ОСЕНЬ-ЗИМА: ПОМЕШАТЕЛЬСТВО НА ПАНТОМИМЕ
ОСЕНЬ-ЗИМА: ПОМЕШАТЕЛЬСТВО НА ПАНТОМИМЕ
Анатолия Ивановича Бойко я нашла во Всероссийской мастерской эстрадного и циркового искусства на ВДНХ.
Здесь, в старом шапито, была репетиционная база. Анатолий Иванович оказался деловым, приветливым дядечкой, лет тридцати пяти. Высокий, но не спортивного вида, в серьёзных таких очках и с лёгкими залысинами, у него была смешная походка: он выбрасывал длинные ноги вперёд себя, как журавль. При этом он был похож скорее на кабинетного учёного, чем на режиссёра оригинального жанра.
Я притащила чемодан с реквизитом, скрипку и зонтик в заплатах, свои клоунские башмаки, музыку, и показала ему некоторые свои репризы Он смотрел очень внимательно. Как кабинетный учёный. Ни разу не улыбнулся. Потом одобрительно сказал:
– У вас симпатичное клоунское косолапие. Вы мне нравитесь. Я беру вас в свою студию пантомимы. Приходите во вторник в Дом культуры МЭИ – энергетический институт, знаете? Я там занимаюсь с ребятами-любителями, которые потом, при желании, становятся профессионалами.
* * *
Дом культуры МЭИ.
…Большой светлый зал, зеркало во всю стену, классная, ритмичная музыка… Все в чёрном трико – это так красиво, графично!
Анатолий Иванович такой милый, всё так здорово мне показал. Хоть он и не очень спортивный, но, оказывается, отличный мим. Я даже не ожидала. Думала, он будет учить только на словах. У меня сразу всё стало получаться: и шаг на месте, и шаг против ветра, и волны гонять, из правой руки в левую, и обратно, из руки в ногу, и по всему телу, и воображаемый канат тащить, и ощупывать воображаемую стенку… Я кое-что уже умела, не зря ведь столько лет смотрела Енгибарова, изучая каждое его движение. Да и в студию к Арсену недолго ходила. Но здесь было много разных упражнений на пластику. Чтобы тело своё чувствовать. Чтобы работать с воображаемыми предметами. Чтобы двигаться в воображаемом пространстве. Чтобы из тела лепить то, что необходимо. Чтобы говорить телом без слов. Ну да, да… Как ОН. Как Мой Клоун.
Но в студии совсем мало народу: всего два парня и две девушки. Со мной – три.
Славка Самохин, Валера Фисенко, Славка ещё учится, смешной парень, похож на рыжего клоуна, Валера уже работает инженером, такой серьёзный, даже степенный, Людочка Коростелина – тоже инженер, а в юности занималась балетом, очень худенькая и потрясающе пластичная, зачем ей быть инженером, если она – прирождённая актриса! Наташа Жигло – смешная, рыжая, с непослушными кудряшками, угловатая, похожа на клоуна (гораздо больше, чем я). И вообще – отчаянная девчонка, купила себе мотоцикл и гоняет на нём. Гоняла даже в Крым!
Бойко говорит, что постоянного коллектива у него здесь не существует. Если приходит талантливый человек, он с ним делает номер и выпускает его на профессиональную сцену. Остаются здесь те, для кого пантомима – хобби для души, кто не собирается бросать своё основное занятие – учёбу в институте или работу.
Пантомима в начале семидесятых – это ещё такой экзотический жанр. Три человека блистали в этом жанре в то время: француз Марсель Марсо, а у нас – Енгибаров и Амарантов. Правда, у Амарантова больше жонглирования в номерах, чем пантомимы, но когда он идёт «пантомимическим шагом» в своём номере (то есть – идёт, не сходя с места), это так выразительно! Прямо магия какая-то! У зрителей – полный восторг. На вечерах пантомимы Енгибарова зрители прямо визжат от восторга, угадывая его персонажей. Енгибаров очень выразителен на сцене. Именно его пантомимы мне ближе всего (естественно!).
