Глава девятая Осень и зима 1952 года. XIX съезд и далее…
Глава девятая
Осень и зима 1952 года. XIX съезд и далее…
1952 год стал годом проведения давно ожидаемого съезда партии – первого послевоенного. Между прошлым XVIII и предстоящим XIX съездом пролегло тринадцать лет, но каких лет! Съезд партии не созывался долго, однако так ли уж было необходимо собирать его в соответствии с формальными уставными требованиями в тот момент, когда очередные задачи партии были предельно ясными: вначале победить в войне, затем восстановить разрушенное?
Теперь же проблем для обсуждения накопилось достаточно, и в среду 20 августа 1952 года 235-й номер «Правды» вышел с шапкой в правом углу:
«Центральный Комитет ВКП(б) постановил созвать 5 октября 1952 года очередной XIX съезд ВКП(б)».
Ниже шло:
«К сведению всех организаций ВКП(б). На днях состоялся в Москве Пленум ЦК ВКП(б). Центральный Комитет ВКП(б) постановил созвать 5 октября 1952 года очередной XIX съезд ВКП(б)».
Порядок дня XIX съезда:
1. Отчётный доклад Центрального Комитета ВКП(б) – докладчик Секретарь ЦК тов. Маленков Г.М.
2, Отчётный доклад Центральной Ревизионной комиссии – докладчик Председатель Ревизионной комиссии тов. Москатов П.Г.
3. Директивы XIX съезда партии по пятому пятилетнему плану развития СССР на 1951–1955 годы – докладчик Председатель Госплана СССР тов. Сабуров М.З.
4. Изменения в Уставе ВКП(б) – докладчик Секретарь ЦК тов. Хрущёв Н.С.
5. Выборы центральных органов партии.
<…>
Секретарь ЦК ВКП(б) И. Сталин»
Итак, событие было анонсировано, и началась подготовка к нему.
Сталин заканчивал свои «Экономические проблемы» и контролировал подготовку отчётного доклада ЦК.
Готовились к докладам на съезде национальные республики, министерства, а также и отдельные делегаты.
В Совете Министров и Госплане СССР окончательно сшивались контрольные цифры уже начавшейся пятилетки… Впрочем, эта-то работа была бесконечной – уже в ходе работы съезда делегаты из разных союзных республик предлагали – кто малые, а кто и не очень малые – коррективы по приоритетам, по объёмам финансирования, по размещению производственной инфраструктуры и т. д. и т. п. Задачи решались грандиозные – один план «Великих строек коммунизма» чего стоил! – и увязать всё раз и на всю пятилетку было просто невозможно. Причём впервые в истории СССР предусматривались почти равные темпы производства средств производства (группа А) – 13 %, и производства предметов потребления (группа Б) – 11 %. Здесь всё было логично – создав базу роста благосостояния, надо было это благосостояние создавать. Было необходимо определить и перспективы развития страны в целом.
Так что работы хватало всем.
Накануне 5 октября вся эта организационная предсъездовская махина была готова к действию, и на следующий день утром в Большом Кремлёвском дворце открылось первое заседание съезда. Новое положение СССР в мире выразилось и в том, что в зале открыто сидели делегации коммунистов из европейских стран народной демократии, из Китая, Кореи, Вьетнама, Монголии… Было много делегаций компартий из больших и малых капиталистических стран.
Выступили с отчётными докладами Маленков и Москатов…
Доклад председателя Центральной ревизионной комиссии Москатова был «техническим», программным же был, естественно, доклад Маленкова.
Многие историки в один голос утверждают, что само выступление Маленкова вместо Сталина «делало его при живом Сталине новым первым секретарём, а может быть, и единоличным лидером в узком руководстве» (Ю. Жуков), было «очевидным свидетельством того, что именно Маленков является формальным преемником Сталина в ВКП(б)» (Ж. Медведев), и т. п.
Но эти толкования не стоят, пожалуй, и выеденного яйца, потому что всё было очевидным. Отчётный доклад ЦК – это отчётный доклад не Генерального секретаря ЦК, а доклад ЦК. Даже тринадцать лет назад Сталин, делая этот доклад лично, зачитывал не только лично свой текст. Также и теперь Маленков зачитывал текст, над которым работало много людей, включая и Сталина, который и был окончательным редактором доклада. И секрета тут ни для кого никакого не было.
Стоять же несколько часов на трибуне и говорить Сталин уже не мог, да в том и не было сейчас нужды. Так кому же было зачитывать доклад вместо него, как не Маленкову, который был наиболее крупной фигурой в чисто партийном руководстве? Не Хрущёву же! Соответственно, роль Маленкова здесь была не «знаковой», как это пытаются сегодня представить «историки», а чисто технической. И, например, слова доклада о том, что «мирное сосуществование капитализма и коммунизма и сотрудничество вполне возможны», принадлежали, безусловно, Сталину.
Доклад ЦК был традиционно разделён на три части: международное положение, внутреннее положение и вопросы партийной жизни. Причём в каждой из частей чувствовалось не просто присутствие Сталина, а его концептуальное главенство.
