разрушался и при этом выделялся некий токсичный для бактерий элемент. То же самое происходило с атоксилом. Эрлих доказал, что введенный в организм атоксил преобразовывался в вещество, содержащее мышьяк, смертельное для трипаносом.

Систематизированное изучение производных продуктов, близких к пронтозилу, показало, что бактериостатическое действие этих соединений обусловлено только одной частью молекулы – парааминофенилсульфамидом. Сотрудники Пастеровского института, возобновив опыты над этой частью молекулы, сравнительно простой, увидели, что именно она обусловливает действие этого препарата. Тогда они выдвинули гипотезу, что пронтозил распадается в организме. Их предположение позже подтвердилось – парааминофенилсульфамид был обнаружен в крови и моче больных, которым вводили пронтозил.

Это открытие коренным образом изменяло способ применения препарата. Пронтозил был запатентован фирмой «Байер», и таким образом больные всего мира попали бы в зависимость от этой фирмы, в то время как сульфамиды, уже известные вещества, могла выпускать любая химическая фабрика. Сульфамиды с давних пор употреблялись в производстве красителей, потому что их очень стойкие молекулы придавали устойчивость тем красящим веществам, в которых они содержались. Они «цеплялись» застрептококки так же, как за окрашиваемые предметы.

Медики Англии и Франции пустили в ход этот новый вид оружия для борьбы против инфекций. «Химик, – писал профессор Фурно, – дает жизнь медикаменту, но врач поддерживает его первые шаги». Во Франции в Пастеровском институте Ренэ Мартен и Альбер Делонэ добились успехов, которые потрясли врачей. В Англии новый препарат получил признание благодаря очень тщательному изучению его действия при родильной горячке, проведенному Леонардом Кольбруком и Мив Кенни. Оба работали в больнице королевы Шарлотты (как уже было сказано, доктор Кольбрук ушел из Сент-Мэри в 1930 году). Хотя Листер некогда значительно улучшил родовспоможение асептикой, однако послеродовая инфекция была еще частым явлением в больницах Лондона и смертность в этих случаях составляла около двадцати процентов. В 1936 году Кольбрук и Кенни на основании результатов лечения шестидесяти четырех случаев родильной горячки с полным правом могли заявить, что процент смертности снизился до 4,7. Контролем служили остальные родильные дома Лондона, где смертность оставалась прежней – 20%. Свидетельство казалось неопровержимым.

Вскоре во всех странах сульфамид (1162 Ф) был признан эффективным не только против стрептококков, но и против менингококков, пневмококков, гонококков и даже против некоторых фильтрующихся вирусов. Поле исследовательской деятельности расширилось. Химики усовершенствовали эту «магическую пулю», еще уменьшив токсичность сульфамидов (некоторые организмы их плохо переносили) и создав новые соединения, которые должны были действовать на другие микробы.

Фурно и его школа дали замечательное указание исследователям, выявив природу группы атомов, которая, цепляясь за бактерии, оказывала терапевтическое действие. Число сульфамидов увеличилось, и ими стали, как это всегда бывает, чрезмерно увлекаться. Всякое чудо вызывает восхищение, к тому же и в самом деле применение сульфамидов давало прекрасные результаты. Смертность при цереброспинальном менингите упала с тридцати процентов до трех. Больные гонореей в девяноста случаях из ста вылечивались за десять дней. Итак, можно было сказать, что вслед за антипаразитарной химиотерапией Эрлиха на свет появилась антибактериальная химиотерапия. Однако в борьбе против некоторых микробов сульфамиды оказались бессильны, и клиницист оставался против них безоружным.