Да, были ещё в то время Чернова и Медведев из Театра на Таганке, у них была отличная программа, но ближе к балету: они лепили из себя скульптуры Родена. Скульптуры Родена на глазах у зрителя оживали… Одушевление мрамора! (Чернова и Медведев работали в светлом трико, а не в классическом чёрном). Это было феерически красиво! Ещё на эстраде работал мим Анатолий Елизаров. Его пантомимический язык был ближе к енгибаровскому.
Одним словом, у каждого работающего в этом жанре был свой стиль и свои любимые темы и сюжеты. Но поле тут, как говорится, было ещё непаханное, возможности пантомимы этими несколькими артистами не исчерпывались. Пантомима была хороша тем, что тут не было ничего засушенного, законсервированного, как в балете: все эти па-дэ-дэ, фуетэ и тэ. дэ. Язык пантомимы был очень индивидуален у каждого артиста. И о чём говорить, каждый решал сам. Тем более, когда вслух о многом сказать было нельзя. Пантомима была хорошей лазейкой в свободу. В свободу выражения себя без слов.
Моё сердце разрывалось между пантомимой и клоунадой, сценой и манежем. Конечно, хорошо Енгибарову: он может объять всё. Ещё и литературу. Потому что – гений! Мысленно я ощущала себя сидящей между двух стульев. Но решила, что коль судьба привела меня сюда – буду пока здесь, буду учиться. И стала придумывать себе пантомимы для сольного концерта. А что? Только так! Герой моих пантомим был одинок, неприкаян, никем не понят. По сути, это был лирический герой моих стихов. То есть – я сама. Ну, конечно: у кого что болит, тот о том и говорит, словами или без слов…
* * *
После первого занятия я была в таком восторге, что уже на следующее занятие потащила в студию всех своих девчонок: Тишлер, Дюшен, Сёмгу, Лянь-Кунь и Маму Еву.
Всем понравилось. Но, в итоге, в студии остались только Тишлер и Дюшен.
И теперь два раза в неделю я ждала их в шесть вечера на «Бауманской».
Дальше – на звонком, настуженном трамвае… на красной сверкающей игле, сшивающей времена и эпохи моей жизни…
Кроме меня, никто из моих девчонок не собирался становиться профессионалами. (Пока.) Но наслаждение от пантомимы получали огромное.
Потом пришёл Толик Бочаров. Он уже занимался до этого пантомимой в другой студии. Толик был отличный мим. Вскоре я стала называть его Жан-Кристофом. («Жан-Кристоф» Ромена Роллана был в то время мой любимый роман, и почему-то к Толику это приклеилось – Жан-Кристоф, я по-другому его уже не называла.).
* * *
…а до вечера – по Садовому кольцу на мокрой, настуженной «букашке» – повторяется прошлая осень…
…или по кольцу в метро, если морозно…
…или обитаю в кинотеатре Повторного фильма…
…или на телеграфе на Новом Арбате… сколько голубых телеграфных бланков я исписала стихами?…
Вот где я проводила свои дни, потому что из цирка уволилась. Ведь мне нужны были теперь вечера для занятий пантомимой.
А когда нужны были деньги, ездила подрабатывать на Мосфильм в массовки.
* * *
Неожиданно в нашу студию пришёл человек, мужичок неопределённо возраста и какой-то смазанной наружности. Он сказал мне:
– Наконец, я вас нашёл!
– Меня?!
– Да, вас.
– Вы меня с кем-то путаете.
– Ничуть. Ведь вы поступали в цирковое училище этим летом? На клоунаду?
– Да.
– Ну, вот. А я был в приёмной комиссии.
Странно, но я не могла его вспомнить…
– Я не помню вас в комиссии.
– Это неважно. Главное, что я вас помню.
– А как вы меня нашли?
– Навёл справки. Москва – не такой уж большой город.
– Но – зачем?
Тогда он вызвал меня в коридор и сообщил очень странную вещь. Он сказал, что мне нужно было заплатить, чтобы поступить в Цирковое училище. Сказал, что всё имеет свои расценки. Поступить на первый курс – столько-то рэ. На последний – столько-то. Получить диплом (хоть завтра!) – столько-то. С печатью министерства культуры – столько-то. Без печати – столько-то.
Я была потрясена услышанным. Значит, все эти туры, прослушивания, экзамены – это… Зачем тогда это всё?! И почему мне не сказал об этом Бреев? Наверное, это всё же ложь… Но – зачем?!
