Глава 48

Глава 48

В Небхе, где планировалась наша следующая стоянка, было много воды и достаточно подножного корма для верблюдов. Ауда сделал его нашим сборным пунктом из-за близости Блейдата, так называемых соляных селений. Здесь они с шерифом Насиром целыми днями сидели над планами набора новобранцев, а также занимались подготовкой маршрута, по которому нам предстояло двигаться. Они вступали в переговоры с племенами и шейхами, жившими в районах нашего следования. Насиб, Зеки и я бездельничали. Как обычно, нестабильное мышление сирийцев, неспособное сосредоточиться на какой-то конкретной задаче, циркулировало по широкому кругу. В пьянящей атмосфере первого порыва энтузиазма они не принимали в расчет Акабу и игнорировали ясную цель нашего похода туда. Несиб хорошо знал шааланов и друзов. Он предпочитал вербовать их, а не ховейтатов, ударить по Маану, а не по Дераа и занять Дамаск, а не Акабу. При этом он подчеркивал полную неготовность турок, утверждая, что мы наверняка достигнем своей первой цели, обеспечив полную внезапность, и что поэтому нужно поставить перед собой максимальную цель. Перст неумолимой судьбы указывал на Дамаск.

Я тщетно пытался напоминать ему о том, что Фейсал был еще в Ведже, что англичане все еще не взяли Сайду, что в Алеппо стягивается новая турецкая армия для возвращения туркам Месопотамии. Я доказывал ему, что в Дамаске мы останемся без поддержки, без снабжения, что у нас не будет ни базы, ни даже линии связи с друзьями. Но Несиб пребывал вне реальности, и спустить его с небес на землю могли бы только грубые приемы. Тогда я пошел к Ауде и сказал ему, что в случае принятия этой новой тактики деньги и кредит достанутся не ему, а Нури Шаалану, затем отправился к Насиру и использовал все свое влияние и нашу симпатию друг к другу, чтобы склонить его к принятию моего плана, к тому, чтобы раздуть легковоспламеняющуюся ревность между шерифом и дамаскинцем, между истинным шиитом, прямым потомком Али и мученика Хусейна и пользовавшимся весьма сомнительной репутацией потомком «преемника» Абу Бекра.

Это был вопрос жизни или смерти для нашего движения. Я был убежден, что если бы мы и взяли Дамаск, то не удержали бы его и на полгода, потому что Мюррей не смог бы ни немедленно атаковать турок, ни мгновенно обеспечить морской транспорт в момент объявления о высадке британской армии в Бейруте. Я заметил, что, оставляя Дамаск, мы были бы вынуждены оставить и своих сторонников (результативен только первый порыв: восстание, которое останавливается или отступает, обречено), не взяв при этом Акабы, последней безопасной базы на побережье, по моему мнению представлявшей собою единственную, исключая Средний Евфрат, дверь, ведущую к верному успеху вторжения в Сирию.

Особое значение Акабы для турок состояло в том, что они в любой момент могли превратить ее в источник угрозы для правого фланга британской армии. В конце 1914 года турецкое верховное командование подумывало о том, чтобы сделать ее своей главной дорогой к Каналу, но из-за серьезных трудностей с обеспечением продовольствием и водой отказалось от этого плана в пользу беэр-шебской дороги. Однако теперь британцы оставили позиции на Канале и прорвались к Газе и Беэр-Шебе. Это облегчило снабжение турецкой армии в результате сокращения пути транспортировки грузов, и, следовательно, в распоряжении турок оказались дополнительные транспортные средства. Кроме того, Акаба приобрела еще большее стратегическое значение, чем прежде, поскольку теперь она была позади правого фланга англичан, и даже небольшие силы, базировавшиеся в ней, могли серьезно угрожать либо Эль-Аришу, либо Суэцу.

