Я ТЕРЯЮ УЧИТЕЛЯ

Я ТЕРЯЮ УЧИТЕЛЯ

Последний разговор с Козинцевым. — «О чем говорить?» — Прощание на Литераторских мостках.

14 мая 1973 года хоронили Козинцева. За двенадцать дней до смерти в Комарово с ним случился обширный инфаркт, или, говоря по-русски, разрыв сердца. Реаниматоры оживили его, двенадцать дней он пролежал без болей, в хорошем настроении, на заграничных лекарствах. Умер утром 11 мая на шестьдесят восьмом году жизни…

Последняя встреча, последний разговор, последнее впечатление. Они кажутся особенно значительными, несмотря на мимолетность. К ним возвращаешься в поисках особого смысла.

Последние месяцы жизни он вдруг стал активным — много выступал, волновался перед выступлениями, как школьник. В апреле в Москве было Всесоюзное совещание киноработников. Накануне в Театре на Таганке шел «Гамлет». Я заметил Григория Михайловича в зале, когда уже свет был почти погашен. И вот мгновенная реакция, которую я помню: мобилизация внимания, обостренное наблюдение спектакля, ответственное, что ли, ведь в антракте спросит!..

Спектакль шел хорошо, на сцене явно знали, что наш «главный шекспировский» режиссер сидит в зале.

Я встретил его с женой Валентиной Георгиевной в антракте. О спектакле он не спросил, сказал лишь, что Высоцкий и Демидова очень хороши. Спросил о другом: «Что же я буду говорить завтра на совещании? Заставляют. Даже отложили мою поездку в ГДР на шекспировский фестиваль. Теперь придется краснеть в Германии, потому что приеду к шапочному разбору и буду выступать, не увидев спектаклей», — волновался он.

«О чем говорить?..» За годы учебы и работы на «Ленфильме» я хорошо усвоил, что Григорий Михайлович никогда не желал слушать пустое. Все мы не раз видели, как откровенно гасли его глаза, когда из разговора уходила мысль. Сейчас на меня смотрели внимательные, озабоченные глаза.

Нежели он ждал ответа? Но что я мог ему сказать? У меня были свои заботы — сценарные. Прошел всего месяц, как умерла Панова… Козинцев хорошо знал писательницу и сейчас во время разговора в театре сердечно помянул ее добрым словом. Потом посочувствовал мне, что работа над сценарием затормозилась, советовал доделать начатое. И после паузы опять: «О чем же говорить?!»

…Спектакль закончился поздно, а уже ранним утром следующего дня я увидел Козинцева в президиуме Всесоюзного совещания.

Он выступал одним из первых. Сразу завел разговор о серых фильмах, убивающих зрительское время. Причину «мелкотемья» таких фильмов он объяснил режиссерским «мелкодушьем». Эту мысль Григорий Михайлович повторял не раз. Еще недавно, в Ленинграде, он предостерегал режиссеров, чтобы в трудную минуту они не становились «удобными» людьми. И вот теперь в Москве он повторял те же слова, повторял горячо, потому что видел в этом опасность для искусства…

Он вспомнил Каннский фестиваль, на котором был членом жюри и где участвовала «Дама с собачкой» Иосифа Хейфица… Но там же были «Седьмая печать» Бергмана, «Сладкая жизнь» Феллини!.. Козинцев говорил о точках отсчета…

Вечером участникам совещания показали новинку — «Рим» Феллини.

Козинцева в зале уже не было, он улетел в Германию. Странно подумать, что, может быть, он так и не увидел этот фильм своего любимого режиссера. Я помню его рассказ о том, как Феллини показывал ему материал «Джульетты и духов», как обсуждал с ним замысел «Клоунов»…

«Полное волнения и страсти веселое народное искусство…»

В газетах, где был помещен некролог о Козинцеве, одновременно сообщалось о том, что фильм Ильи Авербаха «Монолог» послан в Канн.

…На похоронах шел теплый весенний дождь. Могила в прекрасном месте — на Литераторских мостках. Город признал его как одного из своих выдающихся жителей.

К сожалению, не обошлось (да и не могло обойтись) без официальных речей. Но два человека говорили не от имени культуры, искусства, народа, партии и правительства. Это были ученики Козинцева: Станислав Иосифович Ростоцкий из московского, вгиковского выпуска и наш товарищ по курсам Илья Авербах.

После похорон мы напились в Доме кино в кабинете у нашего бывшего завуча на курсах Александра Вениаминовича Орлеанского.

Затем поехали к Валентине Георгиевне. Там было полно народу — Нея Зоркая, Алик Липков, Леонид Трауберг, Марк Донской, Станислав Ростоцкий…

Нас посадили за стол.

Валентина Георгиевна восхитила меня колоссальным запасом иронии, духа, мужества. Предметом шуток был пьяный Соломон Шустер — наш товарищ по курсам. Для нее это было разрядкой. Потом с печальной улыбкой она сказала, вспоминая только что прошедшие похороны: «Когда рабочий с Ижорского завода читал свою речь и все время говорил „Георгий Михайлович", я смотрела на Гришу и думала: вот сейчас он мне подмигнет. Мы любили такие фарсы».