Учителя жизни

Учителя жизни

Чтобы стать профессиональной певицей мне пришлось окончить… Московский архитектурный институт. В этом утверждении нет ничего парадоксального — о творческой атмосфере, царившей в мое время в этом учебном заведении, об уровне культуры и эрудиции профессуры, о духовных потребностях и широком круге интересов тогдашних студентов института я уже немного рассказала в предыдущей главе.

Нас учили мастерству профессора, которые относились к архитектуре как к высокому искусству, поскольку знали, что она на Руси традиционно входила в число «трех знатнейших художеств» (именно так написано на фасаде здания Академии художеств в Петербурге) — живописи, ваяния, зодчества. Соответственным было и отношение к ней (с сожалением приходится говорить об этом в прошедшем времени).

Поэтому наши педагоги, люди «старой школы», старались, чтобы молодое поколение архитекторов получало не только всестороннее профессиональное образование, — они всячески способствовали тому, чтобы мы расширяли свой общекультурный кругозор, повышали уровень своих духовных и эстетических запросов. Они стремились подготовить из нас не просто архитекторов-строителей, а художников, зодчих-творцов.

А учиться нам было у кого. Среди тогдашних наших кумиров был знаменитый Иван Владиславович Жолтовский — метр, наставник, почти архитектурный бог. Выдающийся зодчий, образованнейший человек, он был большим любителем музыки, поклонником хорошего пения, особенно итальянского «бель канто».

Он блестяще знал итальянское искусство — еще со времен своей молодости, когда неоднократно ездил в Италию изучать архитектуру, живопись, историю культуры. Его женой была Ольга Федоровна Аренская (она носила фамилию своего первого мужа — сына композитора А. С. Аренского), очень приятная женщина, чьи аристократические манеры меня просто покорили, когда я познакомилась с ней.

Ольга Федоровна была пианисткой: она окончила Московскую консерваторию. Вместе с ней училась (в классе замечательного пианиста К. Н. Игумнова) Надежда Матвеевна Малышева. Будучи подругой Ольги Федоровны, Надежда Матвеевна подружилась впоследствии и с И. В. Жолтовским. Они часто разговаривали о столь любимой Иваном Владиславовичем Италии, о богатейшей культуре этой страны, об искусстве знаменитого итальянского «бель канто», которым Надежда Матвеевна очень интересовалась, много читала.

Именно И. В. Жолтовский предложил Надежде Матвеевне организовать в Архитектурном институте вокальный кружок, зная, что там есть немало музыкально подготовленных студентов, среди которых наверняка кто-то имеет голос и захочет заниматься с ней. Она согласилась, тем более что это совпадало с ее давним желанием заниматься с певцами, чтобы осуществить те педагогические замыслы, которые у нее зрели давно.

Необходимо рассказать о том, что предшествовало появлению в нашем институте Надежды Матвеевны Малышевой. Она была хорошей пианисткой, и когда в 1920-х годах К. С. Станиславский организовал оперную студию, Надежда Матвеевна получила от него приглашение на работу концертмейстером. В этой студии Н. М. Малышева имела возможность наблюдать непосредственно, как Константин Сергеевич работает с певцами, и со временем усвоила систему и методику великого режиссера. Хотя Надежда Матвеевна сама не обладала певческим голосом, но, будучи профессиональным музыкантом, все более убеждалась в том, что может и знает, как надо использовать полученный ею в студии опыт в собственной практике при работе с вокалистами. (Впоследствии жизнь подтвердила, что Н. М. Малышева была не только замечательным педагогом-практиком, но и теоретиком певческого искусства. Она написала книгу «О пении», выпушенную в 1988 году издательством «Советский композитор». Предисловие к книге попросили написать ее ученицу И. К. Архипову, то есть меня.)

В какой-то мере о молодой Надежде Матвеевне, о ее характере, о ее отношении к жизни говорит очень добрая надпись К. С. Станиславского на его портрете, который он подарил своему молодому коллеге: «Милой и экспансивной Надежде Матвеевне Малышевой. Трепещущей, волнующейся или бесконечно радующейся… Не растрачивайте капиталы, учитесь жить экономнее, на проценты. В искусстве нужнее выдержка даже в минуты высших увлечений или отчаяния. Выдержка при Вашей изумительной трудоспособности сделает многое. Сердечно преданный К. Станиславский. 12 ноября 1922 г.»

В молодости Надежда Матвеевна была горячей поклонницей пения Шаляпина и бегала с друзьями на все его концерты. В музыкальных кругах и в среде деятелей культуры ее знали не только как прекрасную пианистку — прежде всего она была очень привлекательной женщиной, большой умницей и производила на своих современников самое приятное впечатление. Под ее очарование попал и сам Шаляпин, но, как вспоминала Надежда Матвеевна, она не отвечала взаимностью избалованному женским вниманием великому певцу. Тем не менее он впоследствии прислал ей, уже из Парижа, свою фотографию с надписью: «Шлю Вам горячий привет, милая Надежда Матвеевна. Федор Шаляпин. Париж. 1925 г.»