Арабам Акаба была необходима, во-первых, для расширения их фронта, что было принципом их тактики, и, во-вторых, для связи с англичанами. Если бы они ее взяли, в их руках оказался бы и Синай, а также была бы обеспечена надежная связь между ними и сэром Арчибальдом Мюрреем. Став таким образом практически полезными, они получили бы материальную помощь. Никакой другой фактор, кроме практического опосредования нашего успеха, не смог бы убедить членов этого штаба Мюррея в значительности нашего дела. Мюррей был настроен к арабскому движению дружелюбно, и, если бы мы стали его правым флангом, он экипировал бы нас должным образом, вероятно даже без специальных обращений по этому поводу. Соответственно, окажись Акаба в руках арабов, были бы полностью удовлетворены ее потребности в продовольствии, деньгах, артиллерийских орудиях, советниках. Я хотел контакта с британцами. Хотел, чтобы мы действовали как правый фланг союзников при захвате Палестины и Сирии, хотел заявить о наличии воли арабоязычных народов пустыни к свободе и самоуправлению. Я считал, что, если восстание не примет участия в генеральном сражении с Турцией, оно будет вынуждено признать свое поражение и остаться в истории всего лишь исполнителем отвлекающего удара. Еще при моей первой встрече с Фейсалом я говорил ему, что свобода завоевывается, а не даруется.

К счастью, Ауда и Насир прислушались к моим словам, и после взаимных упреков Несиб распрощался с нами и уехал вместе с Зеки в Друз-Маунтин, чтобы проделать предварительную работу, необходимую для начала осуществления своего великого дамасского плана. Мне было известно об отсутствии у него созидательных способностей, но в мои расчеты совершенно не входило позволить возникнуть там какому-то новоиспеченному восстанию, способному лишь испортить нам все дело. Поэтому я, проявив достаточную осторожность, прежде чем он успел уехать, забрал у него большую часть денег, выделенных ему Фейсалом. Этот глупец облегчил мне задачу, так как понимал, что того, что у него было, совершенно недостаточно для осуществления всего им задуманного, и, оценивая нравственность Англии по мерке собственной низости, пообещал мне больше, если поднимет в Сирии движение, независимое от Фейсала, и станет его вождем. Меня не слишком пугала эта довольно фантастическая перспектива, и, вместо того чтобы обозвать его трусом, я с готовностью заверил его в своей помощи, если он сразу же передаст мне оставшиеся у него деньги, необходимые для того, чтобы мы смогли дойти до Акабы, где я смогу сколотить средства, нужные для нашего с ним общего дела. Он принял мое условие с заметным неудовольствием; Насир же был в восторге от неожиданно оказавшихся в его распоряжении двух мешков золота.

И все же оптимизм Несиба оказал на меня некоторое влияние. Хотя я по-прежнему считал, что освобождение Сирии должно происходить постепенно и первым шагом было бы совершенно необходимое взятие Акабы, но теперь полагал, что эти шаги должны сочетаться. И как только Несиб сошел с намеченного пути, я решил сам, отчасти в его духе, отправиться в длинное путешествие по северным областям. Я чувствовал, что еще один взгляд на Сирию расставит по местам стратегические идеи, позаимствованные мною у крестоносцев и руководителей первого арабского завоевания, и приспособит их к обоим новым факторам – железным дорогам и присутствию Мюррея в Синае.

Кроме того, любая непродуманная авантюра в тот момент отвечала моему подавленному настроению. Это должно было быть восхитительно – чувствовать себя свободным, как воздух, наблюдать, как жизнь пытается обеспечить всем самым лучшим выбранный мною путь, но сознание того, что я тайно подтачивал некую важную ось, разрушало мою убежденность.

Арабское восстание началось под фальшивым предлогом получения шерифом предложенной Англией через сэра Генри Макмагона помощи для поддержки формирования местных правительств в частях Сирии и Месопотамии «при сохранении интересов нашей союзницы Франции». За этим последним скромным условием стоял договор (хранившийся до совсем недавнего времени в тайне от Макмагона, а значит, и от шерифа), по которому Франция, Англия и Россия соглашались аннексировать некоторые из обещанных арабам зон и поделить всю остальную территорию на сферы влияния.