Кроме того, когда бактерии вторгались в омертвевшие ткани или в гной, они становились недосягаемыми для сульфамидов. Тогда они выделяли защитное вещество, которое тормозило действие сульфамидов. Флеминг, будучи бактериологом старой школы, так сказать, сжившийся со своими микробами и хорошо знавший их «повадки», предупреждал, еще когда только появились сульфамиды, что если при борьбе с гонококками, например, применять дозы, которые их не убьют, то появятся устойчивые штаммы. И действительно, вскоре «неустрашимые» гонококки оказали сопротивление сульфамидам. «Это может быть вызвано двумя причинами, – объяснял Флеминг, – или медикамент уничтожил только самые восприимчивые микроорганизмы, а менее чувствительные выжили, продолжали размножаться и дали новые устойчивые поколения, или же лечение было недостаточно энергичным и восприимчивый вначале микроб приобрел устойчивость».

Флеминг, как всегда сдержанный и молчаливый, не мог отказаться от мысли, что настанет день, когда его детище, пенициллин, станет более эффективным лекарством. Он упорно пытался найти химика, который выделил бы чистый пенициллин. Гинеколог Дуглас Мак-Леод вспоминает, как он в 1935 году обедал с Флемингом в столовой Сент-Мэри. Они обсуждали поразительные результаты лечения родильной горячки пронтозилом. Флеминг похвалил новое лекарство, но вдруг, повернувшись к собеседнику, сказал:

– Знаете, Мак, я нашел вещество гораздо лучше пронтозила. Но никто не хочет меня слушать, и я не смог найти врача, который бы им заинтересовался, и химика, который бы его очистил.

«Я его спросил, что это за вещество, – рассказывает Мак-Леод. – Он ответил, что назвал его пенициллином. Я вынужден был признаться, что никогда о нем не слышал. Он пригласил меня подняться к нему в лабораторию, что я и сделал. Флеминг показал и дал мне образец плесени, который до сих пор хранится у меня. Мы с ним обсудили возможность применения пенициллина в гинекологии. Я высказал предположение, что его можно употреблять для влагалищных тампонов против некоторых инфекций. Мы договорились, что этот опыт будет проделан, но испытания не дали желаемых результатов, так как фильтрат очень быстро нейтрализовался влагалищными выделениями». Мак-Леод добавляет, что Флеминг спросил его, не знает ли он биохимика, который смог бы, наконец, выделить пенициллин. «Я ответил, что знаю одного очень способного химика, доктора Уоррена, но в тот момент я вел с ним работу по определению пола ребенка до родов, и из этого ничего не вышло».

Доктор Брин рассказывает, как однажды в субботу в клубе художников в Челси он сказал Флемингу:

– Я где-то читал, что вы на собрании фармакологов говорили о своем открытии... Знаете, об этом веществе... Как вы его называете?

– Вы говорите о пенициллине?

– Да, – ответил Брин. – Неужели он в самом деле может сделать все, что вы утверждаете?

Флеминг возмутился:

– Конечно. Я бы не стал говорить то, чего нет.

Брин дружески похлопал Флеминга по плечу:

– Вы же великолепно знаете, что я не это имел в виду. Я просто хотел спросить у вас: будет ли применимо ваше вещество на практике. Смогу ли я им пользоваться?

Флеминг некоторое время молча смотрел куда-то в пространство, потом сказал:

– Не думаю. Оно слишком неустойчиво. Его нужно выделить в чистом виде, а один я этого не смогу сделать.

Доктор Мак-Эллигот, венеролог больницы Сент-Мэри, намного моложе Флеминга, был дружен с ним. Он часто приходил к нему за советом, и не только по вопросам бактериологии, но также и по клиническим и административным. Ведь Флеминг был одним из первых, кто успешно применил против сифилиса эрлиховский препарат «606», в те времена когда этот метод считался весьма революционным. Он и сейчас еще продолжал наблюдать за некоторыми из бывших своих пациентов и с гордостью убеждался, что излечил их полностью.

Флеминг, естественно, показал Мак-Эллиготу свою удивительную культуру «пенициллиума».

– Это вещество могло бы излечить многих ваших больных.

Они долго обсуждали, каким способом довести пенициллин до гонококков. Но кто решится ввести плесень в уретру с риском прибавить к гонорее еще одну инфекцию?