Надежда Матвеевна много концертировала, потом стала работать в музыкальном училище при Московской консерватории как концертмейстер. Но там у нее возникли сложности с педагогом вокального класса. Во время занятий со студентами Надежда Матвеевна делала очень точные замечания и давала им советы, причем такие, которые обычно не входят в функции просто концертмейстеров. И вот вскоре благодаря ее помощи молодые певцы стали делать заметные успехи. Но как это нередко случается, нашлись «доброжелатели», которые «нашептали» педагогу, что успехи его студентов являются заслугами не его, а концертмейстера. Увидев в этом «покушение» на свой «профессорский» авторитет, педагог вокального класса сделал так, что Надежда Матвеевна была вынуждена уйти из училища. Имея мужа, она могла бы и не работать, но ей очень хотелось продолжать заниматься с певцами, тем более что она уже убедилась, что у нее все получится. Ей хотелось иметь свой собственный класс, чтобы самостоятельно работать и без помех применять на практике свои педагогические и художественные принципы.

Именно тогда — это был 1946 год — Иван Владиславович Жолтовский и предложил Надежде Матвеевне организовать и вести вокальный кружок в Архитектурном институте. Повесили в вестибюле объявление о приеме, на которое откликнулось человек сорок. Были среди них и мы с Кисой Лебедевой. Предварительно прослушав каждого, Надежда Матвеевна оставила сначала четырнадцать, а потом отсеяла еще нескольких человек. Как вспоминала она сама, среди пришедших на прослушивание были люди с разными голосами, но ее больше всего интересовала музыкальность будущих учеников.

Когда очередь дошла до меня, Надежда Матвеевна, внимательно прислушиваясь к моему пению, как-то по-особому глядела на меня, а потом сказала что-то хорошее о моем голосе. И спросила, занималась ли я вокалом прежде. «Да, в секторе студенческой практики Московской консерватории». Как мне показалось, Надежду Матвеевну это не очень обрадовало: видимо, ей хотелось начать заниматься со мной, как говорится, «с нуля», чтобы мои предварительные знания о каких-то приемах пения не мешали нам в предстоящих занятиях. Опасения Надежды Матвеевны были оправданы, хотя она и не знала, что к тому времени у меня в голове была своеобразная мешанина из разных, мало понятных даже мне самой сведений о вокальной технике, которые я успела вынести из моих уроков в секторе практики.

Об этом эпизоде моей жизни следует рассказать особо, так как это пример того, как поспешный вывод о возможностях человека бывает далек от действительности. В Московской консерватории студенты-старшекурсники имеют возможность пробовать себя в педагогике — заниматься по своей специальности со всеми желающими. В этот сектор студенческой практики меня уговорила пойти все та же неугомонная Киса Лебедева. Я «досталась» студентке-вокалистке Рае Лосевой, которая училась у профессора Н. И. Сперанского. У нее был очень хороший голос, но пока не было ясного представления о вокальной педагогике: в основном она пыталась мне все объяснять на примере своего голоса или тех произведений, которые исполняла сама. Но Рая относилась к нашим занятиям добросовестно, и поначалу все шло вроде бы нормально.

Однажды она привела меня к своему профессору, чтобы показать результаты работы со мной. Когда я начала петь, он вышел из другой комнаты, где тогда находился, и удивленно спросил: «Это кто поет?» Рая, растерявшись, не зная, что именно имел в виду Н. И. Сперанский, показала на меня: «Она поет». Профессор одобрил: «Хорошо». Тогда Рая с гордостью сообщила: «Это моя ученица».

Но потом, когда надо было петь на экзамене, я не смогла ее порадовать. На занятиях она так много говорила о каких-то приемах, которые никак не согласовывались с привычным мне пением и были мне чужды, так непонятно говорила о дыхании, что я совсем запуталась. Я так волновалась, так была скована на экзамене, что ничего не могла показать. После этого Рая Лосева сказала моей маме: «Что ж делать? Ира музыкальная девочка, но петь она не может». Конечно, маме было неприятно услышать такое, а я вообще разуверилась в своих вокальных возможностях.

Веру в себя возродила во мне Надежда Матвеевна Малышева. Именно с момента нашей встречи я отсчитываю свою биографию певицы. В вокальном кружке Архитектурного института я усвоила основные приемы правильной постановки голоса, именно там сформировался мой певческий аппарат. И именно Надежде Матвеевне я обязана тем, чего достигла.

