Сказка о русских героях

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Сказка о русских героях

В октябре 1919 года в бою под Курском погиб пятнадцатилетний гимназист. Накануне он пришел в штаб Первого армейского корпуса, только что взявшего город, к Кутепову, записываться в добровольцы, и вот через сутки его юная жизнь кончилась. Сколько пало таких пятнадцатилетних русских мальчиков на кровавых нивах? Бог ведает. В январе и феврале восемнадцатого года, в самом начале гражданской войны, под Новочеркасском сражались совсем маленькие, двенадцатилетние кадеты, ростом меньше трехлинейной винтовки, круглоголовые, короткостриженные, в черных мундирчиках с красными лампасами. Потом их, окоченевших, в белых бумажных смертных венчиках вокруг желтых бескровных лбов, отпевали в Новочеркасском Войсковом Соборе, и редких сострадающих, оказавшихся в полупустом храме, озадачивала горькая мысль: почему должны гибнуть дети, когда на Дону столько взрослых мужчин?!

Их было тысячи, их имена канули в Лету, остался только дух, запечатленный в выцветших архивных фотографиях, — например, в снимке 1923 года гимназистов-инвалидов Шуменской русской гимназии в Болгарии: подростки в белых гимнастерках сидят на каком-то низеньком заборе, положив рядом костыли, и со строгой бесхитростной улыбкой глядят на нас из вечности; у одного нет обеих ног ниже колен, у другого на груди крестик на георгиевской ленте, остальные ничем не выделяются, просто одноногие юноши. Что ждет их?

Остался безымянным и курский гимназист. Только известно, что его бедный отец пришел к Кутепову и подарил ему любимую книгу сына — «Рассказы о Суворове».

— Что это? — спросил Кутепов. Отец ответил:

— Пришли вы к нам в Курск, и ушел с вами мой мальчик. А уходя из дому, он попросил мать: мама, если меня убьют, отдай эту книгу генералу Кутепову… И вот я вам принес, исполняя его волю. Это первая книга, которую ему подарила мать.

Казалось, какой там Суворов, когда кругом война и смерть? Разве великая православная держава с ее чудо-богатырями не превратилась в прах?

Но как не понять погруженного в горе отца: ему нужно было найти хоть какое-то оправдание потери, и он нашел его.

Кутепов был поражен. Он запомнил книжку гимназиста на всю жизнь, ибо в ней словно было записано то главное, что делало братьями тридцатисемилетнего генерала и погибшего мальчика.

Кутепов вспомнил свой любимый образ — Скобелева, которому он хотел подражать с детства. У каждого русского мальчика был свой Суворов, Скобелев или Сергий Радонежский, а за ними — проступал лик Отечества и приходило понимание смысла земного существования.

В. В. Розанов просто заметил: «Обстоятельства нашей истории и климата сказали: „Служи!“, — и свел этой формулой как бы на нет необходимость объяснять русский идеализм, национальную психологию с ее жертвенностью в отношении государства. „Служи Отечеству“, „За Богом молитва, за царем служба не пропадет“, — такие и подобные наставления естественно выражали нравственную атмосферу Российской империи, государства по преимуществу военного. У тогдашних русских, наследниками которых мы можем считать себя достаточно условно, это краткое „Служи!“ не вызывало сомнений. Для современной биографии белогвардейца Кутепова такой краткости недостаточно, поэтому углубимся в „обстоятельства климата и истории“.

Александр Павлович родился 16 сентября 1882 года в Череповце Новгородской губернии в семье потомственного дворянина, служившего лесничим. Что такое российская уездная жизнь, мы знаем плохо, а если что-то и припомним, то непременно нечто похожее на саркастическую „Историю города Глупова“ Салтыкова-Щедрина. А для того, чтобы понять, как русская провинция воспитывала подвижников и работников, надо обращаться к другим источникам. Известно выражение „железного канцлера“ Бисмарка, назвавшего школьного учителя творцом побед Пруссии. В России никто не высказывался в таком роде, ибо Россия все же не Запад, где живут по законам; Россия, хотим мы того или не хотим, это Восток, где живут традициями и обычаями. На Западе вряд ли кто-либо принял нашу бесспорную истину, что справедливость выше закона; там, как известно, почитается иная формула, согласно которой пусть скорее рухнет мир, но исполнится закон. В Череповце тоже жили обычаями, поклонялись местному святому Евстафию Синезерскому, погибшему от руки поляков в обстоятельствах, подобных кончине Ивана Сусанина, торговали лесом, сеяли ячмень, рожь, овес, занимались молочным скотоводством, — словом, жили и жили на своей земле, по своему нраву.

А что такое лесничий в северном лесном уезде? Это хозяин, власть и закон. Не случайно Кутепов-старший во времена столыпинской реформы был назначен председателем землеустроительной комиссии. Такие комиссии были сердцем преобразований и решали судьбу страны, помогая предприимчивым крестьянам свободно выходить со своим земельным наделом из общины. Он, по-видимому, обладал твердым характером и понимал, зачем служит.

За два с половиной месяца до рождения Александра Павловича в Москве скоропостижно скончался герой русско-турецкой войны генерал Михаил Дмитриевич Скобелев. А родился Скобелев 17 сентября 1843 года. Кутепов же 16 сентября. Совпадения случайные, но в детском возрасте всякая случайность воспринимается как намек судьбы. К тому же образ Белого генерала был почитаем у огромного большинства православных именно за его беспредельно жертвенное служение справедливости. Еще был памятен горячий подъем народного духа в защиту славянства. По всей стране возникали славянские комитеты, жертвовались деньги, звучали требования правительству вступиться за единоверцев на Балканах, страдающих от турок.