«Время от времени, – вспоминает Мак-Эллигот, – он приглашал меня на чай в библиотеку Института, чтобы я встретился с Алмротом Райтом и послушал великого проповедника иммунизации. Помню, что я там поделился своими первыми результатами, полученными при лечении гонореи сульфамидами, помню, с каким недоверием Райт отнесся к достигнутым успехам. Ему было не по душе, это чувствовалось, что химический антибактериальный препарат оказался столь могущественным...»

Что же думал о сульфамидах Флеминг? У него были свои испытанные способы проверки действенности антибактериального препарата и свое собственное твердое мнение о важности естественной защиты организма. Он решил выяснить, в какой степени лейкоциты объединялись с сульфамидами в борьбе против микробов. В отличие от антисептиков, применявшихся раньше, против которых он выступал во время войны и после нее, сульфамиды не оказывали токсического действия на лейкоциты, вернее, могли его оказать только при гораздо большей концентрации, чем та, которая нужна была для борьбы с микробами. И Флеминг, изучая сульфамиды, сразу же отнесся к ним доброжелательно.

В ряде сообщений, сделанных в Королевском медицинском обществе, он показал, что:

1. Сульфамиды имеют свою специфику (то есть убивают определенные микробы и не оказывают никакого действия на другие).

2. При наличии большого количества микробов сульфамиды малодейственны или даже совсем не оказывают действия.

3. Их действие в основном бактериостатично, другими словами, они останавливают размножение микробов и тем самым дают возможность лейкоцитам сыграть свою бактерицидную роль.

Свои опыты Флеминг проделал при помощи slide cells, чашек Петри, желобков в агаре. Прорезав два параллельных желобка, он наполнил один сульфамидным препаратом, второй – пенициллином, а перпендикулярно расположил культуры стрептококков в разных разведениях. Он увидел, что пенициллин действовал во всех случаях, в то время как сульфамиды, очень эффективные против слабых концентраций микробов, не в силах были приостановить рост неразведенных культур. Значит, пенициллин – более сильное средство, но сульфамиды существуют в чистом виде и они устойчивы. Пока что преимущество на их стороне.

А вакцины? Группа ученых Сент-Мэри продолжала их применять, и небезуспешно. Флеминг в своей статье, напечатанной в «Британском медицинском журнале», приводил случаи, когда удавалось добиться излечения аутовакцинами. Он пытался создать вакцину против палочки Пфейфера и вируса гриппа. Насморк, хоть он чаще всего и вызван вирусом, против которого медики бессильны, во многих случаях еще усугубляется бактериальной инфекцией, так считал Флеминг. Иногда даже простуда – чисто бактериальное заболевание – должна быть отнесена за счет временного обострения хронического инфекционного состояния. В последнем случае она может быть излечена аутовакциной.

Флеминг советовал комбинировать вакцины с сульфамидами. Рассуждал он так: «Действие таких сульфамидов, как 693 M и 693 Б, бактериостатично. Они облегчают борьбу лейкоцитов. Но лейкоцитам помогает также присутствие антител. Почему бы не вызвать при помощи вакцины появление антител? От этого сульфамиды станут только более эффективными». Вместе со своими коллегами Мак-Лином и Роджерсом он ввел одним зараженным мышам препараты 693 M и 693 Б без вакцины, другим вакцину без препаратов 693 M и 693 Б и третьим вакцину и препараты 693 M и 693 Б и сравнил смертность в этих трех группах. Он получил совершенно ясный ответ. Мыши выживали только в том случае, если им вводили и препараты и вакцину.