Наши занятия сразу пошли успешно. Позже она призналась, что ей нравилась моя природная музыкальность, а для меня ходить в вокальный кружок стало истинным удовольствием. На ее уроках все было понятно: Надежда Матвеевна точно и образно объясняла те «физические» приемы, которые можно было использовать в пении, а результаты их применения сразу становились очевидными. Я интуитивно ощущала и воспринимала то, чему меня учила Надежда Матвеевна. Эта умная простота была так непохожа на те мудрствования, которыми меня пичкала Рая Лосева. Надежда Матвеевна часто повторяла, что у певца внутри собор и нужно чувствовать это куполообразное пространство внутри себя, а главное — научиться владеть его движениями и изменениями формы. Ее основным требованием было — спокойная куполообразная гортань, которой надо научиться управлять. Если купол неподатлив, певцу не добиться ровного и наполненного звуковедения.

Интересно, что в отличие от моей первой, консерваторской преподавательницы Надежда Матвеевна не занималась со мной дыханием — оно для нее было как бы на втором плане. Не гналась она и за диапазоном, часто приводя слова одного из крупных мастеров прошлого: «Старость не погубила столько голосов, как не вовремя взятые верхи».

Наши занятия были наполнены смыслом. Параллельно с освоением основ вокальной техники Надежда Матвеевна занималась со мной тем, что называется «постижением тайн исполнительства». Здесь она в полной мере могла применить систему Станиславского, анализируя музыкально-драматическое содержание выбранных произведений, шаг за шагом подводя меня к желаемому итогу.

Мы много говорили о традициях русской вокальной школы, о литературе, о поэзии, которую Надежда Матвеевна знала хорошо, особенно Пушкина, Лермонтова. Знала она и историю создания тех произведений, которые я учила на занятиях. Каждое произведение мы рассматривали как единство музыки и слова, в котором не было ничего случайного, ничего второстепенного. Она требовала не простого, пускай и правильного воспроизведения музыкального и поэтического текста, а осмысленной, до конца прочувствованной трактовки, понимания того, что исполняешь.

Общаясь с таким высококультурным и эрудированным человеком, как Надежда Матвеевна, я постепенно училась вникать в замысел композитора, не случайно избравшего для своего творения тот или иной поэтический текст. Знание истории создания выбранного нами романса, судьбы его автора, судеб героев, упоминаемых в нем, помогало мне осмысленно расставлять эмоциональные ударения. Это всегда происходит в зависимости от индивидуального восприятия, особенностей образного мышления певца, и потому каждый исполнитель один и тот же романс, арию, песню поет по-своему, окрашивая произведение своими чувствами.

Нередко приходится слышать, как молодые певцы, не утруждая себя глубинным осмыслением содержания произведения (или просто не понимая его), идут по пути внешнего подражания какому-нибудь, пусть и очень хорошему исполнителю — они как бы примеряют чужую одежду на себя. Результат бывает печальный — появляются бездушные, не пропущенные через сердце исполнительские трафареты, хотя певцы и используют уже апробированные интонации, эмоциональные акценты.

Еще хуже, когда певцы для исполнения выбирают произведения ради их красоты, ради нескольких эффектных нот — в ущерб содержанию. А ведь романсы, написанные на настоящие стихи, — это полноценные драматические произведения, пусть и небольшие. Их мало спеть — их надо сыграть. К примеру, в удивительном по эмоциональной насыщенности романсе Чайковского «День ли царит» исполнители порой «уходят» в детали поэтического текста, забывая за этим, что романс этот — восторженный гимн всеохватывающей любви: «Все, все, все о тебе!» И петь его надо на едином эмоциональном порыве.

Надежда Матвеевна с самого начала подводила меня к правильной трактовке произведений, учила чувствовать форму, разъясняла подтекст, подсказывала, с помощью каких приемов можно добиться высокого художественного результата. В нашем кружке все оценивалось по самым высоким меркам настоящего искусства. Мой репертуар быстро увеличивался, Надежда Матвеевна была мною довольна, но при этом скупа на похвалы. Поэтому для меня было большой радостью узнать, что она сказала обо мне: «С Ирой можно говорить на одном языке, языке Шаляпина и Станиславского!»

Через несколько месяцев в Красном зале института состоялся первый концерт вокального кружка — своего рода «отчет о проделанной работе». Надо сказать, что такие концерты устраивали и другие кружки, в частности, драматический. Зрителей на таких наших вечерах всегда было много: кроме любителей и знатоков хорошей музыки, которая в институте пользовалась большим уважением, среди профессоров и студентов имелось немало заядлых театралов, настоящих ценителей литературы, особенно поэзии.

Мои подруги, узнав, что я собираюсь выступать на сцене нашего институтского Красного зала, принялись усиленно уговаривать меня не делать этого: конечно же, они все еще помнили, как я «пустила петуха» в Ташкенте на студенческом вечере. Они очень волновались за меня, им было страшно, что я снова выступлю неудачно. Но я теперь была другая — ко мне пришла уверенность в себе, в свои вокальные возможности, я уже знала, что надо делать. Кроме того, я была хорошо подготовлена Надеждой Матвеевной: собиралась петь то, что было мне по силам. Тем не менее тоже волновалась — сценического опыта у меня не было.