В докладе говорилось:
«Позиция СССР в отношениии США, Англии, Франции и других буржуазных государств ясна… СССР и сейчас готов к сотрудничесту с этими государствами, имея в виду соблюдение мирных международных норм и обеспечение длительного и прочного мира… Советская политика мира и безопасности народов исходит из того, что мирное сосуществование капитализма и коммунизма и сотрудничество вполне возможны…
Уже сейчас более трезвые и прогрессивные политики… не ослеплённые антисоветской враждой, отчетливо видят, в какую бездну тащат их зарвавшиеся американские авантюристы, и начинают выступать против войны… Встав на этот новый путь, европейские и другие страны встретят полное понимание со стороны всех миролюбивых стран…»
В докладе ЦК говорилось и о том, что экономика США и других стран Запада находится в застое… В то же время во «внутреннем» разделе было сказано о бурном развитии экономики СССР. Историк Ю. Жуков по этому поводу иронизирует, но так ведь тогда и было. Даже США, во второй раз насосавшись золота, крови и пота народов за счёт организованной Золотой Элитой мировой войны, не были способны поддерживать относительно высокие стандарты массового потребления без милитаризации экономики и без постоянной подпитки извне, обеспеченной системной эксплуатацией остального мира.
А СССР за семь послевоенных лет преобразился – уже не развалины определяли облик его городов и сёл на бывших оккупированных территориях. Ушли в прошлое первые послевоенные голодные годы. Бурно росло население, а детей в атмосфере социальной неуверенности и пессимизма охотно не заводят. Вузы выпускали до 200 тысяч выпускников в год, к которым прибавлялось примерно 300 тысяч новых выпускников техникумов.
Не была, конечно, инициативой Маленкова и его открытая атака на коррупцию. В качестве примера была приведена Ульяновская партийная организация, где, как сообщал доклад ЦК, «часть хозяйственных, советских и партийных работников из руководящей верхушки областной организации морально разложилась, встала на путь казнокрадства, растаскивания и разворовывания государственного добра».
Доклад констатировал:
«Создалась известная опасность отрыва партийных органов от масс и превращения их из органов политического руководства… в своеобразные административно-распорядительные учреждения… <…> Партии нужны не заскорузлые и равнодушные чиновники, предпочитающие личное спокойствие интересам дела, а неутомимые и самоотверженные борцы за выполнение директив партии и правительства, ставящие государственные интересы превыше всего…»
И далее Маленков заявлял: «У руля руководства в промышленности и сельском хозяйстве, в партийном и государственном аппарате должны стоять люди культурные, знатоки своего дела».
Такие мотивы не могли нравиться «партоплазме» – поскольку предвещали ей лихие дни. Не могли они нравиться и нашим внешним врагам, поскольку предвещали лихие дни той «партоплазме», на наличии которой в СССР внешние враги строили далеко идущие расчёты.
Не могли эти мотивы радовать и Хрущёва. Хотя в докладе Маленкова не было камешка в «огород» единолично Хрущёва, тезис доклада о необходимости умного руководства изрядно ущемлял гипертрофированное самолюбие Хрущёва. И ущемлял не только потому, что с культурой у Никиты Сергеевича было слабовато, а ещё и потому, что весной 1951 года секретарь ЦК и первый секретарь Московского обкома Хрущёв серьёзно оплошал. 4 марта 1951 года он опубликовал в «Правде», а также в газетах «Московская правда» и «Социалистическое земледелие» статью «О строительстве и благоустройстве в колхозах», где предлагал массовое сселение деревень в крупные колхозные поселки типа «агрогородов» и рассматривал это как «важнейшую задачу организационно-хозяйственного укрепления колхозов».
Можно с уверенностью утверждать, что статью писал не Хрущёв. Можно предполагать и то, зачем она была Хрущёву кем-то подсунута. С одной стороны, это был, говоря языком современным, «популистский» шаг, рассчитанный на «набор» Хрущёвым «очков» прежде всего у подмосковных колхозников – им ведь обещали городскую жизнь на селе. С другой стороны, подлинным инициаторам такой статьи заранее было ясно, что Сталин Хрущёва крепко взгреет за, мягко говоря, несвоевременное прожектёрство.
Сталин Хрущёва и взгрел – правда, не публично. 2 апреля 1951 года было принято соответствующее постановление Политбюро. Хрущёв оправдывался, но, зная его мстительность, те, кто его подзудил, могли быть уверены, что дополнительный «зуб» у Хрущёва на Сталина появился. А это было для кое-кого моментом положительным, обнадёживающим.
После Маленкова выступил с программным докладом по пятилетнему плану Сабуров. Зачтение проекта директив по пятилетнему плану было длительным, потому что план не просто впечатлял. Контрольные цифры рисовали качественно иную страну.
Затем начались прения по отчетному докладу ЦК и докладу Председателя Госплана СССР.
Когда-то партийные съезды шли в атмосфере, порой весьма накалённой и жёсткой, что было объяснимо. Троцкисты, «левые» зиновьевцы, «правые» бухаринцы, «рабочая оппозиция», «новая оппозиция», «сталинское ядро ЦК» – когда-то всё это и определяло жёсткость противостояния чуть ли не до драк. Теперь всё это было в прошлом, и тон рядовых докладов уже не был задиристым.