Мужичок сказал:
– Вы понравились, вас хотели взять. Вас помнят. Можно начинать учиться хоть с завтрашнего дня.
Я сказала:
– У меня таких денег, какие вы просите, – нет. У меня никаких денег нет.
– Тогда зачем вы приходили? Это смешно и наивно. Но у вас ведь отец хорошо зарабатывает.
– Отчим.
– Это неважно.
– А откуда вам известно, что он хорошо зарабатывает?
– Вы же сами написали в анкете, кем он работает.
– А, ну да… Но он платить за меня не будет. И вообще, весь этот разговор очень противный. Извините. Я не хочу больше это обсуждать.
– Значит, вы отказываетесь от циркового училища? От своей мечты?
– От мечты – нет. А от купли-продажи – да.
Вот! Ещё одна причина, по которой меня не приняли в училище! Теперь их – три. Первая: предполагаемый дефект речи. Вторая: слишком хорошо подготовилась и со мной нечего делать. Третья: надо было заплатить кругленькую сумму. Какая из этих причин действительно имела место быть?…
(…Никогда потом я не рассказывала Брееву об этом визитёре. Но я была уверена, что Борис Александрович здесь – абсолютно ни при чём. Всё-таки я разбираюсь в людях, и белое от чёрного могу отличить. Да и зачем бы он возился со мной столько времени, если бы всё решалось только деньгами?!)
* * *
Иногда на наши занятия заглядывали артисты Москонцерта и Росконцерта, профессионально работающие на сцене. Кто-то из любопытства, кто-то спросить совета у Бойко, а кто-то искал себе партнёра.
Однажды пришёл тощий дядечка с чеховской бородкой. Илья Николаевич. Оказалось – артист оригинального жанра. Показывает на сцене фокусы, с элементами пантомимы. С ним работала партнёрша, но сейчас вышла замуж и ушла в номер к своему мужу, а Илья Николаевич остался без партнёрши. И вот, он искал срочно замену.
– Пойдёте ко мне в номер? – спросил он меня.
– Извините, нет.
– Почему?
Я не хотела его обижать, и поэтому не призналась ему, что не люблю фокусы, просто терпеть не могу. Сказала:
– Я не справлюсь.
– Справитесь! Там нет ничего сложного. Тросточкой покрутить, это я вас в два счёта научу, за полчаса. А остальное – выйти, подать платок. Вынести цилиндр, унести. Просто надо хорошо, пластично двигаться, а вы это умеете. Даже лучше моей бывшей партнёрши.
Пришлось сознаться:
– Я не могу. Я готовлю свою программу.
– А, вот оно что…
– Позовите кого-нибудь другого, у нас все девочки хорошие.
– Никто другой мне не нравится. Но я вас уговорю.
Живёт фокусник, как и я, на «Речном вокзале», домой едем вместе, и он всю дорогу меня уговаривал.
Бойко, узнав, что я отказалась, заорал:
– Иди! Непременно иди! Это такой шанс!
– Зачем, Анатолий Иванович?
– Тебе же надо зацепиться. Просто зацепиться!
– Да не хочу я ни за кого цепляться! Если бы мне надо было «просто зацепиться», я бы пошла в театр к Енгибарову. Но я даже к Енгибарову не пошла! Потому что не могу делать НЕ СВОЁ. Вы же знаете, у меня программа готова, я же вам показывала.
– Показывала. Но ты, видно, не отдаёшь себе отчёта, что пробиться очень трудно – вот так, с целой программой. Одной! Женщина-клоун – в нашей стране этого нет. Так что ты насчёт Игоря подумай ещё.
А чего тут думать? Это же так скучно: подавать шарики, тросточку, шляпу… Это ведь и дурак может! А Бойко твердит:
– Соглашайся! Непременно соглашайся!
– А как же мои клоунады?
– Потом.
– Когда ПОТОМ? Через СТО ЛЕТ?!
* * *
По утрам стала ездить репетировать в маленький клуб в Марьиной роще, где летом репетировал Мой Клоун. Клуб завода алюминиевых изделий.
