Глава 4 Плыла, качалась лодочка…

Глава 4

Плыла, качалась лодочка…

На следующий день после моего дня рождения и через неделю после того, как с нас сняли гипс, то есть 2 июня 1978 года, когда нас забирали на этап с этого крысиного убежища, мы хоть и не совсем еще хорошо, но все же могли хоть как-то самостоятельно передвигаться.

Когда «воронок» доставил нас на речную пристань, мы сразу и не поняли, куда нас привезли, но конвойный солдат пояснил: «Этап идет в трюме». Только тогда мы разглядели вдали на причале огромную ржавую баржу. Она была прикреплена толстыми канатами к пристани и покачивалась, будто приветствуя нас и приглашая в приятное речное путешествие. Через несколько часов мы воспользовались ее услугами, правда, не без помощи конвоя, когда спускались по узкому трапу в трюм этого судна.

Что собой представляла эта посудина? Суда подобного рода ходили в этих краях издавна — еще со времен царских ссыльных и красных революционеров. Основным грузом, конечно, были заключенные, которые перевозились вместе с рыбой, строительными материалами и прочими жизненно важными атрибутами повседневной жизни этого сурового края. Так как железных дорог на колымские лагеря не существовало, а до некоторых путь занимал слишком много времени, то самым простым и дешевым правительство сочло путь по морю.

Прибыв этапом в «столыпине» в такие порты, как Советская Гавань или Ванино, заключенных перегружали на корабли, и дальнейший их путь лежал по Охотскому морю до Магадана — столицы Колымского края, а там уже где пешим ходом, а где «воронками», в зависимости от дальности пути, зеков разбрасывали по лагерям. (Кстати, слово «зек», а вернее — «ЗК», означает «заключенный каналоармеец». Родилось оно здесь же, на Колыме, во время строительства осужденными одного из каналов в тридцатых годах. С тех пор это обобщенное название всех заключенных.)

То же самое происходило, если арестантов вывозили куда-нибудь с Колымы. Этап шел до Магадана, затем грузили на корабль — и вдоль всего Охотского моря в Татарский пролив, а там уже либо вновь до Ванино или Советской Гавани и дальше в «столыпине», либо до Николаевска-на-Амуре, где с океанской посудины перегружали в трюмы речных барж, и этап продолжался, но уже по реке.

Этап, который находился в трюме судна, во чрево которого мы только что попали с Французом, шел из Николаевска-на-Амуре, но люди, в нем находившиеся, шли с Колымы. На дворе стояло лето, было очень жарко, оттого и в трюме стоял невыносимый запах селедки вперемешку с вонью гнили. С непривычки мы первые часы пребывания здесь еле переводили дыхание, но человек привыкает ко всему, а тем более мы, поэтому уже на следующие сутки после водворения нас в эту клоаку мы уже не чувствовали никакой вони. А если говорить откровенно, то к тому времени, по-моему, вообще не способны были что-либо чувствовать или ощущать.

В трюме находилось человек 30 арестантов, но все они были либо серьезно больны, либо стары и почти немощны. Нас это нисколько не удивило, ибо мы знали, откуда они шли. Колыма — не курорт, это знали, наверное, даже инопланетяне. Здесь, как в первозданном хаосе, смешались все человеческие бедствия. Там были старики и люди нашего с Французом возраста. Голые черепа, седые бороды, чудовищная циничность, угрюмая покорность, дикие оскалы, нелепые позы, подобия девичьих головок, детские и потому особенно страшные лица, высохшие лики живых скелетов, которым не хватало только смерти. Это был зловещий марш осужденных к месту наказания, но совершался он не на ужасной огненной колеснице Апокалипсиса, а в душном и вонючем трюме речной баржи.

Как потом пояснил нам один старичок каторжанин, еще два дня назад людей здесь было в три раза больше, но в каком-то порту их согнали на берег. «Так что вам еще повезло, братки, — продолжал он тихо и с некоторой опаской, свойственной людям, долгое время проведшим в заключении, — а то и места этого вам бы было не видать!» Я чуть не рассмеялся ему в лицо, но взгляд Француза вовремя остановил меня.

Под словами «это место» имелся в виду, конечно, не номер в отеле «Риц», а относительно сухая, если не считать того, что она была сплошь пропитана потом бедолаг, половинка двери, на которой мы, умудрившись примоститься, коротали столь «приятное» путешествие по одной из самых больших рек нашей необъятной родины.

Но прежде чем отправиться в этот странный вояж, в трюм поместили еще около двадцати человек. Прибыли они то ли из порта Ванино, то ли из Советской Гавани, точно не помню, но зато помню их лица — они были радостны, и мы с Французом могли их понять. Один из вновь прибывших все шутил: «С корабля — в „столыпин“, из „столыпина“ — на корабль». Другой ему вторил. Вот такая «веселая компания» собралась в трюме.