Внешне все выглядело благопристойно: выступали секретари республиканских ЦК и обкомов, председатели республиканских совминов и союзные министры… Выступали украинский секретарь Мельников, азербайджанский Багиров, литовский Снечкус, молдавский Брежнев, Андрианов из Ленинграда… Выступали «нефтяной» министр Байбаков, министр чёрной металлургии Тевосян и министр судостроения Малышев, маршал Василевский и писатель Корнейчук… С обширной речью – по сути, с программой в сфере продовольственной политики, пищевой и легкой промышленности – выступил Микоян.
Выступал и Берия – 7 октября. Я не буду останавливаться на его речи подробно, ограничившись несколькими замечаниями. Скажем, уже известный нам Абдурахман Авторханов пишет, что Берия-де произнёс не только самую большую на съезде речь, но и что она была единственной живой речью, наполненной, впрочем, «славословиями Сталину». Но это было не совсем так, ибо как раз в речи Берии славословий не было, зато много говорилось об успехах национальных республик.
Также известный нам историк Юрий Жуков усмотрел в докладе Маленкова и речи Берии некую скрытую борьбу между «ястребом» Берией и чуть ли не «голубем» Маленковым. Однако и это, конечно, не так! Да, Берия сказал, что США «боятся мира больше, чем войны, хотя нет никакого сомнения в том, что, развязав войну, они только ускорят свой крах и свою гибель». Но из чьих же уст, если не из уст главы советского атомного проекта Америка должна была услышать вполне уместное предупреждение относительно неуместности силовых авантюр против СССР?
Речь Берии была велика. Однако и доклад Микояна был огромен. Причём, при всей его загруженности цифрами, он и сегодня читается как поэма – так соблазнительно выглядели в нём перспективы, открывающиеся в СССР не только для рядовых едоков, но и для привередливых лакомок.
Объём доклада Булганина (к слову, весьма пресного) тоже был вряд ли меньшим, чем у Берии. Да и по живости речь Берии была отнюдь не исключением. Екатерина Фурцева – тогда секретарь Московского горкома партии – выступала весьма ярко и говорила, например, так:
«О какой критике и самокритике может идти речь, скажем, в Физическом институте Академии наук СССР, где 102 работника состоят в родственных отношениях, причём часть из них находится в непосредственном подчинении друг у друга?»
Фурцева же рассказала о таком случае… 31 мая 1952 года в Министерство речного флота СССР поступило письмо из Госснаба СССР с просьбой о продвижении важного груза. 5 июня соответствующий главк подготовил ответ и передал его на подпись заместителю министра Вахтурову. Через шесть дней ответ вернулся в главк с визой Вахтурова: «Освежите»…
Под смех зала Фурцева рассказывала:
– Письмо «освежили», поставили 4 новые визы и вновь направили к замминистра…
Однако Вахтуров вновь вернул его, теперь уже через восемь дней, с припиской: «Написано слабо».
– Письмо «усилили», – продолжала рассказ Фурцева, – поставили 5 новых виз, но через пять дней письмо вернулось перечёркнутым.
А 30 июня на новом варианте появилась виза Вахтурова: «Заместителю начальника главка т. Соловьеву. Мною сообщено о принятых мерах в Госснаб по телефону и письмо посылать не будем».
– Таким образом, – резюмировала Фурцева, – понадобилось тридцать дней бесплодной переписки, в то время как вопрос можно было решить в течение нескольких минут…
Особо же я остановлюсь на первой из произнесённых на съезде речей Сталина. Нет-нет, «продвинутые» «россиянские» «историки» могут не волноваться – я не зарапортовался. Формально Сталин на съезде выступил один раз – 14 октября. Однако съезд ещё до этого услышал фактически сталинскую речь в исполнении его многолетнего помощника и секретаря А.Н. Поскрёбышева.
На первый взгляд, речь Поскрёбышева была посвящена хотя и важному, но частному вопросу – необходимости укрепления партийной и государственной дисциплины. Но пусть читатель сам судит, только ли об этом говорил заведующий особым сектором ЦК ВКП(б)… И говорил ли он это сам, от себя, или его устами говорил Сталин.
Итак:
«Есть у нас, к сожалению, среди партийных и советских работников (заметим, что хозяйственные работники здесь не упомянуты. – С.К.) такие, которые почему-то уверены в том, что законы обязаны исполнять не они, а кто-то другой, а что они сами могут обходить законы, нарушать или применять их по своему усмотрению по принципу: «Закон, что дышло, куда повернул, туда и вышло». От такого весьма странного понимания законов всего один шаг к… преступлению. <…> Иные руководители почему-то считают, что критиковать дозволено только своих подчинённых, а подчинённые, видите ли, не вправе критиковать своё начальство. Это… ничего общего не имеет с партийностью. Руководитель…, ограждающий себя от критики, заведомо роет пропасть между собой и массами <…>.
Критика и самокритика – это мощная сила, способная делать чудеса, если ею умело пользоваться, если она применяется честно, открыто, по-большевистски. <…>.
