Глава 74

Глава 74

Когда наш караван покинул Баир, как следует напоив верблюдов, уже давно стемнело. Мы, командиры, долго ждали, пока соберется племя зебн. В подготовительные действия Мифлеха входил визит к Эссаду, мифическому предку клана, покоившемуся в разукрашенном склепе вблизи могилы Аннада. Бени сахр были уже достаточно оседлыми, чтобы проникнуться семитскими деревенскими суевериями, связанными со святыми местами, деревьями и гробницами. Шейх Мифлех подумал, что случай оправдывает добавление им еще одного головного шнура к истрепавшейся коллекции, обвивавшей надгробный камень Эссада, и иносказательно выразил свою просьбу к нам о приношении. Я снял одно из своих богатых украшений, привезенных из Мекки, заметив, что добродетель остается с дарителем. Бережливый Мифлех вложил мне в руку в обмен на подарок монету (полпенни), что, как он считал, давало ему теперь право говорить о том, что это украшение он купил. И когда я через несколько недель вернулся сюда и увидел, что украшение пропало, он грубо выругался мне на ухо по поводу святотатства некоторых безбожников шерари, ограбивших его предка. Турки мог бы сказать мне больше.

Крутая старая дорога вывела нас из Вади-Баира. У гребня горного кряжа мы нашли остальных своих людей, расположившихся на ночь вокруг костра, но на этот раз не было и речи о том, чтобы сварить кофе. Мы тесно улеглись вместе и молча ловили ухом гром пушек Алленби. Они говорили весьма красноречиво, и на западе вспыхивали слабые зарницы от выстрелов.

На следующий день мы прошли левее Тлайтуквата – знаменитых «Трех сестер», чьи чистые снежные пики были вехами на высоком водоразделе, до которого был примерно день пути, и за ними спустились по мягким волнистым склонам. Мягкость восхитительного ноябрьского утра напоминала лето в Англии, но эту красоту еще предстояло покорить. Я проводил привалы и ехал на марше в рядах людей бени сахр, приучая ухо к их диалекту и накапливая в памяти реалии племени, имена и личные замечания, которыми они обменивались.

В малонаселенной пустыне все знали друг друга и вместо книг изучали родословные. Оказаться невеждой в этой области означало прослыть либо невоспитанным, либо чужаком. А чужаков не допускали к семейному общению, не просили у них совета и не доверяли им. Не было ничего более утомительного и ничего более важного для успеха моей миссии, чем эта постоянная умственная гимнастика мнимого всезнания при встрече с каждым новым племенем.

На ночь мы остановились в одном из притоков Вади-Джеши, в кустах с хилой серо-зеленой листвой, которые понравились нашим верблюдам и обеспечили нам дрова для костра. Этой ночью орудийные выстрелы были слышны очень четко и громко, возможно, потому, что низина Мертвого моря отражала эхо поверх нашего высокого плато. Арабы шептались между собой: «Они все ближе. Англичане приближаются. Да простит Аллах людям грехи их…» Они сострадали погибавшим туркам, которые так долго их угнетали и которых, как ни странно, они любили больше, чем сильных иностранцев с их слепой уравнительной справедливостью.

Силу араб уважал мало: он больше уважал умение и искусность, часто в его достижении добивался желаемого результата. Но больше всего он уважал грубую искренность слов.

Выехав рано утром, мы рассчитывали завершить долгий путь до Аммари к заходу солнца. Мы переваливали через один за другим кряжи выжженного солнцем кремня, поросшего шафраном, таким ярким и близким, что все, куда хватал глаз, казалось золотым. Сафра и Джеша – так называли эти места люди племени сухур. Долины здесь были мелкие, глубиной всего в несколько дюймов. Русла их, напоминавшие марокканскую кожу, под воздействием бесчисленных ручейков после последнего дождя превратились в сложную извилистую зернистую сетку. Выпуклости каждой извилины, местами сверкавшие кристалликами соли, выглядели как серые груди из песка, затвердевшие вместе с высохшим илом; иногда из них торчали веточки кустов, которые оказывались каркасами этих причудливых скоплений песка. Русла эти – хвосты долин, уходившие к Сирхану, – всегда были хорошими пастбищами. Когда в их лощинах бывала вода, здесь собирались племена, раскидывавшие целые палаточные деревни. Таким же лагерем расположились и двигавшиеся с нами люди племени бени сахр. Когда мы ехали по однообразным спускам, они сначала указали на одну едва заметную пещеру с очагом и прямыми дренажными траншеями, а потом на другую, говоря: «Здесь была моя палатка, и здесь лежит Хамдан эль-Саих. Взгляните на эти сухие камни на месте моей постели, а рядом и постели Тарфы. Аллах был милостив к ней: она умерла в год самха, в Снайнирате, от укуса африканской гадюки».