Пока Саша Кутепов растет, напитывается национальными преданиями и мечтает об офицерской службе, оглянемся попристальнее на девятнадцатый век, на легендарных исполинов, осенявших не только нашего героя, не только наших дедов, но и многих из нас; оглянемся не для умиления громкой славой, а для понимания, почему этот славный век отечественной античности был полностью проигран в геополитическом отношении.

Почему проигран? Разве не было Бородина, разве русские полки не прошли по мостовым Европы? Может быть, автор оговорился?

Не оговорился. И доказать это нетрудно. На протяжении нескольких веков, начиная, пожалуй, с Александра Невского, Россия защищалась на Западе и медленно продвигалась на Востоке. Были отбиты нашествия тевтонов, поляков, шведов, французов. Их волны достигали даже Москвы. Для того, чтобы выжить, народу потребовалось выработать идеал национального единства во имя спасения отечества; этому было подчинено все — экономика, религия, административное управление. Девиз россиян „За веру, царя и Отечество“ придуман не мракобесами, как то пытались представить западные либеральные философы, понимающие данность геополитического противостояния Западной Европы и России; он придуман теми, кто хотел жить свободными. Когда этот девиз был сброшен, то вряд ли Россия стала счастливее и свободнее.

Впрочем, идеал защиты, справедливейший в своей сути, в девятнадцатом веке стал преображаться.

Начиная с царствования Павла I и кончая Александром II, основную идею российской политики составляла не оборона от внешних противников, а борьба с революцией. Казалось бы, какое дело русским императорам до государственного устройства той или иной европейской страны, если оно не задевает их интересов? Защита монархического принципа? Династические интересы? Да это все пустяки, филологический дым! Основа здоровой политики — здоровый национальный эгоизм.

При Екатерине Великой Россия придерживалась строго национальной политики: она не ставила никаких других задач, кроме нужд собственного развития и безопасности. Поставив две цели, присоединить Польшу и выйти к Черному морю, императрица шла к ним, не сворачивая. События в Европе ее интересовали лишь с точки зрения возможной выгоды. Даже Французская революция не встревожила ее. Конечно, она возмущалась жестокости революционеров, обещала европейским монархам помощь, но по-настоящему „вмешалась“ в революционные потрясения только для того, чтобы под предлогом пресечь распространение революции на восток провести второй и третий разделы Польши. Она могла по праву сказать не „Европа — наш общий дом“, а „Россия наша вселенная“. Господь прибрал ее в ту пору, когда она собиралась нанести решительный удар Турции и положить конец историческому поединку двух империй.

Матушка-императрица была хищницей? Не уважала нравственного начала? Однако вряд ли она это подозревала. Последующая судьба России, вплоть до современной, убедительно доказала, что там, где начинается в политике погоня за так называемыми нравственными целями, это приводит к ущемлению национальных интересов в пользу тех, кто действует по старой государственной логике.

Политическое наследство Екатерины Павел I пересмотрел. На первое место вышла „нравственность“, что выразилось в его рескрипте генералу Римскому-Корсакову: „…остановить успехи французской республики, дабы пресечь ее способы к распространению заразительных правил пагубной вольности и восстановить древние престолы от Бога поставленных государей“.

Александр I только продолжал борьбу с революцией во имя монархического принципа. Последовали войны 1805 и 1807 годов.

Только после свидания в Тильзите Александр на короткое время сблизился с Наполеоном. Император Франции прекрасно понимал огромное значение такого союза и старался привлечь Россию всевозможными средствами. Он предлагал Александру чрезвычайно выгодную в стратегическом отношении границу по Висле. Когда же последний „из сострадания к Пруссии“, отказался от этого, то Наполеон объявил обращенную против нас и запиравшую устье Вислы прусскую крепость Данциг вольным городом и заставил Пруссию уступить нам Белостокскую область; с его согласия и при его дружественном нейтралитете мы овладели Финляндией; от Австрии он отобрал в нашу пользу часть Галиции; он указал нам на Бессарабию, предлагал Александру Молдавию и Валахию, согласен был даже на окончательный раздел Турции.

Для России открывалась, таким образом, полная возможность раз и навсегда разрешить восточный вопрос. Заветная мечта Екатерины, казалось, близилась к осуществлению. Наши действительные интересы нигде не сталкивались с французскими. Разгром соседних государств, Австрии и Пруссии, был выгоден для нас. Точно так, несмотря на временную стеснительность континентальной системы, была выгодна России и та ожесточенная борьба, которую вел Наполеон с нашим постоянным врагом — Англией. Однако франко-русский союз существовал недолго. Причин тому несколько; но главная, приведшая к окончательному разрыву, заключалась в том, что Император Александр желал остаться верным унаследованной еще от отца роли „единственного защитника коронованных глав“.

На первое место вышла идеология, и что из этого вышло, мы прекрасно знаем: было Бородино, пожар Москвы, Отечественная война (на которой, к слову, прославился и дед Скобелева). Сегодня трудно представить, что этой опустошительной войны могло и не быть.

Да, еще конечно, „благодарность всей Европы“ за русский поход 1813 года! Император Александр — спаситель Европы!

И что получил спаситель, когда Наполеона устранили со сцены? Во время Венского конгресса Франция, Англия и Австрия, не соглашаясь на присоединение к России герцогства Варшавского, заключили против нее тайный союз в декабре 1814 года. Только неожиданное возвращение Наполеона с острова Эльба заставило „благодарных союзников“ пойти на уступки.