Критику и самокритику не уважают лишь люди с нечистой совестью, это либо нарушители партийной и государственной дисциплины, либо презренные трусы, либо жалкие обыватели, недостойные носить высокое звание члена партии…»
Конечно же, сам Поскрёбышев ничего подобного по своей инициативе сказать не смог бы! Он ведь выступал не на районном или областном партийном активе, а на долгожданном высшем партийном собрании всего Советского Союза, перед всей коммунистической «головкой» планеты, в присутствии самого Сталина!
Поскрёбышев никогда и ни в чём не мог проявлять сколько-нибудь серьёзной инициативы даже не в силу каких-то своих личностных качеств. Поскрёбышев никогда и ни в чём не мог проявлять сколько-нибудь серьёзной инициативы просто потому, что если бы он однажды на это и отважился, то всё равно все сочли бы, что инициатива исходит от товарища Сталина, а Проскрёбышев – не более чем исполнитель.
Так что это говорил, конечно же, Сталин. Но если бы это сказал он сам, то эффект был бы не только оглушающим, но и не тем, которого Сталин добивался. Ведь это было ещё не всё, что сказал он устами Поскрёбышева, ведь дальше следовали ещё более грозные, весомые и значительные слова:
«Имеются… случаи, когда некоторые вельможные чиновники, злоупотребляя своей властью, учиняют расправу за критику, прямо или косвенно подвергают подчинённых репрессиям и преследованиям. (Далее выделение мое. – С.К.) Но всем известно, как строго карает таких вельмож наша партия и её Центральный Комитет, не считаясь при этом ни с чинами, ни со званиями, ни с прошлыми заслугами…»
Мог ли это сказать Поскрёбышев – всегда подчеркнуто скромный, подчеркнуто незаметный и подчеркнуто несамостоятельный человек, в публичной обстановке в зале, где во всём блеске и великолепии чинов, мундиров и наград был собран весь партийный цвет страны?
Нет, конечно! Говорил это Сталин. Но говорил так, чтобы при всей грозности и серьёзности предупреждения оно не было воспринято как предвестие новых крупных чисток в партийно-государственном руководстве и аппарате.
Устами Поскрёбышева Сталин не угрожал, не пугал. Он предупреждал. Но предупреждал всерьёз и, как всегда, – по-сталински. То есть, во-первых, предельно сдержанно – потому он и поручил сказать то, что было сказано, другому. Во-вторых – весомо.
И можно было не сомневаться, что вся шкурная «партоплазма» – и сидящая в зале, и орудующая вне его стен – поняла Сталина верно.
Да и как она могла его не понять, если Сталин говорил на эту тему уже не в первый раз. И даже не во второй… Так, 13 апреля 1928 года на совещании актива московской организации ВКП(б) он отдельный раздел доклада посвятил самокритике, сказав, в частности, вот что:
«Я знаю, что в рядах партии имеются люди, недолюбливающие критику вообще, самокритику в особенности. Эти люди… ворчат: … дескать, … нельзя ли дать нам пожить спокойно?… Я думаю, товарищи, что самокритика нужна нам как воздух, как вода… <…>
Лозунг самокритики получил особо сильное развитие после XV съезда партии. Почему? Потому, что после XV съезда, ликвидировавшего оппозицию …в партии может создаться опасность почить на лаврах… А что значит почить на лаврах? Это значит поставить крест над нашим движением вперёд. А для того, чтобы этого не случилось, нам нужна самокритика, … честная, открытая, большевистская…»
Впрочем, это были пока что общие слова… Но Сталин далее сказал и кое-что более конкретное:
«…Наконец, есть ещё одно обстоятельство, толкающее нас к самокритике. Я имею в виду вопрос о массах и вождях. <…>. Конечно, тот факт, что у нас создалась группа руководителей, поднявшихся слишком высоко и имеющих большой авторитет, – этот факт является сам по себе большим достижением нашей партии. Ясно, что без наличия такой авторитетной группы руководителей руководить большой страной невозможно. Но тот факт, что вожди, идя вверх, отдаляются от масс… не может не создавать известной опасности отрыва вождей от масс и отдаления масс от вождей.
Опасность эта может привести к тому, что вожди могут зазнаться и признать себя непогрешимыми…»
И вот уж это вряд ли гарантировало спокойную жизнь многим из «вождей», желающих почивать не только на лаврах, но и на мягких кроватях. Хотя тогда Сталин подчеркивал, что речь идет не о смене вождей, а о том, чтобы сохранить их, «организовав постоянный и нерушимый контакт между ними и массами».
Прошло шесть лет, и 26 января 1934 года в отчётном докладе XVII съезду ВКП(б) Генеральный секретарь ЦК был уже более жёстким, начав тему так:
«По части подбора людей и смещения тех, которые не оправдали себя, я хотел бы сказать несколько слов.
Помимо неисправимых бюрократов и канцеляристов, насчёт устранения которых у нас нет никаких разногласий, есть у нас ещё два типа работников, которые тормозят нашу работу, мешают нашей работе…»..
