О, Пари!
О, Пари!
Необходимо уметь отстраняться от самого себя, от других, смотреть и смеяться, несмотря ни на что смеяться.
Эжен Ионеско
Одно слово «Париж» – и тобой овладевает душевный трепет! Как-никак – пятнадцать столетий этот город шлифовал историю не только Франции, но и мира!
1963 год. Задолго до гастролей в Париже стало известно, что у нас есть конкуренты: Театр комедии под руководством Н. П. Акимова и Большой драматический театр им. Горького под руководством Г. А. Товстоногова. Решался вопрос: кому отдать предпочтение? Решался не нами, не нашими ленинградскими коллегами-конкурентами и даже не Министерством культуры, не французскими товарищами и господами, а «господином Маяковским». И «он» решил его в пользу Московского театра сатиры! Едут «Клоп», «Баня» и на «прицепе» – «Яблоко раздора» Бирюкова.
Итак, началось: справки о здоровье, ажиотаж в связи с предстоящим знакомством с великим Парижем, недовольство тех, кого не берут, затаенное торжество едущих…
Лихорадочные поиски вариантов улучшения актерского исполнения: перемещения с роли на роль, снятия с роли, замена актера другим, более сильным исполнителем. Заявления в разные инстанции оскорбленных в связи с этими перемещениями, разбирательство этих заявлений, скрытые и открытые сожаления и торжества по поводу всех этих пертурбаций…
Очень серьезный репетиционный период во имя улучшения качества спектаклей (у меня он был особенно напряженным, так как пришлось не только вводиться то на роль Понт-Кича в «Бане», то на роль Ивана Ивановича в той же «Бане», но еще и проводить с 9 утра трудные репетиции по выпуску спектакля «Проделки Скапена» Мольера в моей, совместно с А. Столбовым, постановке).
Серия бесед о Франции, о специфике ее экономического и политического положения, о поведении советского гражданина в условиях буржуазной страны и множество разговоров во время этих бесед о том, нужны ли они – беседы – или нет.
Советы и требования: разбиться на пятерки, их начальников выбрать только из членов партии; не смотреть, не заходить, не разговаривать; не фотографироваться, приглашений не принимать, в одиночку никуда не ходить; остерегаться провокаций, не уединяться, не поддаваться; не дышать, не ка…, не пи…; настороженно отнестись к «увеселительным» районам, особенно к площади Пигаль, на которой находится кабаре «Мулен Руж»…
Кто-то спросил: «А в театр „Красная мельница“ (это и есть по-французски „Мулен Руж“) можно заглянуть?» И незамедлительно получил ответственный, глубокомысленный ответ: «В красный, пожалуйста, сколько хотите, но желательно всей пятеркой – мало ли, вдруг какая-нибудь проверка! Спокойнее будет!» (Ударение на первой букве «е»…)
Я спросил: «Возможно, буду приглашен Луи Арагоном домой. Как быть: идти или поостеречься?» Инструктировавший нас на минуточку задумался и сказал: «На месте разберетесь с вашим руководством. Расскажите, кто он такой, этот Арадон, руководство проконсультируется с кем надо и даст вам рекомендации. Сами решений не принимайте! Несите гордо звание гражданина нашей великой страны!»
Вспомнился инструктаж Бомпара в связи с угрозами русских нигилистов в адрес его земляка, последнего Дон-Кихота европейской литературы, знаменитого Тартарена из Тараскона (из романа Альфонса Додэ «Тартарен в Альпах»): «Будьте начеку: осматривайте кровать в гостинице, прежде чем лечь, осматривайте стул, прежде чем сесть… Внимание к кушаньям, к стаканам, которые могут быть вымазаны ядом. Невидимым! Бойтесь парного молока, которое вам принесет пастух, они ни перед чем не остановятся».
В 60-х годах у меня сложилось твердое убеждение в том, что за границей советские люди интересовались собой значительно больше, нежели ими все окружающие их!
…Итак, сборы, покупки сувениров, прощания… И наконец 6.15 утра 17 июня 1963 года. Автобусы, едем в «Шереметьево». Получение билетов, сдача багажа и посадка в самолет, «вылетающий рейсом № 49 Москва – Париж». Завистливые глаза провожающих и тревожные у тех, кто первый раз летит на самолете (а таких оказалось много), растерянные у администраторов, которые остались в Москве… Так жалко было смотреть на словно пришибленного главного администратора театра, не знавшего, как себя вести. Он, многие годы всегда бывший «передовым» и необходимым в театральных гастролях, привыкший к ажиотированной деятельности, всегда повышенно громко говоривший, вдруг оказался в положении человека, которому нечего делать, некому советовать, нечего исправлять, нечего устраивать… Теперь он мог лишь грустно и неизящно острить о том, что, пока мы будем во Франции, он подготовит гастроли на Марс! Все мило улыбались, понимая всю «драматичность» его положения: «Он – и не летит!»
Самолет на взлетной полосе. Привязываемся ремнями к креслам, взлетаем. Стюардессы объясняют маршрут: Москва – Рига – Копенгаген – Амстердам – Брюссель – Париж (без посадки, конечно); сообщают условия полета: высоту, скорость, продолжительность (3 ч 40 мин); объясняют правила поведения пассажиров, раздают пакеты на тот случай, если кто-то захочет «съездить в Ригу»; раздают завтрак, по-русски обильный: сухое вино, горячее блюдо, вода, кофе, апельсин. Вся суета наконец кончается, все замолкают и с нетерпением ждут посадки в Париже. Как всегда, в дороге царит «господин юмор».