Подобные эксперименты доставляли удовольствие Старику. Значит, иммунотерапия сохраняет свое значение. Патрон был в отличных отношениях с Little Flem и продолжал над ним подтрунивать. Флеминг добродушно относился к его насмешкам и с самым серьезным видом прикидывался тем, кем, как он знал, его хотели видеть. Он тоже подшучивал над молодыми, и те любили его за то, что он всегда готов был им помочь, и за то, что он полон новых, оригинальных и на первый взгляд экстравагантных идей. Даже в садоводстве он ратовал за самые необычные методы. Однажды перед отъездом в «Дун» он накупил цветочных луковиц и уговорил своего друга летчика, что лучше всего посадить эти луковицы, сбросив их на разрыхленную землю с самолета. Они прорастут где попало, и сад будет выглядеть естественнее.

Когда он так же необычно строил планы своей лабораторной работы, его коллеги, смеясь, говорили: «Ну и оригинал же этот Флем!» Но он, не обращая внимания на их насмешки, с напускной чопорностью сидел за своим столом, понимая, что всегда будут смеяться над всем новым. «Вы сами убедитесь, что это в конце концов одержит успех», – говорил он. В большинстве случаев и в самом деле будущее показывало, что он был прав.

Хотя он считал, что самое важное – наблюдения, он все же любил рациональные объяснения, при условии, чтобы они были вдохновлены и подтверждены фактами. Ему пришлась по вкусу весьма «привлекательная» теория Филлеса, объяснявшая действие химических лекарственных препаратов. Она сводилась к предположению, что химиотерапевтические вещества по своей химической структуре настолько сходны с веществами, необходимыми для питания микробной клетки, что она «принимает» первые за вторые. Микроб «по ошибке» поглощает сульфамиды, «объедается» ими и не может уже принимать вещества, необходимые ему для роста и размножения, что и приводит его к смерти или настолько ослабляет, что он становится легкой добычей естественных защитных сил организма. Блестящая теория и несколько необычная!

В 1936 году состоялся II Международный конгресс микробиологов. Флеминг рассказал на нем о пенициллине и проделал на глазах у своих коллег опыт с желобком в агаре, к которому микробы не могли приблизиться. Но и на этот раз сообщение вызвало очень слабый интерес. Он напомнил об этом через одиннадцать лет, на IV конгрессе:

«Я говорил о пенициллине в 1936 году... но я был недостаточно красноречив, и мои слова прошли незамеченными... Об этом явлении чрезвычайной важности было напечатано в 1929 году, оно было продемонстрировано на конгрессе 1936 года, и все же в течение многих лет на него не обращали внимания. Возможно, и на нынешнем конгрессе будет рассказано о чем-нибудь подобном; постараемся же ничего не упустить».

На том же конгрессе в 1936 году Флеминг продемонстрировал опыты менее серьезные, которые он все же находил забавными. Приходило ли в голову какому-нибудь бактериологу рисовать вместо красок пигментами микробов? Едва ли. Но вполне естественно, что Флемингу нравилось это чисто профессиональное развлечение. Многие микробы ярко окрашены. Стафилококки – желтые; bacillus prodigiosus – красные; bacillus violaceus – голубые. Вот как оперировал Флеминг этой живой палитрой. Он брал лист промокательной бумаги, рисовал что-нибудь – танцовщицу, мандарина, гренадера или флаг. Потом накладывал лист на агар, чтобы бумага превратилась в питательную среду, затем раскрашивал свой рисунок бульонами соответствующих культур. После этого оставалось только положить промокательную бумагу в термостат. В тепле микробы развивались и окрашивали рисунок. Иногда он разбивал также крошечные садики, где по земле стелился плотный войлочный ковер мха – «пенициллиума», – покрытого блестящими цветами – колониями микробов.

Однажды перед осмотром больницы королевой Марией Флеминг подготовил небольшую выставку своих бактериальных фантазий. Среди экспонатов развевался усеянный культурами британский национальный флаг. Королеву, видимо, необычайная выставка не позабавила, и она быстро прошла мимо. Возможно, она нашла, что эти фокусы слишком легкомысленны для ученого такого Института; возможно, также, что, по ее мнению, микробы недостойны британского национального флага. Но Флеминг с детской страстью увлекался этим своеобразным искусством и продолжал выращивать садики, виньетки, наклеивал их на картон, вставлял в рамку и дарил друзьям.