Как здесь не вспомнить, что мудрый Кутузов был против похода 1813 года и предупреждал: „Наполеон теперь уже не опасен для России и следует его поберечь для англичан“. Точно также думал и государственный канцлер Румянцев.

Перелистнем эту страницу. Царствование императора Николая I отличалось еще большей идеологичностью. Его слова при вступлении на престол: „Революция у ворот России, но клянусь в том, что, пока я жив, она не проникнет в нее“.

С точки зрения прямых интересов России, события в 1848 году, разыгрывавшиеся в Австрии, были чрезвычайно выгодны. Соседнее государство, недоброжелательство которого мы уже много раз имели случай испытать, разрушалось без всяких усилий с нашей стороны. Разрешение восточного вопроса облегчалось. Славянские народности, входившие в состав монархии Габсбургов, освобождались и, конечно, легко поддались бы нашему влиянию. Наконец, Галиция — эта старинная русская область, о которой наша дипломатия совершенно забыла на Венском конгрессе, могла быть воссоединена с Россией, и мы приобретали прочную естественную границу по Карпатам.

Что ж, венгерский поход был для российской армии вполне удачен.

Наверное, во время злосчастной Крымской войны, отбросившей Россию навеки, Николай I смог достаточно полно убедиться в ошибочности своей политики. На просьбу не о помощи, а о нейтралитете император Франц Иосиф, сообразуясь не с идеологией, а потребностями своей страны, выдвинул ряд жестких требований: не переходить русским через Дунай, по окончании войны очистить Молдавию и Валахию и вообще не нарушать существующего в Турции порядка. На упрек русского посланника, напомнившего о помощи России в 1849 году, австрийский император хладнокровно ответил: „В политике чувства не играют роли, а существуют лишь выгоды“.

Вот и получалось, что мы жили чувствами и потеряли в войнах, которых можно было бы избежать, около двух миллионов жизней, почти миллиард рублей, не считая сгоревшего в пожарах и разоренных хозяйств.

Гимназист Саша Кутепов ничего этого не знал. Разве что отголоски героической обороны Соловецкого монастыря от английской эскадры волновали воображение мальчика или заставляли задуматься о том, почему блокада в Крымскую войну нанесла архангельской торговле большой ущерб.

Вообще Саша Кутепов смотрит на историю по-детски. Самое большое его огорчение — то, что родители отдали его учиться не в кадетский корпус, а в скучную классическую гимназию в Архангельск.

Это город лесной и морской, торговый и монастырский. Двадцать тысяч жителей. Здесь строил флот Петр Великий, а монахи еще с двенадцатого века служат Господу в своем древнем мужском монастыре Архангела Михаила. Здесь Кутепов одержал первую победу.

Однажды зимой, после всенощной службы, во избежание беспорядка гимназистов выпускали из церкви по классам, а первоклассники были выпущены последними. Церковь закрылась, и малыши в долгополых шинельках с башлыками на фуражках двинулись стайкой по пробитой в сугробах не тропинке, а настоящей траншее. И вдруг налетели на двух подгулявших обывателей. Что там взбрело в головы хмельным мужикам, но только они сцапали первого гимназистика, и тот с перепугу запищал. Остальные замерли. Неожиданно один из них кричит:

— Ребята, вперед, ура! — и бросается на обидчика, толкая его в сугроб.

Это Кутепов. Остальные наваливаются на взрослых, а те… молят о пощаде. Полная виктория!

Это детское, почти шуточное сражение — весьма показательно. Он почувствовал, что на нем лежит долг защитить, что он — первый силач класса обязан выйти вперед.

Впрочем, в каждой русской семье, как правило многодетной, это считалось нормой: старший заботится о младшем, сильный о слабом, и это не доблесть, а будничность. Кроме Саши, в семье было еще четверо детей, поэтому, живя в общежитии при гимназии, он естественно влился в среду сверстников и даже стал авторитетом.

И все же в мальчике чувствовалась какая-то чрезмерность, заостренность на нешуточную жизнь. Чтобы развивать волю, вставал среди ночи, тщательно одевался, застегивая все пуговицы, и выходил из дома, направляясь в самые темные и страшные места. Самое страшное место — это кладбище, где водится вякая чертовщина. Что влекло его туда? Хотел ли он что-то доказать себе? Что, например, родители ошиблись, не отдав его в кадеты?

Представим ночь, густые тени от памятников, тусклый блеск луны, мертвая тишина, — и он один перед лицом потустороннего мира, откуда никому нет возврата. В этом что-то романтическое, средневековое, идущее от преданий.

Заостренность Кутепова проявлялась не в одном поступке, а в последовательной цепи поступков. Спросите любого учителя, что труднее всего дается детям, и вы услышите: дисциплина и аккуратность. У Кутепова же это было природным даром, казалось, счастливо соткавшимся из лесной русской природы, беленых льняных холстов, строгих северных нравов.

Но это еще не все. Почему-то он распространял лежавшую на нем в семье ответственность за младших сестер и братьев на своих товарищей. Когда из-за тесноты в гимназическом общежитии малышей переселили в мезонин, старшим у них был назначен Саша Кутепов, уже гимназист третьего класса. И сразу там воцарился образцовый порядок. До назначенного часа можно было шуметь и дурачиться, но после отбоя все стихало, как по мановению волшебной палочки. К ослушникам Кутепов применял собственные меры воздействия, о которых история умалчивает, а мы не беремся гадать. Однако за одно ручаемся, зная последующую его жизнь: он никого не унижал. Он был просто сильный, справедливый мальчик, верящий в Бога и в свое предназначение.