В первый салон никого из летевших не пустили. Но мы с Анатолием Папановым обратили внимание на детальку, нас весьма заинтриговавшую: стюардессы проходили в тот салон с подносами, особенно щедро сервированными, вплоть до бутылки очень дорогого коньяка… Кто там? Кто он? От ответа стюардессы уклонялись. Но после их очередного посещения этого салона вдруг от имени загадочного пассажира к нему пригласили… Папанова и меня. Прошли. «Здравствуйте!» – «Здравствуйте!..» Удивительно знакомое лицо, но кто он? Ну, никак не могли вспомнить! Одет очень скромно: легкая куртка поверх рубахи без галстука, стрижка и прическа без претензий, простая, естественная манера поведения и речи. На куртке две Звезды Героя, медаль лауреата Ленинской премии, значок «Заслуженный мастер спорта», колодки пяти орденов Ленина, трех Красного Знамени, Отечественной войны I и II степени, четырех Красной Звезды… Знаменитый, обаятельный… Но кто этот дядечка? Сам он не представляется! Интригует:
– Завтра состоится мероприятие, ради которого и лечу в Париж. Оно будет сниматься кино- и телестудиями, значит, послезавтра отчет о нем появится на экранах. Посетите любой кинотеатр и все узнаете…
Мы посетили кинотеатр – посмотрели «Огни рампы» Чарли Чаплина и из киножурнала «Новости» наконец узнали, кто наш знакомый. Ахнули от неожиданности и некоторого даже стыда… Очередные «киноновости» рассказывали о смотре самолетов вертикального взлета. Рядом с президентом Франции Шарлем де Голлем стоял на трибуне наш новый знакомый в той же куртке и без галстука, а голос за кадром (с нами был переводчик) сказал:
– Рядом с нашим президентом – вице-президент ФАИ Владимир Коккинаки.
Незаметно прошли 3 часа 40 минут. Самолет пошел на посадку. Наконец колеса нашего красавца ТУ-104 коснулись французской земли. Кстати, о земле. Редкие просветы (мы летели то над облачностью, то в облачности) все-таки давали возможность разглядывать Землю. А она была разной – то нашей, то датской, то голландской, то бельгийской и, наконец, французской. Но в то же время она всегда оставалась одной и той же Землей – землей, кормящей людей.
Как хорошо, если бы эта земля, кормящая разных людей продуктами питания, как можно скорее начала бы кормить разных людей одними и теми же духовными продуктами! Ей же, Земле, было бы лучше. Не дырявили бы ее большие снаряды, не травили бы ее порохом и газами. Ее просили бы и помогали бы ей – дарить людям как можно больше цветов и картошки, апельсинов и грибов, здоровых детей и ягод. На заводах и в институтах больше бы вырабатывать атомной энергии, но заключенной не в снаряды, а в батарейки и аккумуляторы, которые продавались бы везде и всюду, как семечки на одесском рынке. Из больших запасов военной одежды наделать бы ковров и ползунков для малышей… Скорее бы настало это время! Оно должно настать, ибо, в противном случае (так мне кажется), слово «настанет» на Земле может стать понятием «было» и некому будет «быть» и нечему «настануть».
Маленькая деталь, увиденная сверху: у нас в России, в стране, где живут люди, которых называют «красными», мало красных крыш, но как только перелетаешь границу, за которой живут люди, которых называли «белыми», – очень много красных крыш!
Нас встречали посольские работники, Луи Арагон, Эльза Триоле и Лиля Брик с Василием Катаняном. Много любопытных, много негров, кто-то (посторонние) преподнес несколько букетиков цветов. Не успели пожать встречающим руки, как на конвейере были поданы чемоданы. На автобусах поехали в советское посольство.
Первые впечатления (они почти всегда очень точные и наиболее запоминающиеся)… Крыши Парижа! Все они вроде бы разные и в то же время одинаковые, типично парижские: ломаные по линиям, со множеством дымоходов, похожих на горшки для цветов! Каждая улица кажется новой и в то же время типично парижской: если маленькая, то, как правило, уж очень захудалая, серая; если средняя, та с деревьями и скромными рекламами; если большая – то шикарная, броская и буквально распухшая от «кричащих» реклам.
Более серьезное восприятие Парижа начнется, конечно же, после ознакомления с архитектурными шедеврами, с историческими местами, с разными людьми, с посещения ночных баров и кафе с сеансами стриптиза, с посещения мест сборищ проституток, с особняками миллионеров, Булонским лесом, Лувром, Версалем… Вот тогда наверняка наступит ощущение необычайного разнообразия всего того, что показалось однообразием.
«О, Париж! Ты заключаешь в себе одном больше добродетелей и преступлений, чем весь остальной мир!»
«О, великий город, не ты ли сам загадочная эмблема вселенной?.. Здесь бодрствует веселье, там спит изнемогший труд… направо – песня счастливых, улыбка любви, золотые мечты и бесконечные миражи надежды, налево – горе и слезы страдальцев…»
(Размышления Армана, героя романа Понсон дю Террайля «Таинственное наследство»)…
Французы одеты очень скромно, менее броско, чем москвичи. Мужчины все в пиджаках и при галстуке – все-все (наш артист Андрей Крюков, приехавший в совкуртке, – самый «заметный» человек в Париже, в смысле незаметный). Вообще-то французы очень похожи на русских, только меньше светлых голов, и они, как это ни странно, производят впечатление более спокойных людей, чем русские, менее торопливы, проводят много времени, сидя в кафе-бистро, которые «зазывают» тебя буквально через каждые 100–150 метров.
В посольстве нас принимает советник по культуре Валентин Вдовин. Говорит, что нас должны принять неплохо, так как здесь Маяковского любят, знают. Много русских эмигрантов с любопытством относятся к названию нашего коллектива – «Театр сатиры»: хотят услышать и увидеть, как это советские в капиталистической стране будут заниматься самокритикой. Здесь всегда высоко котировались наши русские цирк, балет, певцы и певицы, драматические театры. Французы уже не мыслят проводить театральную весну – традиционный смотр театров всего мира – без советского коллектива! Но – Театр сатиры?! Это ново!
Бегло осматриваем роскошный старинный дворец графа Эстре, в котором размещается посольство (кстати, в этом дворце и раньше находилась резиденция царских послов, так что это «древняя русская земля»).
