31 Женщина за бортом!

31

Женщина за бортом!

Я осталась в Оксфорде на лето, участвовала в организации летней программы для американских судей по трудовым конфликтам. Называлась я «деканом», но обязанности мои были не слишком впечатляющими: я разбиралась с жалобами соотечественников по поводу жестких подушек, отсутствия кондиционеров и так далее. Но я присутствовала на лекциях и семинарах и познакомилась с потрясающими людьми. К концу программы мне предложили должность помощника судьи в Бостонс.

Когда я вернулась в Штаты, судья, которая предложила мне должность, объявила, что прежняя ее помощница не получила работы, на которую рассчитывала, и остается на прежней должности — так что очень жаль, конечно, но мои услуги не требуются. Я предполагала вернуться в мою прежнюю квартиру на Марльборо-стрит, но хозяйка сказала, что придется подождать, по крайней мере, несколько месяцев, потому что какие-то жильцы за что-то там подали на нее в суд. Она бы мне позвонила, но потеряла мой номер телефона и никак не могла вспомнить, где именно в Англии я нахожусь. Я подумала, что, учитывая обстоятельства, могла бы на какое-то время поехать в Нью-Йорк и побыть с моим возлюбленным, который только что получил хорошую работу в инвестиционном банке. Ну вот, я и позвонила, чтобы узнать, как он к этому отнесется, а он заявил, что безумно любит меня, но лучше мне не приезжать. Он больше не может выдержать такого накала страстей, такого уровня Бури и Натиска, или, как говорится в песне «Роллинг Стоунз»: «Что бы я ни делал, все не так; как я ни стараюсь, все только хуже…» Марк был по-своему прав, но я не была готова взглянуть на вещи под таким углом зрения — ни в то время, ни в какое бы то ни было другое. Ни работы, ни квартиры, ни любимого — три удара, и я падаю со скалы, свободно парю над бездной.

Сразу после моего двадцать девятого дня рождения, перед самым Рождеством я чуть не умерла. Сиг и Джоэл (мои старые друзья, со времен лыжного лагеря и Вудстока, братья Лизы) жили в Кембридже; они пригласили меня к себе, сказав, что я могу оставаться, сколько захочу. Проведя с ребятами несколько недель, я сняла на той же улице мрачную квартиру. Но жить одна не могла. Однажды ночью, часа в два, я позвонила Марку, разбудила его и стала убеждать, что он делает ужасную ошибку, порывая со мной. Поздней ночью вопить в трубку: «Я тоже могу быть нормальной» — вовсе не является, как мы говорили в бизнес-школе, стратегией с высокой ожидаемостью успеха. Я это сознавала, но без него испытывала такую боль, что не могла сдерживаться; как утопающий в панике хватается за своего спасителя, так и я вцепилась в него настолько крепко, что едва не утащила вниз за собой. Я чувствовала себя так, будто от меня оторвали часть моей собственной плоти, и голова у меня кружилась, словно от серьезной потери крови.

Я уже испытывала нечто подобное в восемь лет, когда несла свою сломанную руку по бескрайнему полю и старалась не терять сознания так долго, как только могла, баюкая руку до тех пор, пока слишком много крови не ушло из меня, и я не отключилась. Где-то в тайниках сознания, оставшихся с детства, запечатлелась мысль, что больница — это место, куда попадаешь, когда от жестокой боли теряешь сознание; где тебя кладут на чистые белые простыни и где люди заботятся о тебе. Когда ты в больнице, мама к тебе добра.

Этой ночью, через двадцать лет, в три часа пополуночи положив трубку после разговора с возлюбленным, зная, что забит очередной гвоздь в гроб наших с ним отношений, я возжаждала тихой пристани. Боль была такой жестокой, что я больше не могла терпеть. Я чувствовала, что теряю сознание, и понимала, что надо попасть в больницу. Но в этот раз не было крови и нечем было доказать, как мне больно. Значит, нужно проглотить пару тюбиков таблеток, иначе там разозлятся, назовут меня обманщицей и отправят домой. По «железной логике страны снов» это казалось мне совершенно разумным. Никогда не лги.

