Глава 122

Глава 122

Утром, когда все волнения улеглись, наш корабль плыл под чистым небом. Прибыли бронеавтомобили, и меня сердечно радовала возможность видеть степенные лица наших солдат. Приехал Пизани и рассмешил меня, настолько этот хороший солдат был сбит с толку политической неразберихой. Он ухватился за свой воинский долг как за руль, который должен был помочь ему избрать правильный путь. Дамаск жил нормальной жизнью, открылись магазины, торговали уличные торговцы, восстанавливался электрический трамвай, в город исправно поступали зерно, овощи и фрукты.

Улицы поливали водой, чтобы осадить ужасающую пыль, скопившуюся за три военных года эксплуатации грузовиков. Толпы горожан были несуетливы и счастливы, по городу прогуливалось много британских солдат без оружия. Была восстановлена телеграфная связь с Палестиной, с Бейрутом, который арабы заняли этой ночью. Давно, еще в Ведже, я предупреждал их, что после взятия Дамаска они будут должны оставить Ливан в качестве подачки Франции, а вместо него захватить Триполи, поскольку как порт он был более ценен, чем Бейрут, и поскольку Англия должна будет играть роль честного посредника на его стороне в процессе мирного урегулирования. Поэтому меня огорчила их ошибка, и все же я был рад тому, что они почувствовали себя настолько выросшими, что смогли отклонить мой совет.

Даже в госпитале дела пошли лучше. Я настаивал на том, чтобы Чевел взял его под свою ответственность, но он на это не пошел. Одно время мне казалось, что он собирался заставить нас выполнять непосильную работу, чтобы оправдать предложенное им выведение нашего правительства из города. Однако потом я понял, что недоразумения между нами были результатом взвинченности нервов, доводившей меня в те дни до раздражения. Разумеется, Чевел выиграл последний раунд и заставил меня почувствовать, что я остался в дураках, потому что, услышав, что я уезжаю, он приехал вместе с Годвином и открыто поблагодарил меня за помощь в разрешении его трудностей. И все же положение в госпитале улучшалось само собой. Пятьдесят военнопленных очистили внутренний двор и сожгли завшивленное обмундирование. Вторая бригада выкопала в саду еще одну большую могильную яму, а когда возникла необходимость, проявив большое усердие, заполнила и ее. Другие отправились по палатам, вымыли каждого больного, одели всех в чистые рубахи и перевернули матрацы более чистой стороной вверх. Мы разыскали продовольствие, пригодное для всех, кроме некоторых особых случаев, и в каждой палате появился говоривший по-турецки санитар, находившийся всегда в пределах слышимости вызова пациента. Одну палату мы освободили, тщательно вычистили и дезинфицировали, намереваясь перевести в нее более легких больных, после чего их палату также тщательно обработать.

За три дня было сделано очень много. У меня имелись все основания гордиться и другими достижениями, когда ко мне подошел какой-то майор медицинской службы и кратко спросил меня, говорю ли я по-английски. Насупив брови от отвращения, которое у него вызывали мой подол и сандалии, он спросил: «Вы дневальный?» Глупо улыбнувшись, я скромно ответил, что в некотором роде да, и тогда он разразился тирадой: «Скандал, позор, это возмутительно, за такое расстреливать мало…» В ответ на эту стремительную атаку я что-то пропищал, как цыпленок, давясь от дикого смеха. Мне показалось страшно забавным быть так обруганным как раз тогда, когда я больше всего гордился тем, что наладил почти безнадежное дело.

Этот майор не побывал накануне в доме-кладбище, не понюхал, чем там пахло, не видел, как мы, давясь от отвращения, закапывали разложившиеся тела, воспоминание о которых заставило меня всего несколько часов назад вскочить ночью с кровати, обливаясь потом и дрожа всем телом. Он глянул на меня, злобно сверкнув глазами: «Скот паршивый!» Я опять проглотил смешок, и тогда он ударил меня по лицу и зашагал прочь, оставив меня с ощущением скорее стыда, чем злости, потому что сердцем-то я чувствовал, что он был прав и что любому, кто приложил бы столько усилий, чтобы привести это плохо организованное восстание к успеху вопреки воле его хозяев, пришлось бы уйти из него с такой запачканной репутацией, что впоследствии никакая сила на свете не позволила бы ему почувствовать себя чистым. Однако восстание было почти окончено.

Когда я вернулся в отель, его осаждали толпы людей, а у подъезда стоял серый «роллс-ройс», в котором я узнал машину Алленби. Я вбежал внутрь и нашел Алленби вместе с Клейтоном, Корнуоллисом и с другими знатными людьми. Он десятью словами выразил свое одобрение моему дерзкому навязыванию арабского правления здесь и в Дераа, посреди хаоса победы. Он утвердил назначение Али Реза Рикаби своим военным губернатором под юрисдикцией Фейсала, командующего его армией, и урегулировал вопрос о компетенции арабов и Чевела.

Он согласился взять на себя мой госпиталь, а также восстановление движения по железной дороге. За десять минут были устранены все сводившие нас с ума трудности. Я смутно понимал, что суровые дни моей одинокой борьбы миновали. Игра в одиночку против странностей жизни была выиграна, и я мог дать расслабиться своим членам в этой призрачной уверенности, твердости и доброте, воплощением которых был Алленби.

Потом нам сказали, что из Дераа только что прибыл специальный поезд Фейсала. С устным приветственным посланием к нему был срочно направлен Янг, и мы ожидали его появления, прислушиваясь к бившим в наши окна приливным волнам бурной радости горожан. Было давно определено, что оба лидера впервые встретятся в средоточии их победы, как всегда в моем присутствии в качестве переводчика.

Алленби вручил мне телеграмму из Форин-офиса, подтверждавшую признание за арабами статуса воюющей стороны, и попросил перевести ее на арабский язык для эмира, но ни один из нас не знал, что это значило даже на английском, не говоря уже об арабском языке. А Фейсал, улыбаясь сквозь слезы, которых не смог сдержать, растроганный встречей со своим народом, просто отложил телеграмму в сторону, чтобы поблагодарить главнокомандующего за доверие, оказанное ему и его движению. Они являли собой странный контраст – большеглазый, бледный, усталый Фейсал, похожий на изящный кинжал, и громадный, рыжий, оживленный Алленби, представитель могущественной державы.

Когда Фейсал уехал, я обратился к Алленби с последней (впрочем, как я полагаю, и первой) личной просьбой – позволить мне уехать. Поначалу он не хотел и слушать об этом, но я напомнил ему о данном год назад обещании и подчеркнул, насколько легче будет принят новый порядок, если над арабами не будет тяготеть мое присутствие. В конце концов он согласился, и именно в этот момент мне стало понятно, насколько я несчастен.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.