Покидаем «русскую землю», садимся в автобусы, прибываем на бульвар Рошешуар к отелю «Карлтон» (новый хозяин отеля недавно приехал с содержанкой из Бразилии и купил этот отель). Посол во Франции распорядился поселить нас в этой гостинице, и, что самое неожиданное, она находится совсем рядом с площадью Пигаль, которой нас пугали в течение месяца на московских инструктажах. На недоуменный вопрос одного из наших «водящих руками»: «Как же так? А нам в Москве…» Получили исчерпывающий ответ посла: «Да не слушайте вы дураков! Ходите куда хотите, чувствуйте себя как дома… Никаких тут провокаций не бывает, а если и будут, то никакие инструктажи их не остановят!» «Водящий руками» наверняка подал куда надо «сигнал» (в порядке патриотизма и бдительности). Наверняка! Доказать не могу, но убежден в этом! (На меня несколько томов кляуз и доносов сотворено – знаю эту механику и авторов чую, как навоз у коровника!)
Мы с артистом Олегом Солюсом поселены в номере на две персоны с ванной, который стоит 52 франка (что очень дорого – это стоимость 52 литров столового вина), но как оказалось, ничего из себя не представляет. В наших московских гостиницах (самых захудалых) – таких сереньких номеров немного.
Ключа от номера нам не вручили – он потерян. Открыли дверь запасным, сказали, что через 10 минут придет слесарь и заменит замок. Чемоданы оказались намного раньше нас и ждали нас в холле отеля.
Наш номер – комната 15–16 квадратных метров, запущенная, с грязными потолками, с очень неприятными металлическими кроватями (под медь), на которых явные следы или бывшего или постоянного присутствия клопов, с неудобно расставленными двумя столиками, с ванной, без уборной! – она в коридоре. Вода горячая и холодная, но… подается через устройство, благодаря которому лишний литр воды не сможешь использовать. Краны с ограничителями: нажмешь – льется, отпустишь – нет. Как в вагоне поезда. Освещение скудное. Шкаф старенький и очень неопрятный.
Включаю свой транзистор «Атмосферу-2». Очень интересная деталь – из Москвы он ловит больше станций, чем отсюда. Более того – из Москвы Францию он ловит, из Франции Москву – нет. В общем, Москву слышать не будем. Говорят – наши станции слабые, самые слабые! Это здесь так говорят! У нас – говорят не так…
Окно – на шумный парижский бульвар Рошешуар. Видим передвижной кукольный театр, массу зрителей-детей с папами и мамами, поводыря с дрессированным медведем. Животинка (в прекрасном мужском костюме и со шляпой на голове) вытворяла разного рода штуки-кренделя, потешая род людской. Как оказалось, на «нашем» бульваре Рошешуар, невдалеке от гостиницы – большой постоянный цирк «Медрано».
Через десять минут появился слесарь – импозантный старец лет восьмидесяти: величавая барская походка, чуть трясущаяся голова, красивые седые волосы с ровно проложенным пробором, на пальце дорогой перстень. Глаза слезливые, собачьи: бульдожьи, с нависшими над ними мешочками. Фартук из нейлона, в руке чемоданчик из слюды – все инструменты видны на просвет!
– Бонжур, месье.
Французским не владею, поэтому жестами и мимикой даю понять, что я, дескать, не «бонжур» и не «франсе». За границей у меня, да и у многих срабатывает странный рефлекс: почему-то кажется, что если ты на своем языке что-то произнесешь внятно и грамотно, тебя не поймут, а вот если исказишь как можно сильнее родные слова – поймут прекрасно! Рефлекс сработал:
– Мос-ка-а-у!
Старец протянул мне чуть дрожащую руку и на чистейшем русском языке ответил:
– Ну, так бы сразу и сказали. Борис Михайлович из Тамбова.
Выяснилось, что Борису Михайловичу восемьдесят шесть лет, что он сын тамбовского купца, не принявшего революцию и уехавшего со всей семьей во Францию. И вот Борис Михайлович доживает свой век в Париже. Но русский язык звучит в семье постоянно: и дети, и внуки, и правнуки – все на русском говорят. Россию любят, щи едят, ругательства знают, песни поют.
Объяснил нам, когда открыт доступ в Лувр, в какое время дня лучше подняться на Эйфелеву башню, где находится Дом инвалидов, в котором покоится прах Наполеона. Рассказал, что саркофаг императора расположен как бы в открытом полуподвальном помещении для того, чтобы каждый разглядывающий его вынужден был склонить голову и тем самым – хочешь не хочешь – поклониться ему; что в Доме инвалидов покоятся гробницы всех маршалов Наполеона и его сына. Сказал, что преклонение перед Наполеоном не очень логично, так как для Франции он ничего хорошего не сделал, даже наоборот: ведь к концу своего правления уменьшил ее владения и вообще мог бы и не стать французом! Вот так-то! Ведь он уроженец Корсики, а присоединение острова к Франции состоялось тогда, когда Наполеону было уже два года. Родиться бы ему на два года раньше! И…
Объяснил, на каком автобусе удобнее ехать в Версаль…
Я угостил его нашим национальным «напитком», крабами, в то время еще доступными нашему брату.
– Вы не понимаете, кого угощаете. Вы – господин – а я лакей. Вы господин, а я лакей! – растроганно бормотал старец.
Небольшую посудинку мы втроем все же «продегустировали». Я подарил ему маленькую пластинку русских песен и альбом с видами Москвы. Борис Михайлович совсем растрогался, щечки у него раскраснелись. И вдруг он заплакал как ребенок… Как ребенок! Кулаками вытирал слезы и мокрый нос…
– Я скучаю по России. Но проситься обратно – поздно! Я уже офранцузился. Спасибо за угощение… Дай вам Бог здоровья!! На ваши спектакли я не пойду – сердце не выдержит.
Все же уговорили его. Он пришел на «Клопа» Маяковского и, проплакав весь спектакль, слег! Сдало сердце… Увидели мы его только в день отъезда. Он очень похудел за две недели, ослаб, был очень бледен и все приговаривал: «Тамбову поклонитесь, Тамбову поклонитесь», а пожимая нам руки, почему-то «пардон» и «мерси».