Когда я вышла на сцену Красного зала, то, конечно же, увидела своих подруг — они сидели в пятом-шестом ряду как-то съежившись, очевидно, в ожидании чего-то страшного. У меня было такое ощущение, что они вот-вот сползут со своих стульев вниз, на пол — от переживаний за меня. Но эти же мои подруги, готовые от страха за меня спрятаться за стульями, по мере того как я пела, прямо на глазах выпрямлялись, а потом, поднявшись с мест, громче всех аплодировали и кричали — так они радовались и гордились. Как это было трогательно…

На концерте я пела несколько вещей и среди них серенаду Брага. Мне аккомпанировала Надежда Матвеевна, а партию скрипки исполняла студентка нашего института, которая училась со мной на одном курсе, Оля Ташкина. Красивая мелодия этой серенады (и, надеюсь, наше исполнение — тоже) очень понравилась слушателям. После того вечера я вдруг «прославилась» — пока в масштабах своего института… (Не гак давно я пела эту красивую серенаду Брага, которая вот уже более сорока лет сохраняется в моем репертуаре, в Музее-усадьбе А. П. Чехова в Мелихово. Выбор ее был не случаен: в его рассказе «Черный монах» упоминается это музыкальное произведение. Исполняла я ее и буквально накануне сдачи этой книги в издательство — на знаменитых «Декабрьских вечерах» в Музее изобразительных искусств им. А. С. Пушкина.)

Такие вечера-концерты были регулярными. Надежда Матвеевна не только хотела показать зрителям, а главное, нам самим результаты занятий, но и расширить наш репертуар, постепенно накапливать сценический опыт. Наши концерты становились тематическими: то мы пели романсы на стихи Пушкина, то устраивали вечер старинного русского романса, то посвящали концерт исполнению оперных арий и даже целых сцен.

После таких наших вокальных вечеров начались разговоры в институте, за меня же после первого моего выступления многие стали «болеть», даже считали, что они должны так устроить мою судьбу, чтобы голос не пропадал зря. Занятия, которые вела в вокальном кружке Надежда Матвеевна, интересовали и Ивана Владиславовича Жолтовского. И хотя он не ходил на наши студенческие вечера, но каждый раз, встречая Н. М. Малышеву, интересовался успехами ее учеников. Она же говорила ему с увлечением о наших занятиях, рассказала, что нашла студентку, у которой хороший голос. Мне передали, что она сказала: «Ее голос, — как душистая фиалка…» Иван Владиславович узнал обо мне не только от Надежды Матвеевны — до него, конечно же, доходили слухи о том, что в институте есть студентка, о выступлениях которой на концертах в Красном зале много говорят. Теперь, встречаясь с Надеждой Матвеевной, он всегда справлялся обо мне: «Ну, как там наша примадонна?» Это можно было принимать как шутку, можно было относиться к этому с иронией. Но вышло так, что это полушутливое-полусерьезное «звание» мне удалось впоследствии подтвердить…

Начав заниматься с Надеждой Матвеевной Малышевой, я познакомилась и с ее мужем — известным ученым-филологом, академиком В. В. Виноградовым. Потом я узнала и о его непростой судьбе.

В 1918 году молодой талантливый ученый Виктор Виноградов (ему тогда шел всего 23-й год) по рекомендации своего учителя академика А. А. Шахматова был оставлен в Петербургском (тогда Петроградском) университете и стал готовиться к получению профессорского звания. Его научные интересы были очень обширны, они охватывали разные филологические дисциплины — от древнеславянского до современного русского языка. Виктор Владимирович занимался изучением северорусских говоров, языка русской литературы: исследовал стиль и язык Пушкина, Толстого, Достоевского, других писателей… Участвовал он и в создании широко известного каждому грамотному человеку «Толкового словаря русского языка» (под редакцией Д. Н. Ушакова).

В конце 20-х — начале 30-х годов, когда начались гонения на видных ученых, В. В. Виноградов, как человек умный (и остроумнейший), широко и оригинально мыслящий, имевший и в науке и в жизни независимые взгляды, просто не мог не привлечь к себе внимания тогдашних властителей-недоучек. Сначала он испытал всю горечь замалчивания своих научных трудов, а потом произошло то, что в те годы случалось со многими: в начале 1934 года В. В. Виноградов был арестован.

Среди тех, кого арестовали вместе с Виктором Владимировичем, были не только ученые-лингвисты, входившие в элиту нашей отечественной филологической науки, но и этнографы, искусствоведы… ОГПУ начало «раскручивать» сфальсифицированное дело о создании контрреволюционной Российской национальной партии. На допросах В. В. Виноградову среди прочего было предъявлено обвинение в… шпионаже. (Ничего нелепее не могли придумать! Виктор Владимирович — и вдруг контрреволюционер и шпион! Надо было знать этого человека!) Естественно, с подобными обвинениями он не согласился. Тем не менее ему грозила печально известная в те страшные 30-е годы статья 58 УК — «измена Родине», со всеми вытекающими отсюда последствиями.