Примерно в то же время он снова попросил Г. Берри, профессора фармакологии (ныне декан Фармацевтического института), взяться за экстрагирование пенициллина. «К сожалению, – пишет профессор Г. Берри, – и я всю жизнь в этом раскаиваюсь, я не сделал этой попытки и не понимал, почему он придает этому такое большое значение... Очень хорошо помню наш с ним разговор. Он был совершенно убежден, что его открытие ждет большое будущее. Я помню, как он тогда предсказал, что, если получить это вещество в чистом виде, его можно будет вводить в организм человека».

Несколько позже, в 1937 году, Флеминг опять рассказал о пенициллине бывшему коллеге по лаборатории доктору Дж. Г. Лайдлау, когда тот пришел с ним повидаться. «Никогда не забуду его спокойного воодушевления. Настанет день, сказал он мне, когда найдут способ выделять активное вещество и выпускать его в массовом масштабе. И тогда мы увидим, оно будет широко применяться против болезней, вызванных теми микроорганизмами, которые, как я знаю, оно уничтожает».

Подобных свидетельств можно было бы привести множество. До чего же сильна была вера Флеминга в пенициллин, если он, несмотря на свою неизменную сдержанность, предпринимал одну попытку за другой, чтобы претворить в жизнь свое открытие, если, несмотря на новые исследования, он все время возвращался к своей работе 1929 года. Испытываешь подлинное волнение, наблюдая, как этот застенчивый человек, глубоко убежденный в первостепенном значении своего замечательного открытия, не в силах был уговорить тех, кто имел возможность довести его работу до конца. Впрочем, их тоже нельзя осуждать. Каждый ученый ставит перед собой свою задачу, и ему трудно отложить ее ради решения чужой задачи. Трижды у Флеминга рождалась надежда, и трижды его постигало разочарование.

Совершенно очевидно, что Флеминг не мог обратиться к своему учителю Алмроту Райту с просьбой отпустить средства на эту работу и дать ему помощников. «Мне кажется, – пишет сэр Генри Дэл, – что, если бы Александр Флеминг работал в таком институте, где антибактериологическая химиотерапия считалась бы приемлемой и привлекала бы начальника отделения, все продвинулось бы гораздо скорее. В биографии Райта Кольбрук ясно говорит, что Старик не желал даже поинтересоваться сульфамидами; он отвернулся от этого открытия и не занимался им, словно оно и не было сделано». Райт по своим убеждениям был противником пенициллина. Но в то же время, если бы Флеминг не был сформирован Райтом, он не посвятил бы всю свою жизнь борьбе с инфекциями; возможно, он не изучал бы ни антисептики, ни защитные силы организма и, возможно, не открыл бы пенициллина.

Даже в минуты самых горьких разочарований Флеминг не забывал, чем обязан своему старому учителю. Как-то доктор Дж. Тейлор сказал Флемингу: «Вам легко было заставить считаться со своими идеями. Вас поддерживал Райт». Флеминг еле слышно ответил: «Нет. Наоборот». Но тут же умолк и улыбнулся Старику всепрощающе и ласково. Его молчаливость могла сравниться только с его умением ждать и не сдаваться.

Итак, он не сдавался и ждал. С предельной ясностью он неутомимо объяснял, как следует проверять ценность химиотерапевтических лекарств. «Испытание нового медикамента, – говорил он, – напоминает испытания, которым мы все должны были подвергнуться, когда были студентами, перед тем как нам давали право лечить людей. Мне кажется, что медикамент должен выдержать три экзамена.

Первый экзамен: исследование способности данного препарата уничтожать микробы в организме человека. Лучший метод для этого – slide cell...

Второй экзамен: сделать инъекцию препарата или ввести его любым другим путем в организм человека и время от времени измерять антибактериальные свойства крови...