…Я ездила туда осень и зиму, и ни разу не застала там никого, кроме вахтёрши, сидящей на входе в старом, продавленном кресле. Даже не знаю, происходило ли там ещё что-нибудь когда-нибудь. Может, показывали кино по воскресеньям, не знаю. Клуб был совершенно ветхий, в аварийном состоянии. Почему он был открыт все дни, и что там сторожила бабуля у входа, было непонятно. Может, она тут работала уже тысячу лет и дряхлела вместе с клубом, они оба были в аварийном состоянии, но уволить бабулю никто не решался, чтобы не лишить её смысла жизни, и сломать клуб тоже не решались, пока жива в старом кресле старенькая бабуля…
Я так уверенно и спокойно приходила, что она и не заподозрила, что я – самозванка, никому не плачу за аренду зала и за свет. Хотя свет я очень экономила, включала только одну рабочую лампочку на сцене… Надевала своё чёрное трико, «чешки», доставала зонтик в заплатах и скрипочку, купленную в Марьинском мосторге… Мне казалось, что из полутьмы зала на меня смотрит Енгибаров, как совсем недавно смотрела на него я. И только для него я показывала свои странные пантомимы – свои стихи без слов… Герой моих сценок был одинок, неприкаян, бездомен… он бродил по улицам, под дождём и ветром, он мёрз и нигде не мог найти для себя пристанища… он хватался за любую работу, расклеивал афиши, играл на скрипочке, мёл улицы… и никто не знал, что в душе он – не просто бродяга, а поэт…
Когда мне не хватало жестов, я начинала читать стихи – как когда-то на бульваре, когда мы шли с ним в первый день его гастролей, и он попросил меня: «Почитай свои стихи».
И я читала ему – надеясь, что он каким-то мистическим образом слышит меня…
Мне снится полумрак манежа,
Пустынность утренних кулис…
И Вы.
И властная небрежность,
С какой Вы по ковру прошлись…
Проснусь в предчувствии недобром
И буду слушать до утра,
Как волны галькою холодной
Звенят на краешке двора…
И купол серого брезента
Охлёстан ливнем затяжным…
Сентябрь…
Сочинское лето
С трудом, но помнить Вы должны…
Тогда ходила я за Вами,
шепча:
«Ах, упаси Вас Бог
от яда и трясины славы…»
Не услыхал –
или не смог…
* * *
Бойко придумал для нашей студии маленький спектакль «Стекло».
Двое рабочих выносят огромное стекло и устанавливают его поперёк сцены. Стекло, разумеется, воображаемое. Они его тщательно «протирают» и уходят. И тут начинают возникать персонажи – прохожие. Каждый из них идёт по своим делам и, не видя «стекла», натыкается на него. Персонажи – это все члены нашей студии.
Каждый придумывал свою роль сам. Каждый обыгрывал встречу со «стеклом», с этой невидимой преградой – как хотел: в силу своего характера. Кто-то его пытался разбить, кто-то – обойти, перелезть. А я – проходила СКВОЗЬ него…
Нашу студию приглашают иногда выступить. Зрители восторженно принимают мастер-класс: пантомима – всё ещё необычное, редкое зрелище. Смеются над «Стеклом» – это вещь и комическая, и психологическая, и философская одновременно. Зрелищный номер «Огонь, ветер, вода». Здесь можно показать, как телом можно изобразить всё, что угодно, даже любую стихию природы. Выступали в Бауманском училище, в военной академии, в клубе МГУ, ещё где-то… Ездили куда-то в область. Здорово, конечно. Какой-то опыт нарабатывается. Уже не так страшно выходить на сцену, как в первый раз. Но сцена – это всё-таки не манеж. И я никогда её не полюблю. Так, как манеж.
* * *
Бойко спросил:
– Хочешь дополнительно репетировать?
– Да!
– Приходи ко мне на ВДНХ. Я там репетирую с профессионалами. Но ты приходи. Что-нибудь придумаем и для тебя…
(А фокусник меня так и не уговорил!)
* * *
И я стала ездить по утрам на ВДНХ. Одно утро – в Марьину Рощу, другое – на ВДНХ.
…Зима была сумасшедшая. Морозы трещали почти сибирские. Утром на ВДНХ ни души. Бело, пусто, как будто вымерзший город. Кто-то в этих павильонах копошился, наверное, какая-то внутренняя, невидимая снаружи жизнь там, видимо, шла. Но посетителей, праздно гуляющих в десять утра при минус 25 – никого! Это – удивительное зрелище: захожу в Центральный вход, передо мной помпезные павильоны, застывшие фонтаны и – ни души! Никого. Как будто мёртвый античный город, раскопанный в снегах. Красиво и жутко.