К счастью, нашлись «в верхах» и просвещенные люди, знавшие цену выдающемуся ученому и понимавшие, что ему грозит: как могли они старались спасти его от неминуемой гибели. Главный редактор тогдашнего издательства «Энциклопедия» H. Л. Мещеряков, в свое время принимавший участие в революционных событиях, с мнением которого, очевидно, считались, прилагал усилия, чтобы «отхлопотать» (слово Надежды Матвеевны) для Виноградова «всего лишь» ссылку, заменить ею или лагерь, или самое страшное. Он высоко ценил Виктора Владимировича как ученого и его вклад в работу над созданием «Толкового словаря русского языка» и надеялся, что тот сможет в ссылке продолжить, по возможности, заниматься наукой.

Весной 1934 года В. В. Виноградов был сослан в Вятку (потом это стал город Киров), где прожил два года. Впоследствии ему разрешили поселиться лишь в небольшом подмосковном Можайске, так что в столицу к семье Виктор Владимирович мог приезжать ненадолго да и то нелегально. Жить в Москве он смог перед самой войной, но сразу после ее начала был снова выслан в Тобольск, поскольку считался «неблагонадежным» из-за судимости. Разрешили ему вернуться в Москву только в 1943 году…

Все эти бесконечные переезды не по своей воле, бытовая неустроенность, казалось бы, не могли способствовать нормальной работе ученого. Но именно 30—40-е годы, хотя и были самым тяжелым периодом его жизни, оказались для Виноградова на редкость плодотворными. В эти годы им было написано немало научных трудов, впоследствии принесших ему заслуженную славу. Его работоспособность поражала даже его близких. После ареста, находясь в камере на Лубянке, Виктор Владимирович и там не прекращал своих научных занятий. Когда его сослали в Вятку, он в письмах просил жену присылать ему как можно больше книг, необходимых для работы, которой он не прекращал ни на один день. Надежда Матвеевна старалась исполнять все просьбы мужа, а когда получала возможность навещать его в ссылке, то везла с собой целые кипы книг. В своих воспоминаниях (неопубликованных) она описывает, как Виктор Владимирович, совсем не умея отдыхать, сразу же по приезде в санаторий (это было уже в годы его полного признания) опять садился за стол и продолжал работать.

О том, в каких условиях ему приходилось заниматься наукой в ссылке, говорят его письма жене. С самого момента знакомства началась их переписка (они встретились в середине 1920-х годов). Это потрясающий документ, характеризующий масштаб личности этих истинно русских интеллигентов, удивительный стиль отношений — они всю жизнь уважительно обращались друг к другу на «вы»! Особенно интенсивной была переписка, когда Виктор Владимирович жил в Ленинграде и работал там в университете и в Институте истории искусств, а Надежда Матвеевна жила в родной ей Москве, куда Виноградов переехал лишь в конце 20-х годов. Так же много — иногда по три письма в день — Виктор Владимирович писал жене из Вятки, рассказывая о своей жизни в ссылке, делясь творческими планами, обращаясь с просьбами о присылке книг или интересуясь судьбой своих научных публикаций. В письме от 30 мая 1934 года он пишет ей о работе над «Толковым словарем»: «…Сегодня я освободился на время от словаря, сделал свой майский урок (или оброк): кончил букву «Т» и отослал Ушакову. Завтра я начинаю писать главу о стиле «Повестей Белкина» («Стиль Пушкина»)…»

Научные занятия В. В. Виноградова в ссылке контролировались местными органами ОГПУ, которые порой «изымали» у ученого его рукописи (явно для проверки на предмет «благонадежности» их содержания), которые потом приходилось «вызволять», пройдя через малоприятные процедуры встреч с чекистами. 22 ноября 1935 года Виктор Владимирович писал Надежде Матвеевне:

«Дорогая моя! Я уже писал Вам, что был вчера вызываем, после двухчасового ожидания (т. е. через 2 часа после назначенного срока) был принят, имел короткий малосодержательный (мне показалось, полуиронический) разговор и получил обещание, что сегодня к 5 часам рукописи мне будут возвращены на дом. Итак, я могу теперь заниматься, как раньше. Мне кажется, что самым крупным фактом моей теперешней жизни является вопрос о судьбе моего «Русского языка». Поэтому пишите мне, если до Вас будут доходить какие-нибудь сведения о движении моей книги. Сейчас моя задача наверстать потерянные две недели и состроить статью о языке «Войны и мира». Во время вчерашнего ожидания мне пришла еще одна мысль о Толстом. Сегодня попытаюсь ее изложить. К концу ожидания (я сидел в шубе, в коридоре, на стуле, а стул стоит около калорифера) у меня очень разболелась голова. Но потом я напряг усилия и немножко освободился от боли и связанного с ней приступа тошноты. Сейчас сажусь писать о Толстом…»[1]