Сначала я позвонила в Бостонскую городскую больницу, кажется, в скорую помощь. Я хотела узнать, в три часа ночи, изнывая от боли: если человек проглотит кучу таблеток и попадет в больницу, смогут ли газетчики пронюхать об этой истории, раструбить его имя? Я выходила из себя при одной мысли, что в газетах узнают что-то такое о дочери Сэлинджера. Моим первым, инстинктивным, движением в минуту отчаяния было не защитить себя, а соблюсти уединение отца, следуя семейному кодексу, велящему избегать всего, что могло бы привлечь внимание прессы.

Медсестра, уговаривая меня не делать глупостей, все же заверила, что газеты не имеют доступа к такого рода информации, иначе я, скорее всего, не проглотила бы эти таблетки. Я набрала 911, сказала, что выпила кучу лекарств, продиктовала адрес, и потом, после того, как повесила трубку, проглотила две упаковки разных таблеток и запила их шотландским виски. Теперь меня не обвинят во вранье и у меня не будет неприятностей.

Приехала скорая помощь, не такая, как я представляла себе, а квадратный фургон, похожий на экскаватор. То были пожарные, из службы спасения. Мне разрешили взять с собой какие-то вещи, что удивило меня. Они подобрали с пола оставшиеся таблетки и разложили по соответствующим пузырькам — я еще подумала: какие аккуратные. Потом сообразила, что врачам нужно знать, сколько и чего я наглоталась. Я взяла с собой небольшую, высеченную из камня голову африканской работы, которую Марк подарил мне на прошлое Рождество, и носовой платок, принадлежавший бабушке. Вот и все. Плюшевого медвежонка не взяла: побоялась, что где-нибудь затеряется. Я сначала сама спускалась по лестнице, а потом меня уложили на носилки. Последнее, что я помню, — человек в машине смотрит мне прямо в глаза и кричит: «Не спи, оставайся с нами!»

Не было чистых белых простыней. Был металлический стол и слепящие лампы в реанимации. Я не то, чтобы очнулась, — меня словно ударило молнией. Я вся горела, в венах будто жужжали пчелы. Целый улей, и в придачу тысяча чашек кофе. Думаю, после того, как промывают желудок, вводят какой-то стимулятор, чтобы нейтрализовать действие успокоительных таблеток. Что-то жуткое готовилось за зеленой пластиковой занавеской рядом со мной. Потом принесли уголь.

«Пейте. До дна». Кварта за квартой скрипящего на зубах угля, растворенного в воде. Черные хлопья сажи лезли у меня из носа и изо рта, задница извергала уголь. Он попал и на бабушкин платок. Пятно так и не отошло.

Я была ошеломлена, обнаружив, насколько близка была к тому, чтобы убить себя. Похоже, даже очень постаравшись, я вряд ли могла бы найти более смертоносное сочетание, чем то, которое случайно оказалось у меня под рукой.

Из больницы я позвонила моему почти-уже-бывшему возлюбленному и сказала, что у меня камни в почках — так, ничего серьезного. Позвонила в Вашингтон Уэйну, одному из лучших моих друзей по университету Брандейса. Он отменил прием в Госдепартаменте, ближайшим рейсом вылетел в Бостон и привез мне одеяло, помня, что я постоянно мерзну. Он позвонил нашей подруге Марджи в Филадельфию, и та прилетела через несколько часов.

Своего психиатра я не посещала с тех пор, как уехала в Англию. Он пришел меня проведать и сказал, помимо всего прочего: «В следующий раз вспомни, что есть телефон, ладно?» Я это усвоила. Он был рад меня видеть, но ему было грустно видеть меня здесь. После коротких пререканий меня выписали домой на следующий день.

Из больницы домой я ехала одна, в такси; чувствовала себя паршиво, но близость смерти отрезвила меня. Когда я открыла дверь в квартиру, меня ожидал приятный сюрприз. Уэйн и Марджи, оба евреи, которым было все равно, что рождественская елка, что кактус, купили все-таки елку и установили у меня в комнате. Такой причудливо убранной рождественской елки я не видела никогда — и такой красивой тоже.