В третьем же классе, в возрасте тринадцати лет, он задал себе небывалое испытание: участвовал в маневрах местной воинской части, проделав наравне с солдатами переход в 72 версты и даже принял участие в „бою“ за город. Самой большой сложностью этих маневров были его родители. Их, впрочем, беспокоили не физические перегрузки, не пребывание ребенка среди чужих людей, а опасение, как бы он не огрубел среди солдат. Их опасения оказались беспочвенны. Солдаты не то что не позволяли себе в присутствии Саши грубого слова, но и следили за ним как за младшим братом, проявляя деликатность и простоту. Этот короткий эпизод еще больше укрепил желание Кутепова стать офицером. Он полюбил солдат, не будучи их начальником, а будучи тем, кем был, по-видимому, Саша Пушкин для Арины Родионовны.

В четырнадцать лет Кутепов осиротел, умерла его мать. Сашу вызвали телеграммой, но он не успел, на несколько минут не застав ее в живых. Она умирала в полном сознании и все спрашивала своего первенца, а когда почувствовала приближение конца, благословила его портрет.

Что может быть тяжелее, чем утрата в юном возрасте самого родного человека?

Вот он только что был героем в своих глазах, сильным и справедливым; его все уважали, он ничего не боялся. И вдруг вся его защищенность, его сила и стойкость, — все рухнуло. Он стал песчинкой перед грозным ликом Бога, забравшего к себе его маму. Это было непостижимо. Детское сердце утонуло в горе.

Потом он еще раз испытает остроту этого чувства, когда в Мукденском сражении погибнет его друг. А дальше потери уже не будут так рвать душу, станут привычными. Вид собственных ран, чужой крови, мучений в конце концов сопровождают каждого офицера на войне. Впереди у Кутепова много испытаний. Со временем его сердце так закалится, что он признается жене, что ради спасения России он, если понадобится, пожертвует и своей семьей.

Но пока ему всего-навсего четырнадцать лет, он плачет и прощается с матерью…

Прошло два года. Он отлично сдает экзамены и переходит в седьмой класс. Теперь он может отбывать воинскую повинность на правах первого разряда.

Саша идет к отцу и просит разрешения пойти на военную службу вольноопределяющимся. Его план таков: как только наденет погоны, сразу подаст рапорт о направлении в юнкерское училище и будет направлен туда за казенный счет как вольноопределяющийся. Последнее обстоятельство для многодетной небогатой семьи играло немаловажную роль.

Отец не возражал. Да и что толку возражать, когда сын уже выбрал путь?

Кутепов немедленно вышел из гимназии и спустя месяц был зачислен вольноопределяющимся в Архангельске. Дальнейшее случилось так, как он и предполагал. И даже чуть удачнее. В августе его направляют в Санкт-Петербургское юнкерское училище, он зачисляется „юнкером рядового звания“. Но как раз в ту пору происходит реформа юнкерских училищ, расширяется учебная программа, и выпускаются из них уже не подпрапорщики, а самые полноправные подпоручики, как и из военных училищ.

Случай дал ему возможность начинать карьеру со звездочек подпоручика. Оставалось только их заслужить.

Кутепов рвется вперед, выделяется среди однокашников ясностью мышления, честностью, отчетливостью характера. Он двигался к офицерскому званию, излучая огромную моральную силу. Через год у него на погонах были фельдфебельские нашивки. На строевом смотру великий князь Константин Константинович (вошедший в историю русской культуры еще и как поэт „К. Р.“) произвел младшего портупей-юнкера Кутепова, минуя чин старшего портупей-юнкера, сразу в фельдфебели. Такое случалось очень редко.

Среди юнкеров Кутепов всегда почему-то кажется старше. Его приказания выполняются беспрекословно, от него веет надежностью.

Однажды, впрочем, на экзамене по тактике этот выдающийся фельдфебель оказался неподготовленным. Чтобы не сесть в лужу да и просто не получить „ноль“, ему можно было сослаться на единственное принимаемое во внимание обстоятельство, болезнь, и тогда уж получить разрешение сдать экзамен в следующий „репетиционный день“. Порядки в училище были строгие, „ноль“ мог многое испортить Кутепову. Что делать? Сказаться больным, когда на самом деле он был здоровее самого здорового?

Перед экзаменом он подошел к Н. Н. Головину (впоследствии ставшего крупным военным писателем и педагогом русской эмиграции) и попросил отложить опрос.

Головин был удивлен, потребовал объяснений.

Кутепов ответил, прямо глядя ему в глаза, что вчера представился случай побывать в театре, поэтому не смог подготовиться.

Преподаватель должен был без дальнейших разговоров ставить низшую отметку, но вот она русская справедливость, что выше закона, — Головин не мог наказывать за правду и сказал, что будет экзаменовать в следующий раз. А в следующий раз Кутепов отвечал блестяще.

Через много лет, уже за границей, Кутепов признался Головину, что не рассчитывал на снисхождение и ждал „ноля“.

Этот непреклонный характер сформировался, надо подчеркнуть, в годы небывалого для России пацифизма, неуважения к воинскому долгу, патриотизму. Казалось бы, невелика доблесть признаться в неподготовленности преподавателю, тем паче, что правительство, обнародовав еще 12 августа 1898 года Гаагскую декларацию, перед всем миром заявило, что расходовать „духовные и физические силы народов, труд и капитал“ на военное дело это значит „расточать их непроизводительно“, „направлять по ложному пути“. Может быть, Кутепов как раз и попал на театральный спектакль под минутным влиянием со всех сторон прививаемому русскому обществу неприятия военных и патриотизма? Положение было и впрямь странное: с одной стороны, расходовали на вооружение огромные деньги, а с другой — уничтожали в народном сознании уважение к защитникам Отечества. Были преданы забвению слова Петра Великого: „От презрения к войне общая погибель следовать будет“.