«Очеловечиваем» наш номер, устраиваемся, раскладываем пожитки, и, конечно, на улицу!
Кафе-бистро страшно манят, особенно разнообразными прохладительными напитками. Бокал (меньше нашего граненого стакана) минеральной воды стоит дороже бокала сухого вина, или бокала сока, дороже пива, лимонада и кока-колы.
Афиш наших нет. Билеты идут туго. Страшная тревога по поводу того, что в ГДР и Польше почему-то задержали идущие транзитом наши декорации. 20 июня может сорваться первое представление. Директор французской фирмы перевозок просит наше посольство сделать все возможное, чтобы «протолкнуть» декорации на территорию Франции, где он обещает доставить их в срок любым путем, хоть на автомашинах.
Вечером все свободны. Разбредаемся кто куда. Мы с Солюсом попадаем в театр «Одеон», которым руководит Жан Луи Барро. Смотрели оперу-буфф «Аптекарь» – диалоги Гольдони, музыка Гуно. Действие происходит в XVI веке. Актеры разговаривают, поют и танцуют, но в то же время и не говорят, и не поют, и не танцуют, так как разговаривают не органично, манерно, поют средне и танцуют плохо. Все это вместе создает впечатление не очень профессионального зрелища, кстати, весьма холодно принимавшегося самими французами. Высидеть второе действие не хватило мужества не только у нас.
Вернулись домой на метро – станция недалеко от отеля. Метро для приезжего – спасение. Это огромная паутина из 15 нитей, переплетающихся под Парижем, по которым бегают на металлических и резиновых колесах старые вагончики-работяги. Никакого богатства, никакого разнообразия в оформлении: во всем практичность, удобство. Над каждым входом в метро – карта всех линий метро. На станциях каждый метр использован для рекламы, для автоматов с сигаретами и жевательной резинкой, конфетами… Билеты стоят по-разному. Один билет стоит 50 сантимов во 2 классе, 60 – в 1 классе. Но 10 билетов во 2 классе стоят 3 франка 70 сантимов, в 1-м – 4 франка 50 сантимов. Вагон 1 класса – в середине состава и выкрашен в красный цвет. Он более удобен в часы пик. В нем нет давки. Поезда ходят медленнее наших, в метро грязно, всюду валяются использованные билеты, почти все стены оформлены маленькими кирпичиками белого кафеля, остальное серо-грязного цвета. В метро можно встретить нищего, играющего на губной гармошке или на банджо, калеку, да еще пьяного (как у нас теперь), можно увидеть молодежь, собирающую деньги за рисунки на полу. Кассы закрываются за три минуты до конца работы, то есть в 0 ч 27 мин, так как кассиры сами должны добраться домой и тот, кто попадает в метро в отрезке времени между 0 ч 27 мин и 0 ч 30 мин, едет без билета, бесплатно. Многие этим пользуются. Напоминаю – это 1963 год!
Всем нам строго-настрого велено являться в гостиницу не позднее полуночи! Мы приехали после спектакля раньше контрольного времени и встретили при входе в отель похвалившего нас за дисциплинированность «товарища из». Во всех поездках за границу – всех и везде сопровождал такой «дядя»…
Обращаюсь к «дяде»:
– Я бывший офицер, я воевал. Я должен смотреть ночной Париж, обязан! Нет, нет, не перечьте мне. Что хотите делайте со мной, но я буду ходить по ночному Парижу! Я никуда не удеру, не бойтесь!
– Ну, смотри, Весник. Я тебе скидку делаю – ты фронтовик! Но… молчок! Понял?
– Я не один. Мы в номере с Олегом Солюсом – заслуженным артистом, он мой коллега, товарищ. Без него бродить по ночному Парижу неловко… свинство.
– Ну, смотри! Все на твоей совести! Отвечать – тебе. Когда пойдете?
– Сейчас.
– Когда вернетесь?
– Не знаю. Ну, естественно, утром…
– Так не пойдет. Давай договоримся, чтобы точно.
– В шесть утра!
Мы вернулись в 5.50 утра – «дядя из» ждал нас и бросил одобрительное «молодцы». На вторую ночь опять отпустил, утром снова встретил. На третье утро его не было – спал. Поверил в нас. Успокоился. Попался нормальный человек. За обедом как-то сказал мне: «Обратно полетим – я к тебе подсяду. Расскажешь, чего видел, ладно? Интересно небось».
Вспомнил рассказ вахтанговцев о том, как в зарубежных гастролях их родной «полковник из», будучи (после обильного банкета) в гражданском костюме, сделал одному из ведущих артистов замечание: «О-о-о-о, вы не в форме!», на что артист ответил; «Да и вы – тоже».
Итак, мы отпущены! И… попадаем в объятия нашего легкомысленного района площади Пигаль.
Юмор помогает ясно и четко осознать трагические или смехотворные условия человеческого существования.
Эжен Ионеско
О, Пари! Чего только не увидели мы в первую же парижскую чудо-ночь!
На самой площади расположены только ночные заведения разного пошиба, но почти все они имеют один и тот же аттракцион: стриптиз. Перед каждым заведением, начиная с «Мулен Руж» и кончая захудалым баром, стоит зазывала-швейцар, который, как правило, знает несколько языков. Если не языков, то фраз на разных языках, приглашающих прохожих зайти. Перед каждым заведением – фотографии почти обнаженных женщин, все фасады очень броско и оригинально освещены. Некоторые очень ярко (особенно фасад «Мулен Руж»), некоторые откровенно красным приглушенным светом, некоторые совсем не освещены – только чуть-чуть маленькими лампочками. На афишах каждого заведения написана цена за вход. Цена эта колеблется от 4 франков 50 сантимов до 20 франков – в зависимости от класса заведения.
Ах, если бы узнали наши московские «инструкторы», что я уговорил Олега Солюса попытаться попасть в «Мулен Руж»! При входе у нас спросили билеты, а мы – администратора. Билетов – нет, администратор – пришел. Представились друг другу. Я объяснил, что мы хотели бы только взглянуть, «что и как в этом знаменитом заведении…».