Вот таким был этот человек! Даже в ожидании «малосодержательного» разговора с работником ОГПУ, в душном помещении, где его явно сознательно «выдерживают», опаздывая с приемом на два часа, ученый занят мыслями не о судьбе своей персоны, а о том, что обязан написать, — он думает о долге ученого, о том деле, к которому он призван своим талантом…

В середине 1940-х годов в жизни В. В. Виноградова произошли изменения к лучшему. Его труды получили наконец должную оценку и признание. В 1946 году его избрали действительным членом Академии наук СССР. Академик В. В. Виноградов фактически был создателем Института русского языка АН СССР, который теперь по праву носит его имя. Виктор Владимирович получил широкое признание и за рубежом: он был иностранным членом Академий наук Болгарии, Польши, Сербии, Дании, Румынии, его избрали почетным доктором Будапештского и Карлова университетов… Ученый совет МГУ присудил В. В. Виноградову первую премию им. М. В. Ломоносова. Был он лауреатом и других премий…

Я часто бывала в доме Надежды Матвеевны и Виктора Владимировича. Сначала они жили в коммунальной квартире в Большом Афанасьевском переулке, потом переехали в квартиру на первом этаже в Дурновском переулке на Собачьей площадке (я уже рассказывала об этом доме). Я помню их просторную комнату в Большом Афанасьевском — она была вся сверху донизу заполнена книгами. Они лежали и на рояле, и под ним, и на диване, и около него… Это было жилище высококультурных, высокодуховных, старых (в смысле «прежних») русских интеллигентов. Настоящих!

Мне очень нравились взаимоотношения между ними. Если к Надежде Матвеевне кто-нибудь приходил, например ученица, то открывать дверь на звонок шла не только она, но и следом за ней Виктор Владимирович. Он встречал всех приветливо, здоровался, приглашал войти. Я уже упоминала, что Надежда Матвеевна и Виктор Владимирович всегда называли друг друга на «вы». (Так же уважительно относились друг к другу и наш знаменитый кинорежиссер Г. В. Александров и его жена Л. П. Орлова, которая была знакома с Надеждой Матвеевной: имея певческий голос, Любовь Петровна занималась у Н. М. Малышевой.) Любимым обращением Виктора Владимировича к жене было слово «мила-шеньки» (именно в форме множественного числа). Редко, когда он был уж очень чем-то недоволен, то говорил строго «милаша». Как и все живые люди, они расстраивались, могли быть раздражены, но и тогда форма обращения друг к другу оставалась предельно уважительной. И все это при том, что Виктор Владимирович отличался на редкость острый языком (его замечания порой были такими едкими, такими саркастичными, что многие их побаивались).

Как-то один из сотрудников университета рассказал мне с юмором, что ему привелось услышать, как Виктор Владимирович сказал иронично своей жене: «Я бы вас бросил, если бы не ваш идиотизм!» Нет, в его устах это не было грубым словом. Под «идиотизмом» он подразумевал невероятную доверчивость Надежды Матвеевны, доходившую порой до наивности, а также ее необыкновенную сердобольность, доброту: она всегда кого-то жалела, кому-то помогала, вечно возилась с брошенными собаками, кошками — не могла пройти мимо чужой беды.

Однажды в Англии академика Виноградова вместе с женой пригласили в гости к какому-то лорду. Когда пришло время прощаться с хозяевами, Надежда Матвеевна вдруг увидела в окне муху, бившуюся о стекло. Конечно, она должна была выпустить ее на волю. Подойдя к окну, она поймала муху и зажала ее в правом кулачке. По этикету при прощании положено подавать правую руку, но именно она-то и была у Надежды Матвеевны занята. Важному лорду пришлось довольствоваться левой рукой своей гостьи. Когда они вышли, Виктор Владимирович сказал жене: «Что же это вы, милашеньки, устроили с этой своей мухой?.. Не могли как следует попрощаться!» На что Надежда Матвеевна, учитывая состояние мужа после, очевидно, обильного обеда, ответила ему потрясающе остроумно: «Я с мухой, а вы — под мухой!»

Когда я познакомилась с Виктором Владимировичем, он работал над интереснейшей книгой «История слов» (конечно, не только над ней, но мне запомнилось именно эта его работа, поскольку он много рассказывал о ней). При жизни ученого книгу издать не успели. И вот через 25 лет после его смерти, благодаря настойчивости и хлопотам их приемной дочери Виктории Михайловны Мальцевой книга увидела свет. Теперь купить ее непросто, что свидетельствует о ее необходимости (и не только для филологов).