…До шапито – довольно далеко, хорошо, если по дороге открытый трамвайчик попадётся, а так – беги, хрусти снегами, выдыхай пар изо рта, как паровоз…
…В репетиционном зале холодно. Нас человек восемь. И Бойко. Приходит Борис Амарантов. Олег Кирюшкин с Наташей, девочкой японской наружности. Бойко ставит им номер. С воздушным шариком. Он придумал его этой зимой. Предложил Олегу, он согласился. Стали искать партнёршу: чтобы и по росту и по пластике. Бойко предложил мне. Я, естественно, отказалась.
– Послушай, ты такая привередливая!
– Какая уж есть! Хотя… почему привередливая?
– Я тебе – номер, кстати – довольно цирковой, между прочим, когда придумывал, о тебе думал, я тебе – отличного партнёра, а ты – носом воротишь!
– Я хочу показывать СВОЁ, Анатолий Иванович!
Да, «Шарик» – милый номер, но – это не моё. Это просто милая штучка, а я хочу говорить о СМЫСЛЕ ЖИЗНИ! Как Мой Клоун.
…Идёт прогон «Шарика».
– Ну как, жалеешь, небось? – спрашивает меня Бойко.
– Нет.
Он посмотрел недоверчиво.
– А я их через две недели уже выпускаю на сцену. И ты могла бы…
– Могла бы. Но – не хочу.
– Послушай, ну что ты за человек такой? Ты меня даже интригуешь. Интересно, чем в итоге твоё упрямство завершится… А ну, не сутулься!
И он стукнул меня по спине. Довольно больно. Но я не обиделась.
– Держи спину!
…Мастер-класс делали все вместе: начинающие актёры и профи. И я вместе с ними. Здорово! Эх, увидел бы меня Мой Клоун… Вот, я рядом с Борисом Амарантовым, и репетируем на равных…
Кстати, Олег с Наташей здорово работали потом свой номер с шариком, он стал настоящим хитом, его во все праздничные концерты потом вставляли, на больших сценах его работали, ребята сразу стали знаменитостями. И вскоре поженились. В этой среде это было как-то естественно: вместе работают люди, ездят на гастроли, вместе круглые сутки. И, само собой, они становятся семьёй. Потому что и так они одно целое. Я за них была рада. Красивая была пара. Довольно долго показывали они свой шарик, умиляя публику. Но постепенно выросли они из шарика. И больше я никогда их нигде не видела…
– Держи спину! – это единственное замечание, которое я слышала от Бойко.
Спина у меня была кривая с детства, правое плечо ниже левого, поэтому всё время нужно было об этом помнить и держать себя в ежовых рукавицах. Больные шлепки по спине не давали об этом забыть и расслабиться.
* * *
Консерватория с Ольгой Тишлер.
В сентябре покупаем абонементы на весь сезон.
Галёрка, пушистая метель за тёмными окнами… Я люблю сидеть в консерватории на галёрке, зимой, когда за окнами – метель…
Два вечера из той зимы запомнились навсегда.
Фортепьянный концерт Бориса Чайковского, исполнял сам автор. Это было странное, страшно смешное произведение, мы с Ольгой ржали, как сумасшедшие. Душа параноика? Время застоя? Что он хотел сказать, когда долбил одну клавишу? Мне казалось тогда, что это вовсе и не музыка. Но вот – прошло тридцать пять лет, а я помню тот концерт, и фигуру композитора, низко склонённую над клавишами, напряжённую и оцепенелую… И надрывное, отчаянное звучание этой одной ноты, которая в молодости вызывала смех, а теперь – боль.
…И ещё один вечер забыть невозможно. День премьеры Пятнадцатой симфонии Дмитрия Шостаковича. Его последней симфонии. Он должен был присутствовать, но до последней минуты никто не знал точно, приедет он или нет, потому что он был тяжело болен. Зал был набит битком! Консерваторские мальчики и девочки сидели на ступеньках во всех проходах, на галёрке топился народ, кому и ступеньки не хватило. И когда Шостакович вошёл в свою ложу… такой бури ликования и восторга я до этого никогда не слышала. Бледный, с серым лицом, в своих тяжёлых очках с толстыми линзами. Старый, больной, усталый человек, сделавший большую, трудную работу. Он как-то отрешённо, как будто издалека смотрел на ликующий зал, словно не понимая причины этого восторга и недоумевая… А рядом с ним была его молодая, красивая жена. Она улыбалась. Но он был отделён и отрешён даже от неё.