О первом типе Сталин сказал так:
«Один тип работников – это люди с известными заслугами в прошлом, люди, ставшие вельможами, люди, которые считают, что партийные и советские законы писаны не для них, а для дураков. Это те самые люди, которые не считают своей обязанностью исполнять решения партии и правительства и которые разрушают, таким образом, основы партийной и государственной дисциплины. На что они рассчитывают, нарушая партийные и советские законы? Они надеются на то, что Советская власть не решится их тронуть из-за их старых заслуг. Эти зазнавшиеся вельможи думают, что они незаменимы… Как быть с такими работниками? Их надо без колебаний снимать с руководящих постов, невзирая на их заслуги в прошлом… Это необходимо для того, чтобы сбить спесь с этих зазнавшихся вельмож-бюрократов и поставить их на место…»
А дальше Сталин сказал и о втором типе негодных работников, которых он назвал «честными болтунами», и с чисто сталинским юмором сетовал:
«И когда снимаешь с постов таких болтунов … они разводят руками и недоумевают: «За что же нас снимают? Разве мы не сделали всего того, что необходимо для дела, разве мы не собрали слет ударников, разве мы не провозгласили на конференции ударников лозунгов партии и правительства. Разве мы не избрали весь состав Политбюро ЦК в почётный президиум, разве не послали приветствие товарищу Сталину, – чего же вы ещё хотите от нас?»
Этих Сталин рекомендовал тоже снимать с руководящих постов – в 1934 году. Через три года, в 1937 году, лишь снятием с постов ограничиваться удавалось уже не всегда…
Возможно, читатель уже заметил несомненное текстуальное сходство речей Сталина в 1934 году и Поскрёбышева в году 1952-м, а возможно, – и нет. Но что касается «партоплазматических» «вождей» образца 1952 года, то уж они-то его заметили.
А если кто даже и не заметил бы, то референты сразу же на это сходство внимание «шефа» обратили бы. Вот, мол, что сказано Александром Николаевичем Поскрёбышевым, а вот что сказано на страницах 369–372 тринадцатого тома сочинений товарища Сталина, изданного год назад.
А если бы что-то просмотрели и референты, то уж те изменения в руководстве партией, которые произошли после съезда, навели бы на серьёзные раздумья даже не очень далёких людей. Но об этом – чуть позже.
XIX Съезд ВКП(б) закончился 14 октября 1952 года. По докладу председателя Госплана Сабурова он принял директивы по пятому пятилетнему плану развития СССР на 1951–1955 годы, а по докладу Хрущёва об изменениях в Уставе ВКП(б) было, в частности, принято решение переименовать Всесоюзную Коммунистическую партию (большевиков) в Коммунистическую партию Советского Союза. Кто-то из современных исследователей, например Рудольф Баландин, усматривает в этом решении некое желание Сталина принизить статус партии, низведя её таким названием до уровня чуть ли не союзного министерства. Однако объяснялось всё явно тем, чем оно и было объяснено на съезде. Присутствие в названии буквы «б» в скобках стало всё же анахронизмом, что и вызвало необходимость переименования. И новое название партии оказалось даже более весомым – если уж говорить о внешнем впечатлении.
Сталин выступил на съезде в самом его конце – 14 октября, с заключительным словом. При этом он «не угодил», например, историку Ю.Н. Жукову тем, что вместо того, чтобы «подвести, – как пишет Ю. Жуков, – итог неявной, скрытой дискуссии», он произнёс краткую речь, которую всё тот же Жуков оценил как «далёкую от насущных забот, от реального положения страны, от борьбы в узком руководстве…» Далась же нынешним историкам эта «борьба в узком руководстве»! Ну ради чего было вести эту «борьбу»? Рабочий день у каждого члена «узкого руководства» был и так наполнен всегда «под завязку». Лишней государственной дачи не давали. И если бы кто-то «выиграл» в «борьбе за власть», то получение под свою руку двух-трёх лишних отраслей экономики не означало приобретения контрольных пакетов акций, женитьбы на супермоделях и плавания в волнах Средиземного моря. А всё необходимое для нормальной жизни и работы «узкое руководство» и так имело. Грызня была, но – на уровне окружения «узкого руководства».
Что же до речи Сталина на съезде, то она была произнесена не только с учётом нового, вполне реального, положения СССР, но и стала подчеркнутой демонстрацией этого нового положения. Уже говоря о праздновании 70-летнего юбилея Сталина, я писал, что оно не могло не быть событием международного значения. Состоявшийся через три года XIX съезд советских коммунистов тем более не мог не быть важнейшим событием для всех левых сил на планете.
Сталин и подчеркнул это новое положение КПСС и СССР, выступив в том духе, что все передовые люди в мире могут рассматривать КПСС и СССР как свою «передовую бригаду», идущую в авангарде движения к справедливому и гуманному устройству жизни.
На съезде была образована комиссия по переработке программы партии. В неё вошли: И.В. Сталин – председатель, Л.П. Берия, Л.М. Каганович, О.В. Куусинен, Г.М. Маленков, В.М. Молотов, П.Н. Поспелов, А.М. Румянцев, М.З. Сабуров, Д.И. Чесноков, П.Ф. Юдин.