– Нур шауэн! – говорю администратору. – Только посмотреть. (Есть затруднения в объяснениях, но если собеседник не знает русского языка – а во Франции очень многие говорят по-русски, – обхожусь совсем уж одряхлевшим знанием немецкого.)
– Битте, битте, – вежливо приглашает он. – Пожалуйста, пожалуйста!
Денег с нас – никаких, комплименты в адрес русского театра, показывает купленные билеты на наши спектакли. Вежливость, гостеприимство на высоте!
Объясняет, что до основного представления еще полтора часа, что сейчас идет камерный концерт на малой сцене в ресторане. Предлагает понаблюдать за посетителями из боковой служебной ложи. Столиков немного, публика – самая, самая разнообразная, на эстраде – два артиста, судя по всему, куплетисты. Один играет на кларнете, когда поет второй, а второй на банджо, когда поет первый. За каждым столиком, за редким исключением, только парочки, разных возрастов, разнокалиберно одетых, как правило, любовники и любовницы. Обслуживают столики «девицы» на высоченных каблуках и совершенно голые – только маленькие фиговые листочки на сосцах и «заветном» месте. Администратор на немецком объясняет, что если кто-нибудь из сидящих за столиками позволит себе какую-нибудь фривольность в адрес «дам», он тут же получит замечание от бдительного метрдотеля, а если же фривольность будет не пустяшной – будет вежливо выпровожден из зала. «Французов очень мало среди наших гостей, а если и есть, то только приглашенные приезжими иностранцами».
Кстати, закон о запрещении проституции и публичных домов был встречен дамами легкого поведения резко отрицательно. Они и их сутенеры устроили демонстрацию с требованием отмены этого закона. Шли организованными колоннами, с транспарантами и лозунгами. Их тема: «Де Голль – ты старый хрыч и ничего не понимаешь в нашей работе. Отмени закон!» Колонны проходили мимо резиденции президента. Де Голль появился на балконе и, как нам рассказывали, спокойно, с присущей ему монументальностью показал участникам марша… две «фиги»! Ничего не добившись, обиженные, однако, продолжали и продолжают свою «деятельность», но под прикрытием частных заведений со стриптизом, а также бесчисленного множества маленьких отелей в несколько номеров. Они стоят прямо перед дверью отеля, их нанимают и ведут в номер! На территории частного отеля «веселые дамы» неприкосновенны. Из своего гонорара они платят за комнату хозяйке, да еще проценты сутенерам. (Слесарь Борис Михайлович рассказал нам, как два брата-сутенера содержали 12 молоденьких девочек и в течение короткого срока заработали миллионы. Но их судили.)
Район нашего отеля – район не центральный, поэтому видишь «веселых дам» не очень высокого пошиба, разных возрастов, много мулаток. Как правило, они ведут себя с «достоинством», не «пристают» и сами себя не предлагают, но попадаются нахальные: они приглашают и словами, и жестами, и движениями таза. Есть такие, которые хватают за руки. Стоит дать ей понять, что ты не интересуешься ею или что у тебя нет денег (последнее самое сильное средство защиты), как моментально отвязываются. Но как правило, женщины ведут себя неназойливо: стоят и ждут. Фотографировать себя не позволяют, да и не рекомендуется это делать: может (откуда ни возьмись) появиться сутенер и испортить вам мажор души и тела. С подходящими к ним они торгуются: поговорив с мужчиной, они решительно отходят от него или также решительно ведут его в отель. Через некоторое время «влюбленная парочка» выходит из отеля и расходится в разные стороны: он своей дорогой, а она снова занимает исходную позицию у входа в отель, в ожидании следующего «жениха»… Ей, ей, отвратно! До омерзения!
Решили заглянуть в какое-нибудь заведение со стриптизом. Нашли – последний сеанс в 4 утра. Вход – четыре франка с полтиной. Недорого. Идем? Идем. Садимся за пустой столик. За другими – несколько юных парочек, да две очень пожилых. По всему видно – это все туристы. Любознательные юнцы и любители воспоминаний! Притушили свет, зазвучала музыка, на эстраду вышла очень красивая женщина. Очень красивая! Проделала весьма пластично все, что ей полагалось (глаза отсутствующие, холодные), и, заработав жиденькие аплодисменты, ушла. Когда спускалась со сцены, я поманил ее пальцем. Заметила, кивнула. Переоделась, вернее, оделась, пришла к нам. Оказалось – знает немецкий язык. Я представил своего коллегу, объяснил, что мы артисты Театра сатиры, что приехали на гастроли. Она в курсе, знает даже, что играем спектакли в помещении театра Сары Бернар. Вдова, бывшая балерина, после рождения ребенка немного располнела и с балетом пришлось расстаться: не могла обрести прежние габариты и войти в форму. Пришлось зарабатывать стриптизом. Ну и, конечно, древним ремеслом… Знают ли ее родители, чем она занимается? Не знают. Живут в провинции. Сколько зарабатывает? Достаточно. Сорок процентов отдает хозяйке. Какая цель? Накопить денег и выйти замуж. Есть газеты, где печатаются объявления вдовцов, преимущественно из сельской местности, желающих вступить в брак. Как правило, выбирают таких, как она, потому что из «таких» получаются хорошие жены: уж если они вырываются из этого мира, ни о какой безнравственности не может быть и речи. В совместное хозяйство должна войти с приданым. Скажем, с трактором или автомобилем… Договариваются. Вот и она надеется и ждет своего часа.
Мило беседуем. Солюс периодически припадает к моему уху и шепчет:
– Если вы советский человек, вы сейчас же встанете и уйдете!
– Да подождите вы, – урезониваю его. – Сидите спокойно, все нормально.
Немецкого языка Солюс не знает, о чем мы говорим, не понимает, волнуется, нервничает. Что там Весник еще выкинет?