Как здесь должен вести себя будущий защитник страны? Верить призывам созванной по почину Николая II Гаагской мирной конференции или жить по национальному закону?

Отвечали на подобный вопрос многие. Приведем лишь одно замечание: „Как бы то ни было, но основывать безопасность мирового государства на одних политических комбинациях и беспредельной уступчивости, очевидно, невозможно, и потому для России восстановление ее военного могущества является главнейшей и самой неотложной задачей“ (Е. И. Мартынов. Воспоминания о японской войне командира пехотного полка»).

Итак, пока наш герой прилежно учится, а общество готовится к загадочным будущим потрясениям, посмотрим на положение России, служить которой он начал.

На горизонте — война с Японией, революция, переход к конституционной монархии, созыв Государственной Думы, Столыпинские реформы. Это все — как сон. Если сказать ему, что случится в ближайшие годы, то он, пожалуй, оскорбится. Он — монархист, для него чужды всякие компромиссы, его дело драться, побеждать, гибнуть, направлять на смерть своих солдат.

В одном из германских левых журналов начала века помещена карикатура: Николай II и премьер-министр Витте стоят перед девушкой-великаншей, которая держит в руках какие-то шестеренки и у которой на платье написано «Промышленность»; император говорит премьеру: «Кого ты мне привел? Это же социализм!».

Да, страна развивалась, прогресс воспитывал самостоятельность, а дворянская империя оставалась малоподвижной. То, что относилось к промышленности, вернее, сами промышленники, требовали для себя не только более свободного законодательства, но и участия в политической жизни. Крестьяне требовали свободного владения землей, снятия запретов, налагаемых на них общиной и вообще пережитками крепостничества, которые делали из мужика, по выражению Победоносцева, «полуперсону». Интеллигенция… впрочем, двойственность, антигосударственную направленность и одновременно бескорыстность, возвышенность, оторванность от жизни нашей интеллигенции привели к тому, что она была, как всегда, расколота. Одни шли в бомбисты и не чурались получать от заграничных врагов империи крупные суммы на революционную борьбу (например, от американского банкира Якова Шиффа или японских кругов), другие предпочитали путь земской, будничной работы, третьи — боролись с властями политическими средствами.

Еще было нечто, витающее в атмосфере городов, что позднее Сергий Булгаков, священник и депутат Думы, определит так: «Героическое „все позволено“ незаметно подменяется просто беспринципностью во всем, что касается личной жизни, личного поведения, чем наполняются житейские будни. В этом заключается одна из важных причин, почему у нас, при таком обилии героев, так мало просто порядочных, дисциплинированных, трудолюбивых людей…»

Ко времени окончания Кутеповым училища уже шла война с Японией. Как фельдфебель, он имел право выбирать из списка офицерских вакансий наиболее удобную, но выбрал — действующую армию, 85-й пехотный Выборгский. По дороге в Маньчжурию он заехал проститься с семьей. Дома пригласили батюшку, отслужили молебен. Отец благословил. И тут надо было бы ему что-то сказать важное, ведь прощались, может быть, навеки, а он ничего важного не сказал: то ли постеснялся громких слов, то ли и так все было понятно из всего уклада семейной жизни.

Только через две недели, прибыв в полк в деревню Хомутун и, надевая парадный мундир для представления командиру, он нашел письмо отца с кратким заветом: «Будь всегда честным, никогда у начальства не напрашивайся, а долг свой перед Отечеством исполни до конца».

Можно представить, как обрадованно усмехнулся молодой подпоручик, словно действительно благословение Отечества коснулось его сердца. Незамысловатые, патриархальные слова, а что было важнее их для готового к самому трудному офицера? «Ты не один, — так, казалось, говорил отец. — За тобой все мы, живые и отошедшие к Господу, ничего не бойся и делай свое дело».

И вот Кутепов на войне. Но прежде, чем он оказался на войне, он увидел Восток, безбрежное азиатское море, с которым сотни лет назад сжилась и породнилась Русь. Правда, возникал вопрос: что за Восток вошел в душу России, Восток Ксеркса или Восток Христа? Старшие офицеры, ветераны турецкой войны обращали внимание на поразительную любовь китайцев к своим предкам и, глядя на зеленеющие среди возделанных полей ритуальные рощи, в которых покоились и деды, и прадеды здешних крестьян, исполнялись уважением к народной традиции, сделавшей память о прошлом основой моральной силы живущих. Но ведь это и русская традиция! Да. Если отойти на шаг от официальной церковной практики и приблизиться к тысячелетней простой крестьянской жизни России, то увидим то же самое языческое поклонение предкам. И это мирно уживалось с христианством.

Молодые офицеры смотрели на ветеранов с почтением, ибо те как будто несли за плечами отсветы славы Скобелева, а о вечности не задумывались. Скобелев был интересен тем, что был молод, отважен, верил в свою звезду. Когда при штурме Ловеча Рыльский полк дрогнул, он выехал на белом коне вперед полка и стал под огнем командовать ружейные приемы, чем мгновенно привел солдат в чувство. А штурм Плевны? А Шипка? Если бы русские войска заняли в 1878 году Константинополь, как того он страстно хотел, то это, не исключено, повлияло бы на итоги Берлинского конгресса. Он был генерал екатерининской эпохи, равный Суворову, опоздавший родиться.