Надежда Матвеевна Малышева и Виктор Владимирович Виноградов до конца своих дней оставались честными, открытыми людьми, говорили то, что думали, — у них не было двойных стандартов морали и поведения. После смерти мужа, с которым ей привелось разделить все радости и горести, Надежда Матвеевна прожила более 20 лет. Она сама иронизировала на этот счет: «Такое долголетие не подобает добропорядочной жене». Когда на доме, где в последние годы (с 1964 по 1969) жил академик В. В. Виноградов (это в Калашном переулке), была установлена мемориальная доска, его «добропорядочная жена» заметила с горькой иронией: «Не похож. Но будет похож через сто лет». То есть тогда, когда уже не будет никого из тех, кто знал Виктора Владимировича при его жизни.

Она считала своим долгом, чтобы труды академика В. В. Виноградова были изданы в максимально полном объеме — а это более 1000 авторских листов. И сделала немало, чтобы это осуществить. Кроме того, в дар Академии наук (в Пушкинский Дом в Петербурге) Надежда Матвеевна передала богатейшую библиотеку Виктора Владимировича и обстановку его кабинета из их последней квартиры вместе с ценными картинами, которые висели там. Незадолго до своей кончины, дав наконец-то согласие на публикацию писем Виктора Владимировича к ней (свои письма к нему она сожгла), Надежда Матвеевна сказала: «Пусть те, кто будут жить после нас, узнают, какими мы были на самом деле».

Какими же они были? Надеюсь, что в этой небольшой главе мне хоть в малой степени удалось рассказать об этих удивительных людях, личностях, с которыми мне посчастливилось встретиться в своей жизни. Да, это счастье, что я была знакома с ними. Находиться в течение многих лет рядом с такими людьми и не испытать на себе их благотворного влияния было невозможно.

Виктор Владимирович и Надежда Матвеевна сыграли большую роль не только в становлении меня как человека искусства, исполнительницы классических произведений. Они исподволь воспитывали мой художественный вкус — их культура незаметно как бы входила в меня. У них были эстетические предпочтения людей, относившихся к «прежней» русской интеллигенции. Я невольно училась, глядя, как красиво оформляла Надежда Матвеевна свой дом — по мере того как они переезжали с квартиры на квартиру. Когда у них появилась возможность, они стали покупать картины, другие художественные произведения, особо предпочитая предметы искусства пушкинского времени. Видя это и я стала более внимательно приглядываться к тому, как надо создавать среду, в которой живешь, в которой приходится проводить немалую часть своего времени.

Они прививали мне вкус к старинной мебели, вообще любовь к старине, к старой, классической культуре. Поначалу внутренне я как бы противилась — все это было так странно, как-то непривычно. У меня, тогдашней, невольно возникал вопрос: «И что хорошего в какой-то там старомодной рухляди?» Но другой реакции, другого отношения от меня тогда нельзя было и требовать — я была воспитана на других вкусах, была «продуктом» своего времени (достаточно вспомнить «Песню о тракторах», которую в детстве я пела на экзамене при поступлении в музыкальную школу). Но по мере того как я, став певицей и уже работая в театре, начала ездить с гастролями, когда быстро расширялось мое представление о мире, отношение к тому, о чем говорили со мной Виктор Владимирович и Надежда Матвеевна, становилось все более осознанным.

Выступая в разных странах, бывая в домах, куда меня приглашали мои коллеги по искусству или поклонники его, я увидела, что там не было того повального увлечения «модерном», всей этой угловатой полированной мебелью, какое началось у нас в 50-е годы и потом приняло характер обязательного стереотипа. В домах меня привлекло сочетание старинных вещей с современными. Пусть был один-два предмета старинной обстановки, но они так удачно «обыгрывались», находились в таком удачно выбранном для них месте квартиры, что смотрелись с самой выгодной стороны.

Вернувшись как-то с очередных гастролей, я взглянула на свою домашнюю обстановку уже другими глазами — и разочаровалась в ней. Я поняла, что все это безликое, стандартное, почти казарменно-среднестатистическое. И пошла в комиссионный магазин. Надо сказать, что тогда комиссионные мебельные магазины были просто забиты старыми вещами, среди которых попадались и действительно высококлассные. Это были годы, когда в нашей стране начиналось массовое жилищное строительство и многие москвичи (и не только они) уже стали переезжать из переполненных коммунальных квартир в новые дома, и старинная мебель или другие вещи, рассчитанные на просторные комнаты с высокими потолками, не то что не вписывались — они просто не помещались в малогабаритных квартирах с их комнатками-клетушками. Поэтому при новоселье немало прежней мебели выбрасывалось (основную массу ее действительно было не жалко отправить на свалку), но еще оставались и вещи высокого уровня (особенно в семьях «бывших» или их потомков), которые отвозились на продажу в специализированные магазины.

Придя в такой мебельный магазин, я поговорила с встретившим меня продавцом (или консультантом-товароведом), рассказала, кто я, что интересуюсь стариной. Он отнесся ко мне с пониманием, записал телефон и обещал дать знать, когда появится что-либо достойное внимания.