Третий, выпускной экзамен: лечение инфекционных заболеваний сперва у подопытных животных в лаборатории, а затем у человека и определение токсичности препарата для всего организма...»

После открытия сульфамидов ученые всего мира пытались найти вещество, которое убивало бы определенные микробы в организме человека. В Рокфеллеровском институте доктор Дюбо вел научно-исследовательскую работу, направленную на получение антибиотика против гноеродных микробов. Он придумал очень остроумный способ: заразил участок земли этими микробами, считая, что в процессе борьбы за существование в земле путем отбора разовьются какие-то микроорганизмы.

Из этой зараженной земли он выделил культуру и в самом деле обнаружил в ней бактерию bacillus brevis 3/4, которая обладала мощным бактерицидным действием на многие патогенные микробы. Он сумел выделить нужное вещество и назвал его «тиротрицином», который, как потом Дюбо убедился, состоит из двух антибиотиков: грамицидина и тироцидина. К сожалению, и тот и другой токсичны для почек, но могут с успехом применяться наружно для местного лечения.

Так факел науки переходил с континента на континент. Ученые шли по правильному пути.

К 1939 году Флеминг, профессор бактериологии, помощник директора Института, занимал в своей отрасли науки весьма видное место. Но ему уже исполнилось пятьдесят шесть лет, и было мало вероятия, что он успеет до того, как уйдет в отставку, сделать еще какое-нибудь необычайное открытие. Правда, была надежда на пенициллин, но, продолжая о нем говорить, сам он, казалось, уже отчаялся увидеть его когда-нибудь в чистом виде.

После грозного предупреждения 1938 года28 каждый прозорливый человек понимал, что война близка. В начале 1939 года Флеминг, встретив в коридоре Сент-Мэри одного из своих лаборантов, Питера Флуда, остановил его и с улыбкой сказал:

– Знаете, чем мы займемся, если начнется война?

– Нет, – с недоумением ответил Флуд.

– Так вот... Большинство будет прикреплено к скорой медицинской помощи. Остальные же, и среди них мы с вами, останутся здесь. Это будет небольшая горстка, которая станет продолжать работу в лаборатории до тех пор, пока нас отсюда не выгонят бомбы.

Флуд в знак согласия кивнул головой.

– Не беспокойтесь, – продолжал Флеминг. – Место для работы мы найдем и будем трудиться все вместе.

Флуд сказал, что это его вполне устраивает. Лицо Флеминга озарила улыбка.

– Я и не ждал от вас другого ответа, – сказал он.

Флеминга не пугала перспектива скромно закончить свою карьеру в лаборатории, где он провел всю свою жизнь, а затем в шестидесятипятилетнем возрасте уехать в Бартон-Миллс, копаться в своем садике и жить там, окруженным уважением и любовью, но отнюдь не ореолом славы. Однако некоторые из тех, кто его знал (и среди них доктор Дайсон), говорят, что его подтачивала какая-то тайная печаль и он своим лаконизмом и острым юмором старался скрыть грусть, которую причиняла ему неспособность выразить свои чувства, поделиться своими переживаниями. Но большинство людей считает, что Флеминг был по-своему счастлив. Профессору Прайсу он однажды сказал, что не понимает, как можно «свои лабораторные неприятности приносить в дом. Никогда ни одно огорчение не вызывало у него бессонницы. Его мучило одно – неумение раскрыть свою душу». Но таким он родился, таким его сделала Шотландия и исследовательская работа, и он мирился с этим.

Доктор Краддок, хорошо знавший его, так описывает это весьма своеобразное счастье. «В своей работе он был немного дилетант. Он не был похож на тех ученых, которые в течение многих месяцев выращивают сотни культур и топчутся на одном месте, выявляют незначительные изменения и за пять лет кропотливого труда составляют классификацию вариантов одного и того же организма. Флеминг стремился к более эффектным и более интересным результатам. Он хотел, чтобы работа доставляла ему удовольствие. Лизоцим привел его в восторг, пенициллин в еще больший. Это был новый мир, и он погружался в него с наслаждением.