Дирижировал симфонией его сын – Максим, наш с Ольгой любимец. Похожий на птицу, машущую крылами над волнующимся морем…
В конце вечера была ещё одна буря восторга, которая чуть не снесла крышу консерватории… когда Шостакович вышел на сцену, маленький и некрасивый, почти тщедушный, и море цветов хлынуло к его ногам…
Боже мой, но почему творец, делающий счастливыми так многих, сам выглядит таким несчастным? Неужели ему не перепадает ни капли от той радости, которую он дарит другим? Неужели ему не остаётся ничего, кроме усталости? Все мы – богачи и счастливцы в эту минуту, а он – нищий, одинокий и больной… Какая жуткая несправедливость!
Забыть это невозможно.
А как, наверное, грустно и одиноко Творцу нашего мира…
* * *
Какое-то время работала в Мосгорсправке. В газетном отделе.
Не помню уж, каким ветром меня туда занесло… Контора находилась на улице Горького (теперь это – Тверская), рядом с Центральным телеграфом.
А заключалась моя работа в следующем. Я должна была перечитывать, точнее – просматривать все центральные газеты, разделы «культура и искусство», выискивать статьи о театральных премьерах, выставках, актёрах и т. д., вырезать, вкладывать в толстые конверты и рассылать заказчикам. Заказчики – известные люди, разные знаменитости: актёры, режиссёры, художники, искусствоведы… За небольшую абонентную плату Мосгорсправка оказывала раньше такие услуги.
Одним из моих адресатов был популярный актёр Юрий Соломин. И мне было приятно, что я помогаю ему в его работе. Очень удобно для занятого человека, перегруженного репетициями, съёмками и спектаклями: не нужно самому рыться в газетах (тем более, невозможно и ни к чему выписывать все газеты!), а можно получить раз в неделю конверт, в котором будут вырезки из всех газет со всем, что тебе может быть интересно. То есть я читала газеты как бы глазами Юрия Соломина. Забавно.
В нашей комнате сидело пять человек, всё немолодые женщины, такие газетные крыски. У кого-то был раздел «медицина», у кого-то – «наука», у кого-то – «литература». Женщины гордились своей работой, равнодушных здесь не было, все работали многие годы. Из раздела «искусство» работница ушла на пенсию и освободилась вакансия, но текучки кадров здесь не было. Каждая обожала свой раздел. Не просто просматривали, – прочитывали, зачитывали вслух интересные места. Народ был весьма эрудированный – каждая в своей области.
…Зимнее морозное утро приносило кипы свежих газет… Шорох страниц… щёлканье ножниц… запах канцелярского клея… очки на переносицах… без очков была только я. Было забавно: читать с утра до вечера интересные статьи и за это получать зарплату. Пусть и небольшую. Все заработанные деньги тратила на книги о цирке. У меня уже собралась неплохая библиотечка.
Но мне почему-то казалось, что я в этой газетной норке долго не задержусь. Слишком уж пассивная была работа: читай и вырезай. Семилетний ребёнок способен справиться.
* * *
…Зимой, долго, в кинотеатре Повторного фильма шёл французский фильм «Дети райка». Я смотрела раз двадцать. Один раз – с Маришей. Стоим, ждём начала сеанса, это было в конце февраля. Подбегает смешной парень, толстый такой, запыхавшийся, деловой ужасно. Быстро-быстро говорит:
– Меня зовут Саша Степанов. Я художник. Хочу писать ваш портрет. Не могу говорить долго, очень спешу. Вы согласны? – он обращался ко мне.
Мне стало смешно. Я решила, что это какой-то розыгрыш.
– Согласна, – сказала я, с трудом сдерживаясь, чтобы не рассмеяться.
– Тогда можно узнать ваш телефон? Правда, мне нечем записать, но я запомню.
Я почему-то сказала. Он повторил.