Около полудня на гребне кряжа показалась группа верблюдов, бежавших быстрой рысью прямо на нас. Юный Турки, придерживая рукой карабин на коленях, пустил свою старую верблюдицу в галоп навстречу, чтобы выяснить, что это значило. «Ха! – воскликнул, обращаясь ко мне, Мифлех, когда верблюды все еще были в доброй миле от нас. – Это же Фахд на своей Хааре, вон он, впереди. Это наши родственники». Так оно и было. Фахд и Адхуб, главные из военных вождей племени зебн, расположились лагерем к западу от железной дороги, у Зизы, когда кто-то из племени гомани сообщил им новость о нашем караване. Они немедленно оседлали верблюдов и после тяжелой гонки нашли нас всего лишь на полпути. Фахд мягко упрекнул меня в том, что я собрался осуществить опасный рейд в его округе, в то время как он и его сыновья лежат и отдыхают в своей палатке.

Фахд был меланхоличным, молчаливым человеком лет тридцати, с мягким голосом, белым лицом, подстриженной бородой и трагическими глазами. Его юный брат Адуб был выше его ростом, хотя рост этот не был выше среднего, и сильнее. В противоположность Фахду, он был энергичным, шумным и выглядел неотесанным мальчишкой со своим вздернутым носом, лишенным растительности лицом и тускло блестевшими глазами, с каким-то голодным выражением перебегавшими с одного предмета на другой. Его заурядность подчеркивалась всклокоченными волосами и грязной одеждой. Фахд был чище, но при этом очень просто одет, и эта пара на своих лохматых верблюдах мало походила на шейхов. Однако оба были знаменитыми воинами.

В Аммари сильный холодный ночной ветер поднимал с соленого грунта колодцев клубы пепельной пыли, превращая ее в дымку, которая скрипела у нас на зубах. Кроме того, нам не нравилась вода. Она находилась на поверхности, как часто случается в Сирхане, но была слишком горькая и для питья не годилась. Однако мы нашли другой источник воды – колодец, который выстилал чистый известняк.

Эта вода (мутная, отдававшая смесью рассола и нашатырного спирта) находилась чуть ниже уровня каменной плиты, в каменной ванне с зазубренными краями. Дауд проверил ее глубину, столкнув туда Фарраджа в полном обмундировании. Тот скрылся из виду в желтизне воды и тут же тихо всплыл на поверхность под кромкой скалы, где его в сумерках не было видно. Дауд прождал в крайнем напряжении с минуту и, видя, что его жертва не всплывает, сорвал с себя плащ и бросился в воду, чтобы обнаружить улыбавшегося приятеля под нависшим выступом скалы. Ныряние за жемчугом в заливе позволяло им чувствовать себя в подобных ситуациях как рыба в воде.

Их вытащили из воды, и они вернулись к моему костру в изорванной одежде, окровавленные, с них капала вода; их волосы, лица, ноги, руки, тела были покрыты грязью и колючками, и они выглядели духами какого-нибудь Самуила. Оказывается, желая согреться, они затеяли борьбу на песке у колодца и упали в куст колючки. Было похоже, что мне придется расщедриться и подарить им новую одежду. Заронив в них надежду на это, я отправил обоих залечивать раны.

Мои телохранители, и особенно агейлы, по натуре были щеголями и тратили свое жалованье на одежду и на украшения, много времени у них уходило на заплетание в косы своих блестящих волос. Блеск волосам придавало масло.

Стремясь избавиться от паразитов, они часто раздирали кожу головы острозубым гребнем и опрыскивали верблюжьей мочой. Во времена господства турок какой-то немецкий лекарь в Бершеде научил их очищаться, запирая вшивых в солдатском сортире и держа там, пока они не поедят своих вшей.

К рассвету ветер стал слабее, и мы направились к Азраку. Однако едва мы отошли от колодцев, как раздался сигнал тревоги. В зарослях кустарника показались всадники. Собрав всех в наиболее выгодном месте, мы остановились. Индийский взвод занял позицию на небольшом гребне со склонами, изборожденными узкими руслами ливневых потоков. Индийцы мгновенно уложили верблюдов в ложбине за гребнем и грамотно расположили пулеметные точки. Али и Абдель Кадер выбросили свои темно-красные флаги, затрепетавшие под порывами легкого ветра. Наши стрелки, возглавляемые Ахмедом и Авадом, побежали на правый и левый фланги, и тут же завязалась долгая перестрелка. И вдруг все это внезапно прекратилось. Противник вышел из скрывавших его зарослей и цепочкой двинулся к нам, размахивая головными уборами и рукавами халатов и распевая приветственный военный марш. Это были воины племени серахин, направлявшиеся поклясться в верности Фейсалу. Услышав от нас последние новости, они повернули обратно и пошли вместе с нами, радуясь экономии времени в пути, – это племя не было ни воинственным, ни кочевым. Когда мы подошли к их палаткам в Айн-эль?Бейде, откуда оставалось всего несколько миль до Азрака, они организовали довольно торжественный прием, где было собрано все племя, хотя прием этот и оказался довольно крикливым: женщины в то утро были охвачены страхом и с воплями провожали своих мужей, уходивших навстречу опасностям.