Накануне я принял участие в вечере, посвященном творчеству Ильфа и Петрова, организованном ЮНЕСКО. Представил меня месье Жорж Сориа – писатель, поэт, драматург, переводчик, импрессарио почти всех гастролей советских коллективов и солистов, пропагандист русского искусства и просто богатый человек. Рассказал присутствовавшим в небольшом зале о том, что я – автор инсценировок романов «12 стульев» и «Золотой теленок», первый исполнитель роли Остапа Бендера на советской сцене. Я, в свою очередь, пытался убедить слушателей в том, что нельзя трактовать Бендера, как комедийную фигуру, ибо ничего не сделавши в жизни, этот талантливый человек – скорее образ трагикомический. В доказательство привел несколько реплик самого героя: «Мне 33 года – это возраст Христа. А что я сделал: учеников разбазарил, учения не создал», «А может быть, я идиот и ничего не понял?». Был тепло принят в основном студенческой частью зрителей и «обласкан» небольшим гонораром, позволившим чувствовать себя в описываемый вечер «барином»: угостил даму хорошим вином, сладостями и фруктами. Шиканул!
Перед уходом выпили с хозяйкой заведения по рюмке коньяку. Нашей собеседнице за «потерянное» в нашей компании время предложили 25 франков. Она не отказалась, но была явно удивлена тем, что дело дальше беседы не пошло… Сознаюсь, она мне очень понравилась. На прощание поцеловал ей руку! Стоя у входа в свое заведение, она помахивала нам рукой, пока мы не скрылись за углом.
– Слушайте, Солюс! Я видел трусов… но таких, как вы! Ну, что вы в самом деле?! «Если вы советский человек, вы сейчас встанете и уйдете»! Как вам не стыдно?
– Я не за себя! Не за себя боялся! У меня брат в Москве диссертацию защищает! – воинственно заявил Солюс.
Ничего не поделаешь, времечко было все еще «веселенькое»!
Через неделю играли «Яблоко раздора». Я – в центральной роли и начинаю спектакль. Поднимается занавес. На сцене – Лепко, Папанов, Пельтцер… Я должен был пройти полукругом по всей сцене, оглядывая зрителей, как бы делая их соучастниками происходящего, остановиться и сказать: «Ну, шо, увсе тут?» (Действие происходит на Украине.)
Смотрю в зал и вижу в первом ряду с огромным букетом нашу ночную знакомую… В антракте мне принесли этот букет чудесных роз. В него вложено вырезанное из плотного картона сердечко, на нем отпечаток накрашенных губ и подпись: «Лилиан».
Спрашиваю швейцара: «Сколько может стоить такой букет роз?» – «Не меньше ста пятидесяти франков, месье…» Мне стало немножко не по себе: ведь тот «барский» вечер обошелся мне всего в 60 франков. Больше я ее не видел. Ах, Лилиан!
Если чуть-чуть отойти в сторонку от «боевой» площади Пигаль, попадаешь в темноватые переулки. Свет в окнах домов редко увидишь – французы в 22.00–23.00 уже спят. «Ночь для сна!» – гласит французская пословица. То, на что мы «тратим» поздневечернее и ночное время, они успевают сделать с 12 до 14 часов дня, так как по всей Франции (или только в Париже – не помню точно) гудком на это время возвещается обеденный перерыв. В течение двух часов французы обедают, оправдывают надежды любимых, да еще умудряются всхрапнуть полчасика!
Пора и нам всхрапнуть. Калейдоскоп впечатлений, заключительные его «рисунки», опечалили, вернее, несколько смазали светящуюся палитру увиденного в течение всего дня и ночи: чуть ли не в центре площади Пигаль лежал пьяный человек, рядом с ним два костыля… Никто на него никакого внимания не обращал…
Около нашей гостиницы пожилой человек накалывал палочкой с острой иглой, вмонтированной в ее кончик, брошенные в урны и просто на тротуар окурки и высыпал остатки табака в мешочек, прикрепленный к поясу брюк. Диссонанс!
Лишь комическое способно дать нам сипы, чтобы выдержать трагедию существования.
Эжен Ионеско.
Др-р-р-р-р-р-р! Будильник! Открываю глаза… 9 утра. Что? Где я? Ах, да, пардон. Я в Париже. С добрым утром! 18 июня! Быстро-быстро завтракаю – и на улицу. О, Пари!
Часть бдительного коллектива – две пятерки (!), проинструктированных мастеров Театра сатиры – бодро шагает по утреннему Парижу. К одному из «наших» начальников пятерок приближается старенькая-старенькая парижанка с взглядом грудного ребенка, с палочкой-зонтиком в руках и, мило улыбаясь, обращается к нему: «Месье». А тот – гордый член компартии, – резко бросаясь в сторону от бабуси, прерывая ее «провокационную» попытку «скомпрометировать» полноценность своего членства, принципиально и идейно подкованно заявил ей: «Иди к черту! К черту! К черту!»
Ах, как обрадовался бы московский инструктор, любуясь плодами своих наставлений!
Не могу не сказать, что этот «полноценный» художник-гражданин оказался ярко одаренной натурой! Удивительно! Через пару дней, проходя мимо витрины магазинчика, торговавшего изделиями из кожи, я увидел его обаятельнейшим образом улыбавшегося, элегантно и кокетливо пытавшегося вырвать, как оказалось потом, кожаный жилет из рук владельца магазина, при этом что-то произнося, судя по движению губ! С точки зрения гениальной системы Константина Сергеевича Станиславского, воспитывающей в артисте органическое, правдивое и логичное (сценическое поведение и действие, понятные зрителю даже через стекло, когда не слышно текста), все было идеально! Я прекрасно понимал, что начальник моей пятерки хочет заполучить жилет и преодолевает какие-то трудности, но любопытство победило мое желание пройти мимо, и я вошел в помещение магазинчика.
– Я коммунист! Отдай за тридцать! – услышал я те слова, которые на улице были лишь беззвучно обозначены губами. Мой начальник увидел меня. Почему-то «милый чудак» смутился, перестал улыбаться и торговаться, жилет из рук выпустил и не купил, а по дороге в гостиницу умолял никому не рассказывать об увиденном. (Хозяина магазина он все-таки «дожал», так как в Москву летел в том кожаном жилете.)