Слухи об этом обмане дошли до ушей арабов через Турцию. На Востоке отдельным людям доверяют больше, чем официальным учреждениям. Поэтому арабы, проверившие мое дружелюбие и искренность в огне сражений, попросили меня как независимого посредника своим поручительством подтвердить обещания британского правительства. Мне ничего не было известно ни об обязательствах Макмагона, ни о договоре Сайкса – Пико, которые были сформулированы предусмотренными для военного времени отделами Форин-офиса. Однако, не будучи последним идиотом, я отдавал себе отчет в том, что если мы выиграем войну, то принятые перед арабами обязательства превратятся в простую бумагу. Будь я порядочным советником, я распустил бы своих людей по домам, не позволив им рисковать своими жизнями ради такого блефа. Но арабская воодушевленность была главным инструментом нашей победы в восточной войне. Поэтому я заверил арабов, что Англия будет следовать духу и букве своих обязательств. Уверенные в этом, они совершали свои подвиги, что же касается меня, то я, разумеется, вместо того чтобы гордиться нашим общим делом, постоянно испытывал горький стыд.

Ясное понимание положения, в котором я оказался, пришло ко мне однажды ночью, когда старый Нури Шаалан принес в свой шатер пачку документов и спросил, какому из обещаний британцев следует верить. От моего ответа и от его последующей реакции зависел успех или провал Фейсала. После мучительного раздумья я посоветовал ему положиться на самый последний по времени из противоречивых документов. Благодаря этому ответу, по существу отговорке, я за шесть месяцев стал самым доверенным его советником. Шерифы в Хиджазе были носителями истины в последней инстанции, и я успокоил свою совесть, дав Фейсалу понять, насколько ненадежна его опора. В Сирии всемогущими были англичане, шериф же не решал ничего. И таким образом, я стал главной фигурой.

Но я дал себе обет превратить арабское восстание как в двигатель его собственного успеха, так и в инструмент для нашей египетской кампании и вести дело к его окончательной победе так самозабвенно, чтобы простая целесообразность подсказала заинтересованным державам необходимость удовлетворить справедливые нравственные требования арабов. Это предполагало, что я (что само по себе было довольно проблематично) должен был выжить в этой войне, чтобы выиграть самое последнее сражение – в Палате – и поставить последнюю точку[10]. Однако не могло быть и речи о том, чтобы разоблачить этот обман.

Разумеется, я не мог даже помыслить о том, чтобы втянуть ничего не подозревавших арабов в игру, ставкой в которой была жизнь. Неизбежно, но, по справедливости, нам предстояло испытать горечь, печальный плод героических усилий. Поэтому, затаив обиду, я в своем ложном положении (какому другому младшему лейтенанту когда-либо приходилось так лгать из лучших побуждений?) и предпринял этот долгий и опасный рейд, чтобы повидаться с наиболее значительными из тайных друзей Фейсала и изучить ключевые позиции предстоявших нам кампаний. Но результаты были несоизмеримы с риском, а сам по себе этот акт, как и его мотивы, с профессиональной точки зрения был неоправдан. «Пошли мне удачу сейчас, пока мы еще не начали», – молитвенно просил я судьбу, ясно понимая, что это последний шанс и что после успешного захвата Акабы я уже никогда больше не смогу свободно, в безопасности располагать собою, пытаясь оставаться в тени.

Мне грозила перспектива командования и ответственности, что претило моей критичной, созерцательной натуре. Я чувствовал себя неподходящим для того, чтобы занять место человека прямого действия, потому что моя шкала ценностей по самой своей сути была противоположна ей, и я презирал то, что приносило другим удовлетворение. Моя душа всегда алкала меньше того, что имела, а мои чувства были слишком инертны в сравнении с чувствами большинства.

Когда я вернулся, было уже шестнадцатое июня. Насир и Абдулла уже слишком надоели друг другу, и в последнее время дело дошло до ссоры, но она была легко улажена. Уже через день старый вождь снова был, как обычно, добр и невыносим. Когда он входил, мы всегда вставали, и не столько из почтения к шейхскому достоинству, так как принимали сидя шейхов и намного более высокого ранга, а потому, что он был Ауда, а Ауда – слишком яркое явление, чтобы могло быть иначе. Старику это нравилось, и, как бы он постоянно ни ворчал, все понимали, что он всегда считал нас своими друзьями.

