Глава девятая «СИЯТЕЛЬНЕЙШИЙ ГРАФ»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава девятая

«СИЯТЕЛЬНЕЙШИЙ ГРАФ»

Два года, предшествовавшие вторжению наполеоновской армии в Россию, — 1810-й и 1811-й — составили в жизни графа Аракчеева особый период. Никогда не был он так покоен и доволен собой, как в эту пору. И до нее, и после Алексей Андреевич частенько сетовал на собственную судьбу, поругивал чиновную свою участь. В 1805 году он мог, например, в письме к матери назвать свою службу «проклятой» и заявить о ней: «…Я проклинаю, что опять в оную муку попал». В 1810 году в аракчеевских письмах звучали совсем другие нотки — граф был рад своей службе и доволен жизнью. А в летние месяцы названного года, судя по собственным его признаниям, прямо блаженствовал. «Я нынешним летом очень доволен, жил спокойно и много пробыл в Грузине», — писал он 16 сентября И. Т. Сназину.

Для довольства у Аракчеева были все причины. Не прошло и месяца после посещения Грузина Его Величеством, как пожаловала туда Ее Высочество Екатерина Павловна. Граф две недели пребывал в своем имении, ожидая ее приезда. Великая княгиня, писал он 3 июля брату Петру, «изволила 28 числа июня прибыть в Грузино в 4 часа по полудни и пробыла до 12-ти часов ночи и изволила кушать в моем доме и везде гуляла и отменно всем была довольна».

Визиты государя и его любимой сестры к Аракчееву убедительно говорили всем, что граф при царском дворе в чести, что он ценим. Известие о том, что император Александр посетил Грузино, было немедленно распечатано в российских и даже иностранных газетах. Но и сам Алексей Андреевич, польщенный государевым вниманием, спешил сообщить своим знакомым об оказанной ему высочайшей почести. Александр не успел еще покинуть Грузино, а граф уже слал радостное послание министру внутренних дел Осипу Петровичу Козодавлеву. Тот ответил сразу: «Милостивый Государь Граф Алексей Андреевич. Сего утра рано обрадован я был милостивым своеручным письмом вашим. Излишним почитаю я повторять вашему сиятельству уверения мои, что всякое удовольствие и благополучие, с вами случающееся, я принимаю с чувством искренно вам преданного и от всего сердца вас любящего и почитающего человека. Мне остается вам кратко сказать, что очень и очень обрадован был известием о посещении, и столь долгом и важном, какого удостоилось прекрасное село Грузино. Ежели бы сегодняшняя газета не была уже напечатана, то бы я, без сомнения, сего же дня поместил сие известие: в субботу «Северная почта» будет украшена оным»[158].

В октябре 1810 года в Грузино пришло письмо из далекой Франции. Адвокат Е. Бей из города Нюи в Бургони писал Аракчееву: «Я читал в парижской газете, называемой «Монитором», о славном угощении, сделанном Вашим Сиятельством Вашему Государю при возвращении его из Твери в первых числах июня. Сие событие делает большую честь подданному, а равно и Монарху, ибо оказывая Вам свою доверенность, доказывает вместе с оным и отличное к Вам уважение. Из сего видно, что Ваше сиятельство изволит обладать большим имением и что находится у Вас много запасов разного рода вина, воды, ликеров и пр. А посему если Вам нужно выписать все оное из Бургони, как-то: самого первого сорта Фронтиньяк, Лангедокскую водку, оливковое масло, уксус белый и красную горчицу и пр., то получив ваше уведомление, я могу Вам (прислать наперед счет) доставить все оное в будущем феврале до Кенигсберга или морем». Неизвестно, воспользовался ли Алексей Андреевич услугами французского адвоката, но само предложение месье Бея не могло не льстить его тщеславию — он, русский граф, известен и почитаем даже во Франции.