Как бы ярко и талантливо ни проявлял себя мой начальник (кстати, лауреат Сталинской премии) в течение всех наших почти трехнедельных гастролей, все же его звездный час пробил в первый же день пребывания в столице Франции. И если, посещая Версаль или Фонтенбло, ты не можешь не вспомнить Петра Великого, если, оказавшись в Мальмезоне, в памяти твоей не возникнет образ Александра I, а в Пастеровском институте – Мечникова, то для коллектива Театра сатиры и многих других гостиница «Карлтон», конечно же, связана в основном с именем моего начальника пятерки… Некоторые могут пожурить меня за обнародование нижеследующей истории, случившейся с нашим «героем». Но я с ними не соглашусь, ибо эта история облетела всю страну и превратилась в доброе как бы предупреждение (или назидание), звала к национальному самосовершенствованию. Она утвердила за лауреатом славу истинно русской души и до некоторой степени педагога-общественника, охранителя других наших туристов и командированных от повторения невинной, но нелепой оплошности.
Человеку, о котором я рассказываю (так как он был партийным, да еще начальником), была предоставлена дополнительная возможность быть ближе к народу, к коллективу: его поселили в отдельный номер со всеми удобствами, а так как многие адекватные удобства в его плодотворной творческой и политической карьере не встречались, он перепутал в туалете привычный родной «агрегат» с биде (в этом он не виноват, виновата наша коммунально-канализационная промышленность, наша скромная жизнь и замкнутость). Но что самое патриотическое и горделивое в этой истории (наверняка инструкторам в Москве это тоже понравилось бы), он никому не пожаловался, никого ни в чем не обвинил, а просто чистосердечно поделился случившимся с коллегами и спокойно «поправил дело» нашей простой замечательной хохломской ложкой-сувениром! Ничего страшного в этой истории нет. Хуже было бы, если б ложку не захватил! Чем бы тогда пришлось черпать? Вот тогда – позор! Тогда и вспоминать было бы нечего, да и незачем! Деятельная его натура и житейский опыт ощущались нами постоянно и с искренним восхищением. Они украшали парижские будни!
Собралась как-то в нашем номере компания дегустаторов – любителей сухого вина. Сыры и вино – прекрасный стол! Натюрморты Снайдерса! Блаженствуем! Вечер свободен. Стук в дверь. Входит наш герой-лауреат.
– Эх вы, чудаки человеки! Что вы дегустируете? «Вин-руж», так?.. А это? «Вин-блаж»? Сколько платили? Франк – литр? Ха!
А я нашел совсем рядом, за углом, какой-то «Вин» за 46 сантимов! Понятно? Экономисты! Давайте посуду, так и быть, принесу вам.
Собрали пустые сосуды: три графина из разных номеров, пять термосов, дали благодетелю-поильцу денег и ждем явления его народу. Буквально через 15 минут появляется – весь в мыле. Кряхтя, выставляет батарею емкостей, заполненных бесцветной жидкостью. Пробуем… У-к-с-у-с!!! Сдали на кухню гостиницы, за что в течение оставшихся дней наших гастролей получали по лишнему яичку в положенному бесплатному завтраку.
Кормилец!
Однако, пардон, отвлекся. О, Пари! О, Пари!
Монмартр! В прошлом деревушка, один из наиболее живописных и высокорасположенных парижских кварталов, над которым возвышается Сакре-Кер – церковь в романо-византийском стиле (1876–1910). На Монмартре жили знаменитые художники конца XIX века. У подножия Монмартрского холма, в ложбине – кладбище. Здесь покоятся: Стендаль, Золя, Берлиоз, Мари Дюплесси, которую Дюма-сын (похороненный здесь же) обессмертил под именем Маргариты Готье в «Даме с камелиями», многие другие известные люди. На Монмартре очень много ателье-салонов, продающих живописные работы разных художников. Есть очень дорогие, есть попроще, подешевле. Можно купить и Рембрандта, и Утрилло, и Моне за огромные деньги. Есть художники прямо на улицах, как бы заканчивающие, вот-вот! сию минуту! очередную, очень неплохую, а порой прекрасную вещь, но потом оказывается, пятидесятую или пусть даже пятую копию своей же когда-то удачно сделанной работы. Об этом нам рассказала владелица очень дорогого салона-ателье. Правда ли то, о чем она нам поведала, клевета ли во имя конкуренции – не знаю. Но знаю точно, что бездарю-художнику на Монмартре делать нечего!
Как и везде, есть жуликоватые продавцы: купленные батарейки для радиоприемника оказались (уже в Москве) разряженными, то есть уже бывшими в употреблении. Пустячок, но, ей-богу, неприятный, чуть-чуть нарушивший гармонию сказочных впечатлений…
В центре площади на Монмартре – кафе под брезентовым тентом. Столиков – всего 6–8. Обслуга – семья из пяти человек и наемный официант. Кафе работает 364 дня в году, круглосуточно. Один день – профилактика, ремонт… Когда здесь, в Париже, узнают, что в СССР все буфеты, столовые, кафе, рестораны закрываются «на обед», хохочут! «Как может обед закрываться на обед?» – недоумевают они. Хозяйка – одесситка, полная, добродушная женщина, обремененная странной страстью: ножницами отрезать у посетителей кусочки разноцветных галстуков и создавать из них мозаику мира и дружбы. Феномен! Ее русский язык – коктейль французского с ивритом, «подслащенный» полублатным нашим, но все же «съедобный» и не без обаяния.
В другом кафе играл джазик из четырех негров. Перед входом – толпа любопытных. Внутри посетители пьют вино, играют в кости и на механическом американском бильярде: за плату предоставляется право погонять шарик. Выиграть ничего нельзя. Можно набрать определенное количество очков, дающее право лишь продолжить эту незатейливую игру, смысл которой заключается в том, чтобы, толкая руками и животом столик и щелкая механическим кием, пытаться загнать несчастный замученный шарик в лузу!