– Спасибо! я вам позвоню!
И умчался, весь увешанный какими-то рулонами и папками. Похожий на Винни-Пуха.
Мы с Маришкой расхохотались, такой он был смешной.
– Может, и вправду художник. Если бы просто хотел познакомиться, то не умчался бы так быстро, – сказала Маришка.
– Чудак какой-то.
– Ты бы ему лучше чужой телефон дала.
– А какая разница? Уверена, он его уже забыл, – сказала я.
Но он позвонил. Недели через две или три. Я не сразу поняла, кто звонит. Была масленица. Он сказал, что у них собралась хорошая компания, и будет здорово, если приду я, и он сегодня же начнёт рисовать мой портрет, для этого уже всё готово.
Это было необычно – то, что он к нам подошёл. Ведь ко мне подойти на улице нельзя. Я это знаю. Он потом говорил:
– Я подошёл только потому, что ты была не одна. Ты смеялась в ту минуту, и я решился. Ведь я тебя уже много раз видел, мы на одной линии метро живём, и я давно хотел тебя рисовать. Но у тебя такой неприступный вид, так плотно сомкнуты губы, что подойти к тебе и заговорить – невозможно. Ты – совершенно закрытый человек. Ни щёлочки! Я так удивился, когда увидел тебя смеющейся… Вот и подбежал – ловить удачу на лету…
Он нарисовал мой портрет за один сеанс – часа за четыре.
– Сначала я думал писать маслом, в оранжево-зелёных тонах…
– Разве это мои цвета? – удивилась я.
– Вот то-то и оно, что нет. Твои цвета – белый и чёрный. Ты вся на контрастах. На противоположностях.
– Откуда ты это знаешь?
– Я же художник. У меня врождённая наблюдательность. У тебя два главных качества: резкость – и нежность. Поэтому я выбрал тушь и мел. Поэтому чёрный лотос в углу. Ты для меня, как чёрный лотос. Лотос – символ чистоты и нежности. А чёрный потому, что ты для меня – загадка. Как сфинкс.
– Не преувеличивай.
– Я не преувеличиваю. Просто я так чувствую.
Саша оказался весьма разговорчивым. Пока писал мой портрет, рассказал мне о своей жизни. Рассказал о жене Галке, она у него красавица и талантливая актриса, Саша обещал сводить меня на какой-нибудь её спектакль, Галка играла в театре ГИТИСа (и потом действительно сводил, и она действительно оказалась красавицей). Он её обожал и не верил своему счастью, говорил: «Не понимаю, почему она за меня пошла?…» Ещё рассказал о своих родителях; его отец, Леонид Степанов, был журналистом, спецкором, всю жизнь – за границей, и Саша всё детство прожил с родителями в Вене, а в пятнадцать лет родители отправили его в Москву, чтобы он привыкал жить на исторической родине, хотели, чтобы Саша учился в московском вузе; и какой ужас вызвала у мальчика, воспитанного в стерильных венских условиях, Москва – «город алкашей и проституток» (такой перед Сашей предстала историческая родина). Не имея ни опоры в жизни, ни иммунитета, мальчик Саша окунулся в московское болото и научился пить водку, что, однако, не помешало ему, параллельно с этим, хорошо закончить школу, а потом – Художественное училище 1905 года. Теперь Саша рисовал для театра и мечтал поступить на режиссуру в ГИТИС. Ещё у него была младшая сестра, которая жила с родителями в Вене. А ещё он спросил, люблю ли я писателя Кнута Гамсуна, и читала ли я его роман «Пан»? И узнав, что нет, не читала, он тут же вручил мне этот роман со словами: «Ты должна это прочесть. Ты найдёшь здесь много родственного себе. А вообще, это мой любимый роман».
А я, конечно, рассказала Саше о Енгибарове, и оказалось, что он тоже ходил к нему в театр прошлым летом, но, однако, мы с ним там не пересеклись.
…Портрет, нарисованный Сашей Степановым, висит у меня в комнате уже больше тридцати лет и напоминает мне о весне семьдесят второго года. Бывают периоды в жизни, когда мне говорят: «Как ты похожа на свой портрет!» А, бывает, слышу удивлённое: «Разве это ты?…»
Данный текст является ознакомительным фрагментом.