Но с другой стороны были на японской войне храбрецы, такие, как черногорский доброволец полковник Липовац Попович. С ним прибыла целая ватага черногорских молодцов. Говорили о них, что подобных разведчиков нет в мире: расположившись на вершинах гор, они переговариваются, подражая крику разных зверей и птиц, и передают нужные сведения. А толку от храбрецов было чуть-чуть. Иная война: бездымный порох, пулеметы, батареи на закрытых позициях, защитные цвета мундиров вместо прежних белых.

И надо воевать, дело делать, готовиться, работать… А геройство? О геройстве все сказано еще поручиком Лермонтовым: «Я видел его в бою: он кричит, носится с места на место, машет саблей! Что-то не русская это храбрость!»

Кутепов попал в команду разведчиков. В ту пору он был худощав, плечист, с небольшими усиками. Это последние портреты доносят до нас облик коренастого, похожего на медведя, бородатого мужчины, а двадцатидвухлетний подпоручик — совсем другой, «У меня физиономия обыкновенного московского банщика», — скажет он много позже.

Кутепов обратил на себя внимание иным. В ночь, предшествующую выходу разведчиков в поиск, он выходил один или с одним-двумя из своих охотников для изучения местности и обстановки, чтобы потом, в настоящем деле, действовать наверняка и с наименьшими потерями. Еженедельно было два или три выхода разведчиков, а для Кутепова эти выходы соответственно удваивались. Правда, никого особо это не удивляло. Удивляло то, что Кутепов отказывался в офицерской компании выпить рюмку «смирновки» или «поповки», доставляемых маркитантами по пять-шесть рублей за бутылку, и еще отказывался играть в карты. Но у него не оставалось на скромные развлечения времени. «Нет, что-то не хочется, — отвечал он товарищам. — Уж как-нибудь в следующий раз». Конечно, он мог сказать, что разведка — дело тонкое, и малейшая оплошность может стоить жизни.

Настоящие военные давно поняли истину, что побеждает тот, кто готов на огромную работоспособность. Самоупоение геройством, взвинчивание себя моральными наркотиками помогают там, где нет достойного противника. «Бой серьезное дело, и моральное превосходство в бою должно выражаться в настойчивой и упорной работе, в преданности общему делу, а не в стремлении показать фокус. Моральный элемент прежде всего высказывается в отношении к действительности; там, где о нем забывают, где все заняты только своим делом, где жизнь — на первом плане — там все обстоит благополучно». Эти строки принадлежат генералу А. А. Свечину, участвовавшему в той войне капитаном. Книга называется достаточно выразительно: «Предрассудки и боевая действительность».

И здесь — явное внешнее противоречие между яркостью действий Скобелева и методичностью Кутепова. Но это только для поверхностного взгляда. Кутепов знал цену боевому духу. Военный человек должен смотреть прямо в лицо быстро меняющейся действительности. Двадцатый век диктовал свои требования, которые выполнялись только постоянным напряжением воли и трудом. Собственно, что здесь нового по сравнению с суворовским наказом «Тяжело в учении, легко в бою»? Ровным счетом ничего. Разве что не совпадает с лубочным, сусальным героизмом, верой в чудеса, для которых не надо ни пота, ни бесконечного упорства.

Кутеповские разведки принесли много ценных сведений при самых малых потерях, но требовалась какая-то яркая вспышка, которая бы осветила этого юного воина. В одну из ночей Кутепов с несколькими охотниками незаметно подползли к многочисленной японской заставе, насчитывающей человек 70–80. Ее часовой был выдвинут вперед. «Сними его, только тихо», — велел подпоручик унтер-офицеру. Через минуту часовой был оглушен ударом приклада. Других часовых не обнаружили, застава спала. Разведчики подошли к укрытиям, Кутепов крикнул: «Ура!», — бросились вперед. Застава разбежалась, а пулеметы и винтовки стали трофеями разведчиков.

И хотя орден Святого Георгия получил за это дело не Кутепов, а начальник команды разведчиков, который в вылазке не участвовал, подпоручик отныне был признан храбрецом. Потом, уже после войны, в Выборгском полку один офицер услышал от солдат подробности кутеповской разведки и предпринял усилия, чтобы Кутепова все же наградили, так как еще принимались Георгиевской думой ходатайства о награждениях за минувшую кампанию. Кутепов к той поре служил в Преображенском полку и ничего про это не ведал. И ничего, к сожалению, из того ходатайства не вышло. Вскоре дополнительные награждения были прекращены.

А все-таки боевой орден нашел Кутепова. Как будто судьба решила проявить настойчивость и выбрала для этого приезд в полк германского принца. 85-й Выборгский имел своим шефом германского императора Вильгельма II.

В присутствии принца Кутепов докладывал об одной из своих разведок и был награжден орденом Германской Короны с мечами и на ленте Железного креста. Случай? Конечно, случай. Но сюда надо прибавить то впечатление офицерской доблести, которое излучал этот подтянутый крепкий подпоручик с темными задорными глазами.

Трудно представить нашего героя мечтателем, способным увлечься чувствами в ущерб службе. Трудно представить его растерявшимся, поддающимся безотчетному страху. Однако тем не менее все это было с ним. Вот что он сам рассказывал о себе (дело было в Монголии, куда его послали закупить лошадей):

— Путь был далекий. Я очень берег лошадей. Казенное имущество, да и остаться без коня — гибель. Было установлено точно, когда и как поить и кормить лошадей. А один солдат взял да и обкормил разгоряченную лошадь. Раздулся у нее живот и пала. Накалился я страшно. Позвал солдата и только сквозь зубы сказал — отдам тебя под суд. Ну, а солдаты уже знали, что слово мое твердо. Солдатишка этот всю дорогу старался попасться мне на глаза и чем-то услужить, прямо осточертел, но я ему ни звука и не гляжу на него. Подъезжаем к одной фанзе, хочу войти в нее, а уж этот солдат вертится у меня под ногами, дверь, что ли, хочет отворить. Я споткнулся и в сердцах оттолкнул его. И толкнул-то его легонько, а он возьми да и треснись о землю. Я и говорю — прости, брат. Тут он вскакивает, руку к козырьку, грудь вперед, да как гаркнет — покорнейше благодарю, Ваше Благородие, что простили.