Как видим, в комиссии был Берия, повседневно идеологическими вопросами незанятый, зато отсутствовал «чистый» партийный деятель Хрущёв. Вряд ли это было случайным, и вряд ли это радовало Хрущёва и хрущёвцев. Но дело было не в закулисных интригах, а в том, что Сталин постепенно ставил Никиту Сергеевича на его «законное» место оперативного сотрудника, который ещё может достаточно энергично заниматься текущими делами, но – не более того. То есть относительно деловых качеств Хрущёва Сталин уже не заблуждался. Однако он, увы, трагически заблуждался относительно личностных качеств Хрущёва.
Но положение Хрущёва не представлялось такой уж важной проблемой. Главными оказались кадровые результаты съезда – после него руководящее ядро КПСС помолодело и расширилось.
Прошедший 16 октября 1952 года Пленум ЦК избрал вместо старого Политбюро ЦК ВКП(б) новый Президиум ЦК КПСС в таком небывало многочисленном составе: В.М. Андрианов, А.Б. Аристов, Л.П. Берия, Н.А. Булганин, К.Е. Ворошилов, С.Д. Игнатьев, Л.М. Каганович, Д.С. Коротченко, В.В. Кузнецов, О.В. Куусинен, Г.М. Маленков, В.А. Малышев, Л.Г. Мельников, А.И. Микоян, Н.А. Михайлов, В.М. Молотов, М.Г. Первухин, П.К. Пономаренко, М.З. Сабуров, И.В. Сталин, М.А. Суслов, Н.С. Хрущёв, Д.И. Чесноков, Н.М. Шверник, М.Ф. Шкирятов.
Кандидатами в члены Президиума стали: Л.И. Брежнев, А.Я. Вышинский, А.Г. Зверев, Н.Г. Игнатов, И.Г. Кабанов, А.Н. Косыгин, Н.С. Патоличев, Н.М. Пегов, А.М. Пузанов, И.Т. Тевосян, П.Ф. Юдин.
Вместе с кандидатами в члены Президиум ЦК был расширен до 36 человек, причём предложил такой состав Сталин. Одновременно по предложению Сталина для оперативного решения вопросов было создано не предусмотренное Уставом Бюро Президиума ЦК КПСС: Берия, Булганин, Ворошилов, Каганович, Маленков, Первухин, Сабуров, Сталин и Хрущёв.
Секретариат ЦК, предложенный, опять-таки, Сталиным, выглядел так: Аристов, Брежнев, Игнатов, Маленков, Михайлов, Пегов, Пономаренко, Сталин, Суслов, Хрущёв.
О том, что читатель прочёл только что, сегодня можно узнать из многих, в том числе – и вполне доступных, источников. А вот то, что ему сейчас предстоит прочесть, «россиянские» «историки» до сведения читателя не доводят. Дело в том, что почему-то в архивах отсутствует стенограмма октябрьского 1952 года Пленума ЦК КПСС, на котором прошли все вышеприведенные кадровые назначения. Лично я уверен, что её просто уничтожили после двойного убийства Сталина и Берии, и теперь «историки» имеют возможность злостно перевирать атмосферу того пленума, утверждая, в частности, что Сталин якобы живого места не оставил от Молотова и Микояна, после чего последовала-де их окончательная «опала».
К счастью, делегат XIX съезда, 40-летний тогда член ЦК КПСС Леонид Николаевич Ефремов, сделал запись выступления Сталина на пленуме, которая была впервые опубликована в 1998 году в книге Ефремова «Дорогами борьбы и труда». 16 ноября 2005 года она была уточнена с автором и опубликована в 18-м томе Собрания сочинений И.В. Сталина, издаваемом видным ученым-марксистом Ричардом Ивановичем Косолаповым.
Я приведу эту запись выступления Сталина в наиболее существенных её фрагментах:
«Итак, мы провели съезд партии. Он прошёл хорошо, и многим может показаться, что у нас существует полное единство. Однако у нас нет такого единства. Некоторые выражают несогласие с нашими решениями.
Говорят: для чего мы значительно расширили состав ЦК? Но разве не ясно, что в ЦК потребовалось влить новые силы? Мы, старики, все перемрём, но нужно подумать, кому, в чьи руки вручим эстафету нашего великого дела. Кто понесёт её вперёд? Для этого нужны более молодые, преданные люди, политические деятели. А что значит вырастить политического, государственного деятеля? Для этого нужны большие усилия. Потребуется десять лет, нет, все пятнадцать лет, чтобы воспитать государственного деятеля.
Но одного желания для этого мало. Воспитать идейно стойких государственных деятелей можно только на практических делах…»
По сути, Сталин здесь продолжал те мысли, которые были высказаны им в «Экономических проблемах», но дальше он сказал ещё интереснее:
«Спрашивают, почему мы освободили от важных постов министров видных партийных и государственных деятелей. Что можно сказать на этот счёт? Мы освободили от обязаностей министров Молотова, Кагановича, Ворошилова и других и заменили их новыми работниками. Почему? На каком основании? Работа министра – это мужицкая работа. Она требует больших сил, конкретных знаний и здоровья. Вот почему мы освободили некоторых заслуженных товарищей от занимаемых постов и назначили на их место новых, более квалифицированных, инициативных работников. Они молодые люди, полные сил и энергии…
Что же касается самих видных политических и государственных деятелей, то они так и остаются видными политическими и государственными деятелями…»
А далее Сталин сказал о Молотове и Микояне. Из политических деятелей первого ряда лишь они не вошли в Бюро Президиума ЦК КПСС – Сталин на пленуме 16 октября их серьёзно критиковал. Но это отнюдь не означало для них – как утверждают «демократические» «исследователи» – полного падения и близких репрессий чуть ли не до расстрела.