Теперь мы были в пяти неделях пути от Веджа и израсходовали почти все взятые с собой деньги. Мы съели у ховейтатов всех овец, дали отдых одним верблюдам и заменили других, и нашему выступлению больше ничто не мешало. Новизна предприятия компенсировала нам все огорчения, и Ауда, приказавший привезти еще баранины, накануне нашего отправления устроил в своем громадном шатре прощальный пир – величайший из всех на нашей памяти. На нем присутствовали сотни гостей, и содержимое пяти полных громадных подносов съедалось так же быстро, как их успевали приносить.

В восхитительном багряном зареве зашло солнце; по окончании трапезы весь отряд разлегся вокруг кофейного очага, мерцавшего под звездным небом, и Ауда, а также некоторые другие занимали нас поучительными рассказами. Во время одной из пауз я мимоходом произнес, что вечером пытался найти Мухаммеда эль-Зейлана, чтобы поблагодарить за верблюжье молоко, которым он меня лечил, но не застал его в палатке. Ауда громким радостным криком привлек к себе всеобщее внимание, все повернулись к нему, и в наступившей тишине, которая могла предвещать веселую шутку, указал пальцем на Мухаммеда, уныло сидевшего рядом с кофейной ступкой, и проговорил громоподобным голосом: «Ха! Хотите, я расскажу вам, почему Мухаммед пятнадцать ночей не спал в своей палатке?» Гости захихикали в предвкушении смешной истории, разговоры замерли, и все растянулись на земле, опершись подбородками на ладони, готовые слушать пикантные подробности истории, слышанной, вероятно, уже раз двадцать. Женщины – три жены Ауды, жена Зааля и несколько жен Мухаммеда, – занятые угощением, подошли раскачивающейся походкой, порожденной привычкой переносить грузы на голове, поближе к занавеске, служившей перегородкой, и вместе со всеми остальными слушали длинный рассказ о том, как Мухаммед на глазах у всех купил на базаре в Ведже дорогую нитку жемчуга, однако не отдал ее ни одной из своих жен, и поэтому все они, имевшие каждая свои претензии к мужу, были едины в своей неприязни к нему.

История эта, разумеется, была вымыслом чистой воды, плодом озорного юмора Ауды, и незадачливый Мухаммед две недели скитался по чужим палаткам, ночуя то у одного, то у другого соплеменника, призывая Аллаха к милосердию, а меня – в свидетели того, что Ауда лжет.

Я торжественно прочистил горло. Ауда потребовал тишины и попросил меня подтвердить его слова, но я рассказал другую историю. «Во имя Аллаха, милостивого и милосердного, – начал я традиционным вступлением ко всякому рассказу. – Нас было в Ведже шестеро: Ауда, Мухаммед, Зааль, Касим аль-Шимт, Муфадди и ваш покорный слуга. Однажды ночью, перед самым рассветом, Ауда сказал: „Давайте сделаем набег на базар“. – „Во имя Аллаха“, – согласились мы. И пошли: Ауда в белом плаще и в красном головном платке, в касимских сандалиях из переплетенных ремешков, Мухаммед босой, но в шелковой тунике, Зааль… я забыл, в чем был Зааль. Касим в хлопчатобумажном плаще, а на Муфадди был шелк в голубую полоску и вышитый головной платок. Ваш покорный слуга был одет как всегда, как сейчас».

Выдержанная мною пауза погрузила всех в удивленное молчание. Видно, мне удалось точно передать эпический стиль Ауды, удачно имитировать волнообразное движение его рук, его мягкий голос с какой-то волнообразной интонацией, подчеркивавшей наиболее значительные детали или то, что он считал такими деталями в общем довольно пустых рассказах. Притихшие тучные ховейтаты в предвкушении радости поеживались в своих задубевших от пота одеждах, с жадным ожиданием глядя на Ауду: они сразу поняли, кого пародировал рассказчик, хотя искусство пародии как им, так и самому Ауде было незнакомо. Кофейщик Муфадди, шаммар, бежавший от наказания за какую-то кровавую расправу и сам достойный отдельной истории, заслушавшись меня, забыл подложить в костер свежих веток.