— Ну что же после этого станешь делать? Простил. Поддел меня.

Чем-то очень русским веет от этого простого воспоминания. Видишь и этого недотепу-солдата, и строгого подпоручика, и то главное, что их объединяет. Воинская дисциплина, закон? Да, но только отчасти. Их гораздо сильнее объединяет невыражаемое никаким законом представление о жизни: милосердие выше закона. О, конечно, это Восток! Никакой Европой здесь не пахнет. Православный текучий Восток, способный на всякие чудеса, — вот, что стоит за этим рассказом.

Однако от милосердия — сразу в кровавую сечу. Отряд у него был маленький, они шли по бескрайним степям, привлекая внимание хунхузов.

Едут, винтовки наготове, нервы напряжены. В одной стычке убили лошадь Кутепова. В другой — могло обойтись еще хуже: хунхуз налетел на Кутепова, но подпоручик успел выхватить шашку и выбил винтовку. Тогда разбойник выхватил нож. Кутепов стал рубить его сильными точными ударами по всем правилам шашечного боя. Тут никому не могло быть пощады. Зато потом он не находил себе места, зарубленный хунхуз стоял перед глазами.

«Действовать холодным оружием, пожалуй, самое неприятное дело», — как бы сквозь зубы признался он.

Конечно, война не выбирает, она великая испытательница, и ставит людей в самые неожиданные положения, когда смелый вдруг дрожит от страха, а слабый становится могучим воином. Она не выбирает своих даров.

Вот и Кутепов испытал погружение, провал в ее ужасные глубины. Произошло это неожиданно, в безобидном положении: в бою под Фучуном его разведчики атаковали группу японцев, по-видимому, тоже разведчиков, наступавших на занятый русскими перевал, и отбросили их вниз от перевала шагов на восемьсот-девятьсот. Дело было сделано. Возвращались назад, карабкаясь по крутому склону. Кутепов заметил блестевшую на груди убитого японца медаль. Ему стало любопытно, он захотел рассмотреть ее, а может и взять. Но с ними был раненый в голову, не надо было останавливаться. Поднялись на перевал, устроили людей по местам и перевязали солдат. Все. Следовало забыть убитого японца с его медалью. Кутепова же тянет вернуться. Зачем? Он и сам не знает. И он спускается к убитому, рассматривает его медаль. Она — за китайский поход. Мелькают мысли об этом походе, в котором участвовали и русские. (Это было в 1900 году, когда Япония и западные державы стремились расчленить Китай. Именно тогда и чуть ранее были посеяны зерна этой войны: Россия стремилась сохранить своим соседом «недвижный Китай», Япония рвалась на материк, тем более, что занятие Филиппин Соединенными Штатами отрезало ей путь расширения в сторону островов. Сам же поход, который должен был остановить неожиданное восстание китайцев против иноземцев, «белых чертей», был довольно простой в военном отношении операцией. Главное началось после занятия Пекина отрядом генерала Линевича: Россия оказалась в силах отстоять целостность Китая.)

И вот перед Кутеповым лежал один из солдат, уцелевший четыре года назад и павший сегодня за интересы своей страны. Мертвый противник не вызывал никаких враждебных чувств. Было жаль его. Снял ли Кутепов с груди убитого эту медаль, неизвестно. Скорее всего, снял. Известно другое. Возвращаясь к своим на перевал, он не мог взобраться на крутизну — подошвы сапог скользили по влажной траве, он несколько раз скатывался вниз, к японцу, словно тот не отпускал его. И тут со стороны японцев начали стрелять в его сторону. Пули с коротким звуком «дзык!» били совсем рядом. Кутепов растерялся. Волна ослепляющего ужаса охватывала его. Он был один. Сейчас свинцовый удар расколет ему голову, все кончится. Он вспомнил разбитую голову солдата, которую только что перевязывал там, на холме, где сейчас сидят свои. Первобытный страх обуял подпоручика. Что было дальше, он не помнил. В глазах было темно, когда он вскарабкался на гору. Ему дали воды. Он напился и пришел в себя.

Больше никогда с ним не было такого. Даже в тех случаях, когда «воздух казался живым существом от разрываемых снарядов».

Теперь перенесемся через линию фронта к японцам. Перед войной о них было весьма не высокое мнение, как о неумелых робких воинах. Между тем, все было наоборот. Они сражались искусно, упорно и самоотверженно, показывая беспримерное напряжение воли. В их отношении к собственной жизни было что-то напоминающее наше, русское — Отечество выше, обычаи сильнее чувства самосохранения, мертвые герои имеют над живыми безграничную власть. Но в этом сходстве японцы тем не менее выглядят жестче, отчетливее.