В кафе французы очень мало едят, но много пьют: пиво, вино, вино, вино и кофе… Кстати, в гостинице мы могли смотреть телевизионные передачи, которые постоянно перебиваются рекламой самой разнообразной, но преимущественно просьбами врача в белом халате не употреблять сухого вина более 2,5 литра в день. (Нам бы такую заботу!) В некоторых семьях чистое, ординарное, столовое сухое вино разрешено ребенку, достигшему 6-летнего возраста.
Работники сферы обслуживания (сервиса): полицейские, продавцы, парикмахеры, водители такси (каждый третий из них – русский), метрдотели, официанты, носильщики, швейцары, администраторы гостиниц, горничные и так далее отлично знают, что СССР – страна разноязычная, и поэтому не тратят времени на то, чтобы выяснить, каким языком владеешь ты лично – узбекским, еврейским, латышским, украинским. Увидев на лацкане пиджака значок с буквами «СССР», объясняются с тобой жестами. И успешно…
Молодой фотограф, расположившийся со своим хозяйством возле прелестной церкви Сен-Пьер на Монмартрском холме, построенной в 1134 г. в честь замученного в 272 году первого епископа Парижа, обратив внимание на наши значки, жестами пригласил меня и Анатолия Папанова к себе и предложил запечатлеться на пленке моментальной проявки. Жестами же спрашиваю, во сколько нам это обойдется? Показывает два пальца – два франка. Всего! Сфотографировались. Через несколько секунд получаем прекрасный снимок и тут же – щелк! – другой. Протягиваю деньги. Не берет. «Но, но!» Мимикой, руками, телом – всем, чем двигают, прошу взять хотя бы один франк – все-таки стоимость одного литра – нет-нет, не уксуса, а вина! Ни в какую! И лишь случайно вырвавшееся из меня: «Ну почему?» – позволило французу понять, на каком языке мы говорим.
– О-о-о! Я очен лублу русски… Я дружба имею футбол Москва, команда «Спартак»… Старостин Николя, Симонян, Нетто, еще одна Старостин Андрэ. Я от русски франк не беру… Я компенсация на американе и на англичани!
«О, Париж! в твоем океане грязи, дыма и шума страдает раздирающая душу нищета, которой не в силах помочь общественная благотворительность, и тут же проходят незамеченными высокие добродетели, не получившие своей заслуженной награды». (Размышления Армана, героя романа Понсон дю Террайля «Таинственное наследство».)
О, Пари! О, Пари!
Странно, среди француженок мало красивых! Неужели после встречи с Лилиан «помутнела моя оптика»?
Обошли, объехали и обсмотрели (только с улицы), по возможности, все знаменитые, действующие только ночью кабаре: на Монмартре, где работают в основном куплетисты; кабаре богемы на Монпарнасе, где на местном кладбище похоронены Бодлер, Сен-Санс, Мопассан и другие довольно известные в прошлом персоны; в районе площади Бастилии, в котором в ходу танцульки под аккордеон. В «нерабочее» время все эти бойкие, громко звучащие и ярко сверкающие всю ночь заведения, выглядят заснувшей от усталости, от вина, от поцелуев разукрашенной кокоткой с размазанной краской на лице, с пустой бутылкой вина в руке.
В витринах многих магазинов – наша русская водка, украинская горилка, крабы… Почему-то и смешно, и даже волнительно читать в Париже на бутылке «Московский ликеро-водочный завод».
В одном из переулков нам показали «негра для дам». Этот удалец, которого нанимают стареющие дамы за 50–60 франков (стоимость 2,5 кг мяса или 50–60 литров сухого вина), должен иметь на руках сегодняшнюю справку о том, что он здоров, то есть не болен венерической болезнью… Слово «здоров» – в его общепринятом значении – мало вяжется с деятельностью такого рода «супермена». «Спорт» этот не слабораспространенное явление в чудесном Париже!
Одна из самых шикарных торговых улиц – Риволи, пролегающая недалеко от Лувра и театра Сары Бернар. В части улицы, проходящей в центре, находятся самые дорогие магазины. По мере удаления от центра города цены падают на одни и те же товары. Я очень не люблю ходить по магазинам, но когда что-то уж очень хочется купить – заглядываю в них. Так вот, плащ «болонья», который мне был тогда ну просто необходим (одной и той же фирмы, того же фасона) в центре стоил 40 франков, а около нашей гостиницы в переулочке – 25!
Прошли мимо театра Ионеско. Вот уж где парадокс! Театр едва ли не самого популярного драматурга, самые дорогие (чуть ли не в 20 раз дороже обычных) билеты… И всего 75 мест для зрителей! А входная дверь для человека немного располневшего – неприступная «линия Маннергейма»!
Есть районы и улицы студентов, миллионеров, журналистов, проституток, торгашей… По тому, в каком районе живет француз, можно определить степень его благополучия и часто профессию. Земля стоит очень дорого! Поэтому здесь большинство зданий узки и высоки. Выгодно было строить ввысь и невыгодно вширь. У нас большинство магазинов и новых ресторанов строится вширь – земля ничья! Знай гуляй себе, широкая русская душа!
Незаметно очутились около Нотр-Дам де Пари – Собора Парижской богоматери. Грандиозное здание! Готика! Мощная! Злая! Первый его камень заложен епископом Морисом де Сюлли в 1163 году. В течение многих веков собор строился, достраивался, реставрировался… Его необходимо осматривать и снаружи и изнутри не только днем, но и ночью. Внутри – никаких неожиданностей: весьма увеличенные костелы, кирхи и соборы Варшавы, Гданьска, а орган в Нотр-Дам меньше Гданьского. Вот продажа свеч через автомат – это ново и смешно. Церковь и автомат! Совсем такой же, как в метро для жевательных резинок!
Не могу не вспомнить французский анекдот – диалог американского туриста с водителем парижского такси.
– Это что?
– Нотр-Дам, сэр.
– Долго строили его французы?
– Века, сэр.
– Американцы бы построили это за год! А это что?
– Лувр, сэр.
– Долго его строили?
– Века, сэр.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.