Одни уже были готовы вот-вот предстать пред лицом Божиим, другие об этом даже и не думали, но шутили и те и другие, потому что веселый кураж компании арестантов — это первое лекарство от любых болезней, даже от смерти.

Как ужасно было сидеть, а точнее лежать, в этом вонючем трюме день и ночь напролет, на узкой, пропитанной чьим-то потом доске! Как невыносимо непрерывно вдыхать смрадные испарения тел твоих товарищей по несчастью, нестерпимо страдать от гнойных ран, переломов и увечий — понять это может далеко не каждый…

Место в трюме, где мы находились, было небольшим. Основная же площадь была заставлена разным грузом, и нас от него отделяла проволочная решетка в палец толщиной. Точно такая же решетка была и над нами. Иногда в нее заглядывал часовой-конвоир, который охранял нас, но это все было для фортецалы, ибо любой из присутствующих здесь арестантов вряд ли смог бы даже просто подняться по трапу без посторонней помощи. В общем, видеть синеву неба, полет птиц, перемещение облаков, тучи и дождь было самым приятным в этом плавании.

Около десяти дней мы добирались до места нашего назначения. Эти десять дней можно было бы без труда изложить в отдельной главе, но она показалась бы не то что скучной, а скорее неприятной (я думаю, читатель меня понимает), поэтому я ограничусь лишь несколькими строками.

Плавание проходило круглые сутки, то есть без длительных остановок. Короткие же остановки в каких-либо населенных пунктах случались по три-четыре раза в сутки. Одно грузили, другое выгружали, и все это происходило прямо над нами. В такие моменты мы молча, как и положено грузу, лежали на дне трюма и наблюдали за всеми этими работами безо всякого интереса. Невозможно было как-то подстроиться под время работы палубной лебедки, чтобы хоть немного вздремнуть без шума и суеты, ведь мы не знали, где и когда будет следующая остановка, но и это было еще полбеды.

Я родился и вырос на море, на морскую качку я вообще никогда не обращал внимания, но речная, да еще в трюме этого чудовища, а по-другому я уже и не называл эту баржу, было совсем другое дело. Но, к сожалению, болтанка действовала не на одного меня так удручающе. Поэтому я почти ничего не ел, а у нас у каждого был выданный нам заранее сухой паек. По нему в принципе и судили арестанты — на сколько дней растянется этап. Нам с Французом сухой паек был выдан недели на две, и именно это действовало на меня прямо-таки убийственно.

В общем, никто ничего не ел, да и какому, хоть и самому изголодавшемуся, каторжанину полезет кусок в глотку в этом вонючем до одурения и душном, как в котле у дьявола, месте. Тех тридцать человек, которых мы застали в трюме, когда спускались, слава Богу, ссадили еще в Хабаровске. С остальными, которые шли этапом из Ванино, мы прибыли в местечко, где бурная Уссури впадает в левый рукав Амура.

Было прекрасное дальневосточное утро. Поднявшись на палубу, я увидел природу во всей ее красе. Величественный Амур и грациозную Уссури, а где-то вдали — знакомое очертание океана тайги.

На пристани нас ждал «воронок». Погрузившись неторопливо, мы не мешкая тронулись в путь. Дорога предстояла по лыжневке, но сразу чувствовалось, что машину ведет не солдат. Мы-то уже знали по опыту таежных командировок, что как водят машину лагерные асы, так ее по лыжневке не сможет провести больше никто. Иногда машина выезжала на почти открытую местность, и тем, кто сидел ближе к дверям, было видно величие таежной реки — Уссури. Но чаще машина шла по таежной дороге. Добирались мы до лагеря около двух часов, и, говоря откровенно, это было не худшее этапирование в «воронках», учитывая то, что мы были больны, а дорога проходила по таежной лыжневке.

Не берусь описывать то, как из вонючего трюма мы попали на панцирные шконари лагерного лазарета, это будет не совсем интересно. Но отметить то, что зона была воровская и встретили нас с Французом так, как и подобает в таких случаях встречать бродяг, я обязан.

В этой связи хочется сказать больше. Шпане, которая находилась в зоне, были известны в некоторой степени зверства, которые чинили над нами бляди в том лагере, откуда мы прибыли, а от этого мы, естественно, стали еще ближе и роднее тем, кто и сам не раз проходил через подобного рода сучьи прожарки.

Что такое человек? Только испытания могут определить или дать ясное понимание о личности. Но не просто испытания, а испытания тяжкие.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.