Вот одно из свидетельств той поры:

«Полковник Такеучи, занимавший со своим полком южную часть д. Лакампу (Юхунтуань) и почти окруженный неприятелем, приказал майору Окоши спасти знамя и доложить бригадному командиру о положении дела. Окоши с шестью солдатами выходит из деревни. Знамя, завернутое в полотнище палатки, они волокут за собой, дабы не привлечь внимания неприятеля. Когда эта кучка показалась в огромном поле, то вдруг засвистели пули и солдаты стали падать один за другим. Наконец, последний солдат был ранен в живот, а майор Окоши в правую руку и грудь. Ползком добрались они до небольшой Покинутой деревушки. Здесь майор, не имея уже сил двигаться дальше, написал левой рукой следующую записку командиру бригады:

„Если я покинул поле сражения в такой момент, то это произошло по категорическому приказанию моего командира, поручившего доложить мне о ходе дела. Я знал, с какими опасностями связано достижение штаба, но я не смел забыть опасного положения командира полка, солдат и товарищей и решился, выполнив поручение и обсудив средства для выручки, вернуться к ним, чтобы разделить их участь. Я глубоко сожалею, что оказался не в состоянии выполнить поручение, будучи ранен. Поэтому я решился лишить себя жизни, чтобы присоединиться к командиру полка и моим товарищам на том свете. Но я ранен в правую руку и не могу держать сабли, а потому лишаю себя жизни при помощи револьвера и прошу извинить меня за это. Позвольте мне поблагодарить вас за вашу дружбу в течение стольких лет и подумать о вас в это мгновение. Я чувствую большую слабость и лишь с трудом держу карандаш, поэтому я ограничиваюсь указанием на отчаянное положение нашего полка“.

Поручив солдату доставить знамя и письмо, майор Окоши прострелил себе голову. Час спустя в штаб бригады приполз раненый в живот, почти умирающий солдат, к спине которого было привязано знамя, а в шапке находилось письмо».

Вот и вся история. От нее веет эпическим героизмом, в ней отражен дух великого народа, с которым было суждено воевать.

В той войне не было ненависти, хотя было много страданий. Военный контакт порой приводил к совершенно добродушным соседским отношениям, когда русские и японцы вдруг удивляли самих себя. Так во время кавалерийского набега на порт Инкоу отряд генерала Самсонова (самоотверженного героя Восточно-Прусской операции 1914 года) несколько раз занимал деревню в промежуточной полосе боевых действий. На Новый год казаки нашли там корзину с вином и закуской и записку русским офицерам от японских из соседней деревни. Японцы приглашали наших в гости, показав на карте свою деревню. На это приглашение откликнулся молодой начальник заставы с шестью казаками. Добрались до японской цепи, их встретили дружелюбно и проводили в фанзу к офицерам. Там уже было готово застолье, правда, не на столе, а на кане, теплой лежанке. Не понимая друг друга, русские и японцы, поднимали тосты, перепились, целовались, расстались сердечными приятелями. На прощание японцы передали нашим ведро водки «смирновки», два крестьянина-китайца принесли его в нашу деревню.

Примеров подобного общения было немало, как будто обе стороны чувствовали какое-то странное душевное родство. Евразийская душа России вряд ли была совсем чуждой японской душе.

Поднимемся над Россией и Японией, увидим весь Восток с английской Индией, «жемчужиной британской короны», Тихий океан с сильными молодыми Соединенными Штатами, подпирающий Россию Китай. Что еще? Тянется через Сибирь тоненькая жилка железной дороги, еще тянется новая дорога Китайско-Восточная, — по ним из европейской России медленно и постоянно текут державные соки, наполняя Дальний Восток российским влиянием.

Япония, Англия, Соединенные Штаты глядят на Россию с опаской.

Что нам известно о той войне? То, что она, по словам оппозиционной печати, была «позорной»? То, что «бездарный царизм» ее проиграл?

На самом же деле, при всем равнодушии петербургской России к азиатским и дальневосточным делам, русско-японская война была в такой же мере войной за будущее России, как борьба Петра за выход в Европу.

С. С. Ольденбург в книге «Царствование Императора Николая II» так оценивает тогдашнюю обстановку: «Решался вопрос о выходе к незамерзающим морям, о русском преобладании в огромной части света, о почти незаселенных земельных просторах Маньчжурии. Иначе, как поставив крест над всем своим будущим в Азии, Россия от этой борьбы уклониться не могла». О двух «несогласимых судьбах» говорит американский летописец русско-японской войны С. Тайлер: «Россия, — пишет он, — должна была прочно утвердиться на Печелийском заливе и найти свой естественный выход в его свободных гаванях, иначе все труды и жертвы долгих лет оказались бы бесплодными и великая сибирская империя осталась бы только гигантским тупиком».

«Только неразумное резонерство, — писал Д. И. Менделеев, — спрашивало: к чему эта дорога? А все вдумчивые люди видели в ней великое и чисто русское дело… путь к океану — Тихому и Великому, к равновесию центробежной нашей силы с центростремительной, к будущей истории, которая неизбежно станет совершаться на берегах и водах Великого океана».

Но почему же тогда историческая оборона России на ее западных рубежах приковала нас к Европе как к «общеевропейскому дому», в котором мы всегда или робко стоим в прихожей, или отважно воюем, растрачивая национальную энергию впустую? Европа, всегда закрытая для нас английскими, германскими, французскими, австро-венгерскими засовами, была для нас неодолимым рубежом.

Впрочем, именно в царствование Николая II Россия стала осознавать, что ее будущее — в Азии. Она не хотела войны с Японией, не была к ней готова, но когда японский ультиматум поставил ее перед выбором: отступить с Дальнего Востока или защищаться, ответ был предопределен. Русские согласились почти на все японские условия, кроме защиты своих интересов в Маньчжурии. Японцы стремились к большему. Они задержали в Нагасаки телеграмму российского МИДа послу Розену на четыре дня и доставили ее уже после разрыва дипломатических отношений. Япония, закончив в 1903 году программу вооружений, хотела войны.