По некоторым воспоминаниям, речь Сталина, свободная и откровенная, длилась полтора часа без перерыва. Вряд ли это было так на самом деле, и причина была не в проблемах со здоровьем – оно у Сталина было далеко не безупречным, но и не из рук вон плохим. Просто сам строй и смысл выступления Сталина на пленуме не предполагали очень уж долгого говорения. Но смысл сказанного им был так серьёзен и весом, что для его аудитории время спрессовалось, и она уже не замечала его хода. Лишним подтверждением такого моего заявления могут быть воспоминания, записанные участником съезда и пленума писателем Константином Симоновым через 27 лет. Симонов вспоминал: «И тон его речи, и то, как он говорил, вцепившись глазами в зал, – всё это привело сидевших к какому-то оцепенению».
Симонов, хотя впоследствии не раз судил Сталина (и, к слову, Берию), имел личностный масштаб неизмеримо меньший, чем те, кого он с кондачка осуждал. И в описании атмосферы пленума он – как «мастер пера» – краски сгустил. Но Сталин и впрямь говорил жёстко, особенно тогда, когда «перешёл на личности»:
«Нельзя не коснуться неправильного поведения некоторых видных политических деятелей, если мы говорим о единстве в наших делах. Я имею в виду товарищей Молотова и Микояна.
Молотов – преданный нашему делу человек. Позови, и, не сомневаюсь, он, не колеблясь, отаст жизнь за партию. Но нельзя пройти мимо его недостойных поступков…»
Сталин ставил в вину Молотову три вполне реальных его прегрешения: поддержку претензий советских евреев на Крым, утечку важных государственных тайн на Запад через жену Молотова и благосклонное отношение Молотова к предложению английского посла «издавать в нашей стране буржуазные газеты и журналы…»
Первые два греха были давними и относились к 1944-му и 1949 году. Третий – более свежий – имел предысторию, относившуюся к 1945 году.
Тогда Молотов тоже неосторожно намекнул корреспонденту из США, что Советский Союз мог бы ослабить цензурный режим «на условиях взаимности», и Сталин был просто-таки разгневан. 5 декабря 1945 года он направил с юга шифровку вначале Молотову, Берии, Микояну и Маленкову, а 6 декабря – уже только Маленкову, Берии и Микояну, где выговаривал всем трём за «наивность», критиковал Молотова и писал:
«Я убедился в том, что Молотов не очень дорожит интересами нашего государства и престижем нашего правительства, лишь бы добиться популярности среди некоторых иностранных кругов. Я не могу больше считать такого товарища своим первым заместителем.
Эту шифровку я посылаю только Вам трём. Я её не послал Молотову, так как я не верю в добросовестность некоторых близких ему людей (выделение моё. – С.К.). Я Вас прошу вызвать к себе Молотова, прочесть ему эту мою телеграмму полностью, но копии ему не передавать».
Теперь история повторялась, но все было сложнее – Молотов выбивался из «железной» рабочей «обоймы» и, что называется, «плыл». Недаром ещё в 1945 году Сталин сомневался в его окружении. К тому же жена Молотова Полина Жемчужина, до мая 1948 года начальник Главного управления текстильно-галантерейной промышленности Минлегпрома РСФСР, в январе 1949 года была арестована и в декабре 1949 года осуждена на пять лет ссылки, причём – за дело. В итоге быт Молотова был неустроен, и оптимизма ему это не прибавляло. С другой же стороны, он часто и много бывал за границей, в США, и невольно подпадал под «скромное обаяние буржуазии». Ведь по трущобам западных городов Вячеслава Михайловича не возили – даром, что и вообще все нищие регионы планеты тогда уже можно было считать «задним двором» Запада и США.
Имелись проблемы и с Микояном – тоже не чуждым скепсиса по отношению к перспективам СССР в сравнении с витринами центральных авеню Нью-Йорка. Поэтому Сталин не забыл помянуть недобрым словом персонально и Анастаса Ивановича, старого, но очень уж изворотливого своего соратника.
Однако и после критики Сталина Микоян и Молотов остались «при деле». 27 октября 1952 года Постановлением Бюро Президиума ЦК КПСС на Молотова было возложено «наблюдение за работой всех видов транспорта, Министерства связи и Комиссии ЦК по связям с иностранными компартиями», а на Микояна – «руководство работой всех видов министерств: пищевой промышленности, мясо-молочной промышленности и рыбной промышленности». Это было не так уж и мало – при желании работать всерьёз.
Не выпал из высшей руководящей «обоймы» и Климент Ефремович Ворошилов.