Я рассказывал о том, как мы вышли из палаток, сообщив все подробности о каждой из них, и как шли в деревню, подробно описав каждого верблюда и каждую лошадь, встреченных по пути, всех прохожих и кряжи окрестных гор без единой травинки. «Как, по воле Аллаха, – продолжал я, – была пустынной и вся та местность. Мы прошли столько времени, что можно было выкурить одну сигарету, когда Ауда остановился и сказал: „Мне что-то послышалось“. И Мухаммед остановился и сказал: „Мне что-то послышалось“. И Зааль: „Слава Аллаху, вы оба правы“. Мы все остановились и прислушались, и я сказал: „Видит Аллах, я ничего не слышу“. И Зааль сказал: „Видит Аллах, я ничего не слышу“, и Мухаммед сказал: „Видит Аллах, я ничего не слышу“, и тогда Ауда сказал: „Слава Аллаху, вы правы“.

Мы шли и шли, и земля была голой, и мы ничего не слышали. Справа от нас верхом на осле ехал какой-то негр. Осел был серый, с черными ушами, и одна нога у него была черная, а на плече у него было выжжено вот такое клеймо (я рукой показал размеры), и он махал хвостом, и ноги его шагали. И Ауда сказал: „Велик Аллах, это осел“. И Мухаммед сказал: „Велик Аллах, это осел и раб“. И мы шли. И был холм, не большой холм, но все же холм, как отсюда вон до-туда.

И мы подошли к холму и поднялись на холм: он был голый, и вся та земля была голая. И когда мы поднимались на холм и были у его вершины, и подошли к самому ее верху, видит Аллах, мой Аллах, великий Аллах, над нами поднялось солнце».

Этим история заканчивалась. Каждый слышал рассказ об этом восходе солнца раз двадцать. По сути, это была какая-то бесконечная вереница нанизанных одна на другую фраз, которые Ауда обычно любил повторять, задыхаясь от возбуждения. Он мог часами излагать эту «захватывающую» историю, в которой ничего не происходило и тривиальное завершение которой очень напоминало его многочисленные байки. И тем не менее это был рассказ об одном из тех походов на базар в Ведже, которые действительно предпринимали многие из нас. Все племя от смеха валялось по земле.

Ауда смеялся громче и дольше всех, потому что ему нравилось, когда над ним подшучивали, а бессодержательность моего эпического порыва приоткрыла ему особенности его собственного устного творчества. Он обнял Мухаммеда и признался, что выдумал историю с жемчужным ожерельем. Тот в знак благодарности пригласил всех позавтракать с ним вместе следующим утром во вновь обретенном шатре. За час до нашего выступления на Акабу нам предстояло полакомиться верблюжьим теленком-сосунком – легендарным блюдом, сваренным на кислом молоке женами Мухаммеда, знаменитыми поварихами.

На следующий день после этого запоминающегося завтрака мы расселись под стеной дома Нури и смотрели на то, как женщины разбирали большой шатер, больше, чем аудовский, – восьмипролетный, на двадцати четырех стояках, который был длиннее, шире и выше любого другого в племени и новый, как и все имущество Мухаммеда. Абу тайи переустраивали свой лагерь для безопасности после того, как мужчины уйдут в военный поход. И мы всю вторую половину дня ставили палатки, которые подвозили на верблюдах. На земле расстилали длинные полотна с веревками по углам и по сторонам, поднимали их стояками и растягивали веревками, привязывая их к вбитым в землю колышкам. Затем внутрь входили хозяйки с легкими шестами и окончательно натягивали полотно в нужных местах, пока палатка не принимала окончательный вид и не приобретала прочность, необходимую для того, чтобы устоять под сильным ветром.

Когда шел дождь, один ряд шестов удаляли, чтобы крыша получила наклон для стока воды. В летнее время в палатке из арабского полотна было не так жарко, как в брезентовой, потому что тепло от солнца не поглощалось редкой тканью из волоса и шерсти, свободно пропускавшей воздух.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.