Никогда прежде не получал Аракчеев столь много похвал в свой адрес, как в это время, никогда ранее не читал он о себе таких красивых слов. Мемуары современников и труды историков обыкновенно рисуют нам его в образе человека, всеми презираемого и ненавидимого, во всех уголках России всячески поносимого, так что остается лишь пожалеть его и удивиться, как мог жить он в подобной атмосфере, как нес на себе крест всеобщего проклятия. Но не было в действительности у россиян всеобщей ненависти к Аракчееву. Всегда, во все эпохи его жизни находились вокруг него люди, воздававшие ему хвалу, и часто совершенно искреннюю, — люди, благодарные ему за то, что он для них делал.

Потоком шли к графу в Санкт-Петербург и в Грузино письма — шли со всех уголков России и от самых различных людей: от императора, от великих князей и княгинь, от сановников, генералов, офицеров, купцов и т. д. Сберегавшиеся при жизни графа в Грузино, связки этих посланий к Аракчееву по смерти его нашли пристанище в архивах и оказались таким образом неизвестными публике: мало что было извлечено из них и напечатано для всеобщего прочтения. Между тем письма эти — одно из ярких свидетельств того, что Аракчеев был «не вполне тот, что мерещится нам в журнальных легендах».

Человек раскрывается не только в своих собственных письмах, но и в тех, что адресованы к нему, и раскрывается часто с неожиданной стороны. Многие послания к Аракчееву (особенно с той поры, как вошел он при царском дворе в доверие и силу) были пронизаны лестью. Но не всякая лесть — неправда! Нельзя льстить красиво, говоря заведомую ложь. Льстивые излияния могут быть приятными на вкус лишь тогда, когда в них примешана немалая доля искренних чувств.

Графу Аракчееву льстили красиво и приятно. «Сиятельнейший граф, милостивый государь! — обращался к нему 30 декабря 1809 года издатель журнала «Русский Вестник» С. Н. Глинка. — Два года удостоивали Вы благосклонного воззрения своего «Русский Вестник»: да озарится оный и на будущий год равным щастием! В кратковременную бытность вашу в Москве не смел я беспокоить вас изъявлением личного моего почитания: по деятельности и твердости ваших дел вы приветственны во всех пределах любезного нашего отечества. И так во всякое время и повсеместно все сыны Отечества пред вами благоговеют: в полной мере питается чувствие к вашим деяниям, которые напечатлеются в отечественных наших летописях. При сем осмеливаюсь усерднейше поздравить Ваше сиятельство с наступающим Новым годом: да ниспошлет вам Бог еще многие лета к служению Государю и Отечеству. Правота ваших деяний ручается вам в том, что все русские воссылают равное моление к небесам».

Переписка Аракчеева обнаруживает, сколь многим людям этот мрачный и грубый человек помог устроить так или иначе свою жизнь. Слова благодарности неслись в его адрес со всей России. «Вы ходатай у престола человеколюбивого и великодушного Монарха, вы глаз блестящего правосудием трона», — писал графу перед началом 1810 года некий Василий Любицкий. «При самых воинских трудах никогда не забываю оказанные вашим сиятельством мне милости и благодеяния, что по гроб мой останется в сердце моем запечатлено», — слал Алексею Андреевичу свое благодарение в письме от 9 июня 1810 года храбрый полковник Яков Кульнев, пребывавший в то время на очередной своей войне, на сей раз турецкой. «Милостивый государь, граф Алексей Андреевич! — писал оттуда же 4 июля молодой князь гвардейский подпоручик Александр Сергеевич Меншиков. — Я пользуюсь позволением, данным мне Вашим Сиятельством, чтоб еще возобновить истиннейшую мою благодарность за оказанные мне милости во время вступления моего в военную службу». Из содержания данного письма видно, что граф Аракчеев помог чем-то потомку светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова.

Некий Николай Житков специально прислал графу 26 июля 1810 года коротенькую записку, чтобы излить в ней свое чувство благодарности ему: «Сиятельнейший Граф, Милостивый Государь! Естли слезы благодарности, проливаемые пред существом Всевышним, приемлемы им, то одно оно в силах заплатить Вашему Сиятельству за все оказываемые вами нам милости. С глубочайшим высокопочитанием и преданностию честь имею пребывать Вашего Сиятельства Милостивого Государя всепокорнейший слуга».