В записи Л.Н. Ефремова есть описание и того знаменитого сейчас момента, когда Сталин, после предложения с места избрать его вновь Генеральным секретарём ЦК, весьма настойчиво – дважды – попросил освободить его и от обязанностей Генерального секретаря ЦК, и от обязанностей Председателя Совета Министров СССР, сказав: «Я уже стар. Бумаг не читаю. Изберите себе другого секретаря».
Исходной точкой извращённого описания этого, эмоционально действительно насыщенного момента у различных авторов типа Радзинского стало, скорее всего, «художественное» описание его Константином Симоновым. Он картинно расписал и «выразительно воздетые руки» возражающего Маленкова, и «ужасное выражение» его якобы смертельно испуганного лица, но вряд ли был в своих «воспоминаниях» точен.
Так или иначе, после протестов Маленкова, Берии и маршала Тимошенко, резонно заявившего, что «народ не поймёт этого», Сталин уже не просился в отставку, долго стоял, глядя на аплодирующий ему зал, потом махнул рукой и сел.
А ещё до этого он по бумажке, вынутой из кармана френча, зачитал те предложения по расширенному составу Президиума ЦК и по Секретариату ЦК, которые были Пленумом приняты и которые я уже привёл выше.
После зачтения их Сталин заметил, что в списке находятся все члены Политбюро старого состава, кроме Андреева, и прибавил: «Относительно уважаемого товарища Андреева всё ясно: совсем оглох, ничего не слышит, работать не может. Пусть лечится».
Андреев, впрочем, прожил до 1971 года, скончавшись 76 лет от роду.
Попытку Сталина уйти от формального руководства сегодня представляют – не без влияния позднейших «воспоминаний» Симонова – как некий «иезуитский» ход по зондажу истинного положения вещей и настроений в «верхах». Но Сталин – вне сомнения – был искренен. Он ведь всё равно остался бы Сталиным и продолжал бы быть окончательным арбитром во всех спорах, а к тому же…
К тому же таким образом он почти автоматически обеспечивал бы себе вариант скорого «ухода в Советскую власть» путём перехода в юридические главы государства.
Но и Семён Константинович Тимошенко был прав – народ бы этого не понял. Надо было некоторое время подождать – хотя бы до очередной сессии Верховного Совета.
Наводят тень на ясный день и в вопросе о расширенном списке Президиума ЦК, предложенном Сталиным. В «воспоминаниях» Хрущёва прямо заявлено, что Сталин якобы не мог знать большинство из тех, кого он предлагал избрать, и что этих никому якобы неизвестных «новичков» Сталину не рекомендовали ни Хрущёв, ни – по словам Хрущёва – Маленков и Берия.
Мемуары – вообще редко достоверный источник, хотя изучать их приходится. Но что касается «мемуаров» Хрущёва, то как однозначно низкий культурный уровень их номинального «автора», так и сам характер этих «мемуаров» лично меня убеждает в почти полной их фальсификации. «Мемуары» Хрущёва, на мой взгляд, являются неглупо сконструированным элементом психологической войны против социализма. Это не всегда просто доказуемо, но в данном случае ложь Хрущёва и его «соавторов» устанавливается на редкость легко – простым поименным анализом общественного положения на осень 1952 года всех, кого рекомендовал Сталин. Все они – без исключения – так или иначе не могли не находиться в поле прямого зрения Сталина.
Но это была, так сказать, руководящая «массовка». Не менее важным обстоятельством после съезда стало то, что Пленум ЦК сформировал «руководящую пятерку»: Берия, Булганин, Маленков, Сталин, Хрущёв.
Берия стоял здесь на первом месте, Хрущёв – на последнем. Но объяснялось это всего лишь порядком букв алфавита, с которых начинались их фамилии.
А в самом конце 1952 года – 30 декабря – исполнилось 30 лет со дня образования СССР. Но особых торжеств по этому поводу не было, лишь в «Правде» была опубликована статья Поскрёбышева «Великое многонациональное государство».
Впрочем, вдруг стало не до юбилеев – события начали убыстряться. Внутриполитическая ситуация завязывалась в странный, но тугой узел. В книге уже упоминавшегося мной ранее Р.К. Баландина «Маленков» совершенно верно подмечено, что доклад Маленкова (точнее будет сказать: доклад Сталина, Маленкова, а также – в той или иной мере – остальных членов Политбюро и ряда работников аппарата ЦК) должен был усилить потаённые антисталинские настроения среди партийной номенклатуры, поскольку Сталин пресекал коррумпционные тенденции и вынуждал руководителей всех уровней много работать при сравнительно небольших льготах.
Это было действительно так – Р.К. Баландин лишь забыл прибавить, что речь Поскрёбышева оказалась в этом отношении ещё более «знаковой». И поскольку «вечный» бой, данный в очередной раз «партоплазме» на съезде и пленуме, Сталин был склонен развернуть в серьёзную политическую битву, потаённые антисталинские настроения среди партийной номенклатуры должны были не просто усилиться, а обрести особый накал. Накопившиеся страсти и амбиции – злобные, мелочные, мещанские, потребительские – должны были найти свой логический выход.
А логическим выходом была смерть Сталина.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.