Однако теперь, всего через несколько часов, они возвращались, со своим шерифом, с арабскими флагами и с пулеметами, строем по сто человек в ряд, распевая песни так же весело, как и утром, перед выступлением. Я не спускал глаз с выделявшегося среди всех красного верблюда лет, вероятно, семи, на котором во второй шеренге ехал какой-то воин из племени серхан. Высокое животное не приходилось подгонять, оно шло великолепным широким шагом, и равного ему не было во всем отряде. Ахмед пристроился к нему, чтобы познакомиться с хозяином красавца.

В лагере наш отряд развели по палаткам, хозяевам которых завидовали другие, не удостоившиеся этой чести. Али, Абдель Кадера, Вуда и меня приютил Мтеир, главный шейх племени, беззубый дружелюбный старик; во время разговора он непрерывно поддерживал рукой отвисавшую нижнюю челюсть. Он принял нас подчеркнуто гостеприимно, попотчевав свежесваренной бараниной с хлебом. Вуд и Абдель Кадер, возможно, не сдержали некоторой брезгливости, потому что застольные обычаи племени серахин казались им грубыми. Следуя настояниям Мтеира, нам пришлось той ночью спать на его коврах. На наши свежие для них тела, желая, видимо, переменить свое меню, набросились все местные клещи, блохи и вши, явно натерпевшиеся от серахинской диеты. Их восторг был таким кровожадным, что я ни за какие блага мира не согласился бы продолжать их кормить. Как, по-видимому, и Али. Он сел, не в силах заснуть, как и я. Мы подняли шейха Мтеира и послали за молодым, энергичным Мифлехом ибн Бани, привыкшим командовать соплеменниками в бою. Объяснив им, что нужно Фейсалу, мы изложили свой план.

Серьезно выслушав нас, они сказали, что западный мост совершенно неприступен. Турки только что наводнили этот район военными строителями. Пройти мимо них незамеченными не было никакой надежды. Наши собеседники с большим подозрением относились к деревням племени моориш и к Абдель Кадеру. Ничто не могло убедить их направиться в любую из этих деревень под его руководством. Что касается Шебаба, у ближайшего моста, то они опасались, как бы тамошние крестьяне не напали с тыла. Кроме того, если бы пошел дождь, то верблюды не смогли бы идти обратно по жидкой грязи ремтхских равнин и весь отряд был бы отрезан и уничтожен.

Все это нас очень беспокоило. Племя серахин было нашим последним резервом, и, если бы его наиболее мужественные представители отказались пойти с нами, мы не смогли бы осуществить план Алленби к указанному времени. Поэтому Али собрал вокруг нашего небольшого костра лучших людей племени, а для усиления боевого духа позвал Фахда, Мифлеха и Адхуба, и мы принялись убеждать их, пытаясь сломить упрямую серахинскую осторожность, казавшуюся нам все более постыдной после такого долгого пребывания этого племени в способной научить всему пустыне.

Мы объясняли им, и не абстрактно, а конкретно, на их собственном примере, что только жизнь позволяет чувствовать, жить и любить в самых экстремальных обстоятельствах. Восстание не предполагает ни домов отдыха, ни дивидендов радости. Его дух несет борьбу, ее разрастание, выживание, пока способны выжить чувства, осознание каждого шага вперед как основы нового порыва, готовности к все горшим лишениям, к сильнейшей боли. Чувство не может ни отставать, ни забегать вперед. Прочувствованное волнение – это побежденное волнение.

Принадлежность пустыне – это в их понимании был рок бесконечной битвы с врагом, для которого не имели значения ни мир, ни жизнь, вообще ничто, кроме него самого, а поражение казалось свободой, дарованной Богом человечеству. Пользуясь этой нашей свободой, мы могли бы просто не делать ничего того, что можем делать, потому что жизнь тогда принадлежала бы нам самим и мы могли бы преодолевать ее трудности. Смерть могла бы показаться наилучшим из всех наших дел, как последняя, свободная, доступная нам праздность. И из двух полюсов, какими являются жизнь и смерть, или, менее драматично, праздность и деятельность, нам следовало бы избегать деятельности (которая есть вещество жизни). Среди людей могли быть лица нетворческие, чья праздность пуста, но их деятельность могла бы быть только материальной. Для осуществления нематериального, творческого, связанного с духом, а не с плотью, мы должны строго следить за тратой времени или волнений на физические потребности, поскольку у большинства людей душа стареет гораздо раньше тела. Своим прогрессом человечество обязано не работягам.

То была полубессвязная, сбивчивая, неплавная речь, с заминками и паузами, в нашей крайней необходимости отчаянно и непрестанно бившая как молотом по наковальне умов людей, сидевших вокруг угасшего костра. Впоследствии я вряд ли смог бы вспомнить ее смысл: в моей памяти стерлась ее суть и остались лишь покорное смирение этих серахинов, тишина ночи, в которой истаивала их суетность, и, наконец, их пылкая готовность идти вместе с нами, куда бы мы их ни повели. Еще до рассвета мы послали за старым Абдель Кадером и, отведя его в заросли кустарника, прокричали в его тугие уши, что воины племени серахин после восхода солнца выступят с нами, под его покровительством, в Вади-Халид. Он пробормотал, что это хорошо, а мы зареклись впредь, если будем живы, привлекать инвалидов к осуществлению наших планов.