Глава 71

Глава 71

Выступление было, как всегда, трудным. Я выбрал себе в качестве телохранителей шестерых новобранцев. Махмуд был уроженцем Ярмука. Это был бдительный и горячий девятнадцатилетний парень, раздражительный, что присуще людям с вьющимися волосами. Азиз, из племени тафас, был старше Махмуда; три года он прожил с бедуинами, скрываясь от воинской службы. Прекрасно управлявшийся с верблюдами, этот человек с заячьей губой был недалекого ума, однако держался независимо и гордо. Третьим был Мустафа, кроткий парень из Дераа, из крестьян среднего достатка, очень честный, всегда как бы раздосадованный самим собою, потому что был глухим и стыдился своего недостатка. Однажды на пляже он немногими словами высказал свое желание стать моим телохранителем. Он так явно ждал отказа, что я взял его к себе, и это был хороший выбор для остальных, поскольку они заставляли его, как слугу, выполнять их мелкие поручения. И все же он тоже был счастлив находиться среди отчаянных парней и надеялся, что окружающие сочтут его таким же сорвиголовой. Чтобы уравновесить его бесполезность в походе, я зачислил к себе на службу Шовака и Салема, двоих пастухов верблюдов из племени шерари, а также Абдель Рахмана, невольника, бежавшего от племени рьядт.

Своих старых телохранителей Мухаммеда и Али я оставил дома. Они устали от приключений на железной дороге и, подобно своим верблюдам, нуждались на короткое время, если можно так выразиться, в тихом пастбище. Это неизбежно делало Ахмеда главным в компании. Его яростная энергичность заслуживала продвижения по службе, но очевидный на первый взгляд выбор всегда оказывается ошибочным. Он злоупотреблял своей властью и становился деспотичным, и этот поход со мной стал для него последним. Для ухода за верблюдами я взял Крейма, а также Рахайля, крепкого, самоуверенного парня из племени хауран, для которого чрезмерная работа являлась благословением, позволяющим ему оставаться для нас очень нужным. Тунеядец Матар из племени бени хасан присоединился к нам по собственной инициативе. Его жирные крестьянские ягодицы плотно заполняли вместительное верблюжье седло и служили основным и постоянным предметом похотливого и даже зловещего юмора, который на марше помогал моим телохранителям коротать досуг. Мы могли оказаться на территории бени хасан, где он пользовался некоторым влиянием. Его нескрываемая алчность позволяла нам быть уверенными в нем, пока его ожидания не пошли прахом.

Служба у меня теперь была выгодной, потому что я, понимая свою ценность для арабского движения, свободно тратил деньги на тех, кто обеспечивал мою безопасность. Молва, в кои-то веки игравшая положительную роль, золотила мою открытую руку. Фаррадж и Дауд с двумя земляками из племени биаша – Кидром и Миджбилем – завершали состав группы.

Фаррадж и Дауд были сообразительны и веселы в дороге, которую они любили так, как все бойкие агейлы, но в лагере избыток остроумия постоянно доводил их до стычек. На этот раз они превзошли сами себя, исчезнув утром в день нашего выступления. В полдень пришла записка от шейха Юсуфа, что они находятся в его тюрьме. Юсуф спрашивал, не хочу ли я с ним об этом поговорить. Я направился к его дому, около которого увидел большую толпу любопытных. Шейх только что купил верховую верблюдицу чистых кровей кремовой масти. Животное вечером заблудилось в пальмовой роще, в которой расположились лагерем мои агейлы. Они не подозревали, что верблюдица принадлежала губернатору, и, прежде чем отпустить ее на все четыре стороны, до рассвета трудились, окрашивая ее голову хной, а ноги – индиго.

Акаба мгновенно невероятно зашумела по поводу этого циркового животного с ярко-желтой головой и синими ногами. Юсуф узнал свою верблюдицу с трудом и поднял всю полицию, чтобы схватить преступников. Обоих приятелей, по локоть измазанных краской и яростно утверждавших, что они ни в чем не виноваты, привели в суд. Однако обстоятельства были слишком серьезны, и Юсуф, сделав все возможное, чтобы пронять их хорошей поркой пальмовыми прутьями, бросил их в кандалах в кутузку, для того чтобы они могли недельку поразмыслить о своем поведении. Я предложил ему на время свою верблюдицу, пока его собственная не вернется в первоначальный вид. Потом объяснил, что нам настоятельно нужны эти преступники, и пообещал всыпать им дополнительную порцию прутьев, когда у них заживут зады от прежней экзекуции. Только после этого шейх приказал отпустить их. Фаррадж и Дауд были по-настоящему рады тому, что избежали завшивленной тюрьмы, и с радостным пением присоединились к нам.

Эта история нас задержала. Мы в последний раз поужинали в роскоши лагеря и вечером пустились в путь. Четыре часа мы двигались медленно. Первый переход всегда бывал медленным: как люди, так и верблюды с большой настороженностью и тревогой выходили навстречу новым опасностям. Вьюки съезжали, приходилось дополнительно подтягивать подпруги и менять всадников. Кроме моих собственных верблюдиц (Газели, теперь уже почтенной бабушки, приставленной к верблюжатам, и Римы, ухоженной верблюдицы, которую Сухур украл у племени руалла) и верблюдов моих телохранителей, я ездил на индийских и уступил одного из них Вуду (отлично сидевшему в седле и почти каждый день менявшему животных), а другого – йеменцу-кавалеристу Торну. Торн сидел в седле как араб: на нем был головной платок и полосатый халат поверх формы хаки. Сам Ллойд восседал на чистокровной верблюдице, предоставленной ему Фейсалом. Это было красивое, быстроглазое животное, но похудевшее и обстриженное после чесотки.