В повседневной жизни его привлекало все странное и интересное. Помню, как-то мы с ним ехали в машине по шоссе, он обратил внимание на необычную ручную тележку, сделанную деревенским кузнецом. В ней возили тяжелые бидоны с молоком от фермы до дороги, где их забирал специальный грузовик. Флеминг попросил меня остановиться и зарисовал тележку, которая поразила его своим хитроумным устройством... Мой десятилетний сын построил из деталей своего конструктора подъемный кран, и Флем сфотографировал это сооружение, найдя, что оно ловко задумано... В нем вызывали острое любопытство глиняные печи, которыми до сих пор пользуются у нас на старинных фермах. Их топят хворостом. Когда стенки печи раскалятся добела, из нее выгребают золу и ставят жарить мясо. Жар дают нагретые стенки печи. Этот простой метод, позволяющий экономить топливо, вызывал у Флема восторг.

Назвав его дилетантом, я вовсе не думал сравнивать его с бабочкой, которая порхает с одного красивого цветка на другой. Я хотел только сказать, что он тщательно выбирал тему, достойную его внимания. Остановившись на чем-то, он уверенно и быстрее, чем кто-либо из тех, кого я знал, добирался до самой сути проблемы. Работал он безупречно. Ничего не делал бесполезного. Он был поразительно ловок. В Сент-Мэри рассказывали, что в те времена, когда переливание крови было еще делом новым, один хирург никак не мог найти вену у ребенка и попросил вызвать Флеминга; тот без всякого труда сделал переливание в наружную яремную вену...

Он работал в лаборатории регулярно по шесть-семь часов в день, но был не из тех, кто охотно отсиживает двенадцать часов подряд. Он соглашался на это только в молодости, когда вычисляли опсонические индексы; к счастью, в этом уже больше не было необходимости. Он не бездельничал и за шесть часов успевал больше, чем другие за двенадцать. Летом он очень любил бывать в своем загородном доме, копаться в саду и уезжал туда в пятницу вечером с радостным сердцем. А в понедельник утром он тоже был счастлив приняться за любимую работу».

Так проходили годы.

В августе 1939 года Флеминг с женой поехали в Нью-Йорк на III Международный конгресс микробиологов. Там Флеминг познакомился с доктором Дюбо, чьими работами он восхищался. Дюбо спросил Флеминга о дальнейшей судьбе пенициллина, этого вещества, которое, казалось, было столь многообещающим. Флеминг рассказал, что он передал пенициллин крупнейшему лондонскому химику с просьбой выделить его в чистом виде, но тот ответил, что вещество слишком нестойкое и с химической точки зрения «не заслуживает, кажется, никакого внимания».

В Америке доктор Роджер Рид, работавший в Сельскохозяйственном колледже Пенсильвании, прочтя сообщения Флеминга, решил сделать их темой своей диссертации. Он попросил у руководства колледжем сто долларов на свои опыты: он хотел испытать на зараженных пневмококками мышах плесневый бульон, а также ввести пенициллин коровам, больным маститом. Ему отказали в этой ничтожной субсидии, а профессору, который предложил финансировать опыты, угрожали увольнением! На этом же конгрессе Флеминг встретился еще с одним американским медиком Элвином Ф. Кобёрном, который очень интересовался лизоцимом и микробами зева, проявляющими стойкость к слюне.

Флеминг был счастлив, когда узнал, что его работы, проведенные с такой тщательностью в крошечной лаборатории Сент-Мэри, стали известны за океаном и заинтересовали американских ученых. Август был влажный и знойный, как это часто бывает в Нью-Йорке. Стояла предгрозовая погода. Но самой страшной была та, другая гроза, которая собиралась в Центральной Европе. Третьего сентября была объявлена война. Флеминг с женой сели на пароход «Манхэттен» и отплыли в Англию.