Через какое-то время он позвонил и сказал: «Вам повезло — нам предложили очень хорошее старинное зеркало». Его продавала пожилая супружеская пара инженеров-геодезистов — очень интеллигентных людей. Они получили отдельную квартиру в новом доме и были вынуждены продать часть мебели, которая не помещалась на новом месте. Зеркало оказалось венецианского стекла в красивой раме необычной формы. Хозяева зеркала рассказали, что оно когда-то принадлежало самому Ф. И. Шаляпину, у которого они купили его, когда певец уезжал из России. Конечно же, я купила эту красивую вещь (да еще с такой удивительной историей!), причем по тогдашним временам очень недорого — всего за 120 рублей.

Второй старинной вещью, которую я купила, был «байю» — типа комода, очень красивого, из розового дерева, с мраморной доской, с бронзовыми накладками-украшениями. История его появления в магазине на Петровке была до удивления похожа на историю с покупкой зеркала — такая же пожилая чета «старых» интеллигентов, получивших новую отдельную квартиру, такая же проблема с размещением там фамильной мебели.

На этот раз я попросила поехать со мной в магазин Виктора Владимировича и Надежду Матвеевну — в качестве консультантов. Помню, как Виктор Владимирович стал спорить с продавцом, подвергая сомнению достоинства предложенной мне вещи, как продавец доказывал обратное. Пока они дискутировали, Надежда Матвеевна говорила мне: «Ира! Это не то! Это хорошо для генеральш — слишком уж эффектно». Надо сказать, что Виктор Владимирович часто подшучивал надо мной и говорил: «Ей надо выйти замуж за генерала». Я в таких случаях парировала: «Зачем мне быть генеральшей — я сама генерал». Действительно, я тогда была уже народной артисткой, имела в Большом театре соответствующее положение, да и характер мой подходил к «генеральскому». Поэтому-то Надежда Матвеевна, отговаривая меня от покупки, и сказала о «генеральшах». Но выбранная мною вещь так подходила к купленному прежде зеркалу, так мне нравилась, что я уже четко представляла, где все можно поставить. И тогда решилась: «А мне нравится! Я покупаю!»

Споры прекратились, а Надежда Матвеевна сказала: «Молодец, Ира! Если нравится — надо покупать!» Прошло много лет, но до сих пор я не жалею, что проявила тогда «генеральский» характер и купила то, что мне понравилось…

В определенном смысле своими учителями жизни я могу считать и других замечательных людей, с которыми судьбе было угодно меня познакомить. И от каждого из них — вольно или невольно — я что-то заимствовала, чему-то училась. Было бы желание, а научиться можно многому, главное, чему? Тут уж человек выбирает сам — что подсказывает ему его ум, сердце, совесть…

Одной из таких замечательных личностей была выдающийся скульптор Вера Игнатьевна Мухина. Вместе со мной на вечернем отделении Московской консерватории училась ее невестка (жена ее сына) Наташа Замкова. Благодаря Наташе я и познакомилась с Верой Игнатьевной.

Впервые я пришла в дом Мухиной в переулке Н. Островского (на Пречистенке), когда мы с Наташей Замковой стали вместе готовиться к экзаменам в консерватории — «зубрили» историю музыки, еще какие-то предметы. Помню, как на меня произвел большое впечатление этот особняк и находившаяся при нем мастерская Веры Игнатьевны. Из вестибюля вверх поднималась большая лестница, в одном углу, при повороте на лестницу, стояла скульптура женщины-крестьянки с мощными формами — как любила это делать Мухина. Из квартиры можно было спуститься в мастерскую — застекленную, полную света, очень просторную и высокую. В то время там стоял в работе памятник П. И. Чайковскому — в натуральную величину, вылепленный тогда из глины. Через несколько лет, в 1954 году, бронзовый Чайковский был установлен перед зданием Московской консерватории, носящей его имя.

Я знала о творчестве В. И. Мухиной еще с юности, до поступления в Архитектурный институт, и она была среди моих кумиров-женщин, посвятивших себя творчеству. Мое уважение к ней возросло в студенческие годы. Мне всегда нравилась скульптура, которая близка к архитектуре, хотя со стороны и кажется, что эта работа связана с разного рода неудобствами: грязь от глины, гипсовая пыль, необходимость иметь дело с тяжелыми глыбами камня…

Когда я познакомилась с Верой Игнатьевной, мое юношеское преклонение перед ней только увеличилось. Она была очень умным, очень интересным человеком. И хотя я увлекалась музыкой, именно скульптор В. И. Мухина, а не какая-либо из певиц, перед некоторыми из которых я тоже преклонялась, была и осталась для меня идеалом Женщины-Творца. Личность такого масштаба не могла не оказывать влияния на нас, молодых.

Человека формирует окружение, и очень важно, под чье влияние ты попадаешь, на кого потом ориентируешься. Встречи с такого рода творческими людьми — это настоящие «университеты» жизни.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.