Наш отряд двигался в беспорядке. Вуд отставал, и мои люди, новые и необученные, которым стоило большого труда держать индийских верблюдов вместе, теряли с ним связь. Так он остался вдвоем с Торном и пропустил наш поворот к востоку в глубокой темноте, всегда царившей ночью в теснинах Итма, если только луна не стояла прямо над головой. Они продолжали двигаться по главной дороге в направлении Гувейры и ехали так долгие часы. Наконец они решили дождаться рассвета в одной из боковых долин. Оба были впервые в этих краях, не слишком доверяли арабам и постоянно оглядывались по сторонам. Мы догадались о случившемся, когда они не появились на полуночном привале, и еще до рассвета Ахмед, Азиз и Абдель Рахман повернули назад, получив приказ объехать все три из возможных дорог и привести заблудившуюся пару в Румм.

Я остался с Ллойдом и с основной частью отряда, служа им проводником на волнистых склонах розовых песчаных и зеленых тамарисковых долин в Румм. Воздух и освещение были так восхитительны, что мы ехали, совершенно не думая о завтрашнем дне. Мир вокруг нас становился все благодатнее. Прошедший накануне вечером слабый дождь, соединив вместе землю и небо, превратил их в мягкий день. Краски скал, деревьев и почвы были такими чистыми, такими живыми, что мы испытывали восторг от реального контакта с ними и боль от невозможности унести хоть какую-то их часть с собой. Мы наслаждались своей праздностью. Индийцы оказались скверными погонщиками верблюдов, а Фаррадж и Дауд жаловались на новую форму «седельной болезни», которую они называли «юсуфовской» и которая частенько заставляла их слезать с верблюдов и милю за милей шагать пешком.

Наконец мы въехали в Румм, в час, когда краски заката пылали на громадных скалах долины. Вуд с Торном были уже там, в сложенном из песчаника амфитеатре источников. Вуд чувствовал себя больным и лежал на площадке моего бывшего лагеря. Абдель Рахман обнаружил их еще до полуночи и с трудом убедил следовать за ним – Вуд и Торн долго не понимали его: те несколько египетских слов, которые они знали, не слишком помогали разобраться в монотонном аридском диалекте Рахмана или в сленге ховейтатов, которым он пытался восполнить пробелы. Рахман повел их напрямик через горы, что далось им очень нелегко.

Вуд был голоден, страдал от жары, нервничал и злился до того, что готов был отказаться от туземного обеда, приготовленного Абдель Рахманом в придорожной палатке. Он уже начинал думать, что больше никогда нас не увидит, и выказал недовольство, когда мы дали понять, что не стоит ждать от Румма и его нынешних гостей глубокого сочувствия его страданиям. Мы оставили его лежать, а сами пошли бродить по долине, восторгаясь ее великолепием. К счастью, вскоре за ужином дружеские отношения были восстановлены.

На следующий день, когда мы уже седлали верблюдов, появились Али и Абдель Кадер. Мы с Ллойдом разделили второй ланч с ними, так как они ссорились, а присутствие гостей делало их более сдержанными. Ллойд был из тех редких людей, которые могут есть с кем угодно, что угодно и когда угодно. Вскоре после ланча мы двинулись вслед за нашим отрядом по огромной долине.

Спустившись вниз, мы пересекли плоскую долину Гаа, бархатная поверхность которой вызвала у наших верблюдов желание посоревноваться в скорости, и скоро догнали отряд, вынудив его расступиться перед нашими шедшими в галоп животными. Индийские вьючные верблюды заплясали как безумные, пока не сбросили наконец на землю свой груз. Потом мы, успокоившись, стали подниматься по Вади-Хафире, расселине, появившейся в плато словно удар от сабли. В ее начале находился крутой проход к вершине Батры, но в тот день мы остановились, не доходя до него, и устроили привал в гостеприимной глубине долины. Мы разожгли большие костры, которые были как нельзя более кстати холодным вечером. Фаррадж, как обычно, по-своему приготовил для меня рис. Ллойд, Вуд и Торн принесли мясные консервы и крекеры из пайка британской армии, и мы устроили совместный пир.

На следующий день мы поднимались по разбитому зигзагообразному проходу; под нами травянистый ковер Хафиры обрамлял конический холм в ее центре, высившийся на фоне фантастических серых куполов и сверкающих пирамид руммских гор, панорама которых словно раздвигалась бродившими над ними облачными массами. Мы наблюдали за нашим длинным, извивавшимся вместе с тропой, шагавшим наверх караваном, пока перед самой полуночью верблюды, арабы и индусы, а также груз без происшествий не достигли вершины. Удовлетворенные увиденным, мы, перевалив через гребень, быстро спустились в первую зеленую долину, защищенную от ветра и нагретую слабым сиянием солнца, умерявшим осенний холод этого высокого плато. Кое-кто стал снова поговаривать о том, чтобы поесть.