«Почтеннейшее письмо Вашего Сиятельства от 4-го сего июля я имел удовольствие получить, — писал Аракчееву 29 июля 1810 года Андрей Дмитриевич Мартынов. — Признаюсь Вашему Сиятельству, что слабые мои силы не в состоянии изъявить вам, Сиятельнейший Граф, в полной мере моей покорнейшей благодарности, коя в чувствах моих имеет оставаться по жизнь мою».

Какие бы времена ни переживал в своей чиновной судьбе Алексей Андреевич, какие бы невзгоды и радости ни испытывал, не переставал поддерживать его теплыми словами друг его М. В. Храповицкий. «Знаю, что вы не живете на себя, а приносите себя в жертву отечеству и государю», — восклицал Михаил Васильевич в своем письме к графу от 9 ноября 1808 года.

Храповицкий иногда заезжал к Аракчееву в Грузино. Но чаще они обменивались письмами. «Милостивый государь, граф Алексей Андреевич! — писал Храповицкий своему другу 13 февраля 1810 года[159]. — Поздравляю вас с масленицею, потому что в праздничные дни ее будете иметь отдохновение в любезном Грузине. Не написал я там в гроте моего имени на вазе с прочими, а хотел, чтоб вы дали мне там уголок написать четыре строчки при сем приложенные. Видите, что я в мыслях часто в Грузине бываю и хозяина хорошо знаю; завидовать худо, а поздравляю тех, кто будет с вами проводить там масленную и наслаждаться вниманием хозяина». Это письмо М. В. Храповицкого сопровождает четверостишие «К хозяину», которое автор его, по собственному его признанию, хотел бы начертать на вазе, стоявшей в графском гроте:

Готов и ревностен Отечеству служить,

Царю и в обществе умеет быть полезным;

Уединясь — с собой умеет в мире жить,

С друзьями быть любезным.

В своем письме от 9 июня 1810 года Михаил Васильевич благодарил Аракчеева за «приятные письма», писанные графом 17 и 28 мая, и сообщал, что ему любопытно узнать, был ли у графа «вожделенный гость». Нетрудно догадаться, что имеется в виду император Александр I, посетивший Грузино 7 июня 1810 года. «Любя вас и почитая как искреннего друга, — продолжал Храповицкий, — отнюдь не хочу, чтоб вы подвергли себя трудностям по делам, о коих я прошу. Но тогда б сам я огорчился и на вас сетовал справедливо, когда б ради меня вы потерпели б что-нибудь неприятное».

Как государственный деятель Аракчеев был уважаем многими выдающимися людьми своего времени. В мемуарной литературе факт сей почему-то замалчивается. Более того, часто утверждается, что Аракчеев был человеком, которого «кроме гнуснейших льстецов, никто терпеть не мог, не произносил без презрения имя его». Цитированные слова принадлежат Александру Михайловичу Тургеневу, видному сановнику царствований Александра I и Николая I, и писаны в 1848 году, но подобным образом писали об Аракчееве и многие другие его современники. Содержание переписки Аракчеева, из архивных залежей которой опубликована лишь незначительная часть, не подтверждает этих мемуарных утверждений. Более того, оно свидетельствует, что человек этот, вошедший в русскую историю под именем «злого временщика», имел тесные дружеские и деловые отношения со Сперанским (более тесные, чем это представляется в исторической литературе), к его советам нередко прибегал занимавший пост министра внутренних дел граф В. П. Кочубей. Видные религиозные деятели того времени — митрополит Новгородский и Санкт-Петербургский Амвросий, а затем его преемник Серафим — также воздавали должное и государственному уму Аракчеева, и его человеческим качествам христианина; они неоднократно посещали Грузино и с удовольствием общались с хозяином усадьбы.

Ценили Аракчеева также и люди, которые стали зваться после 14 декабря 1825 года «декабристами». Они писали не только сатиры и эпиграммы в его адрес, но и весьма уважительные письма.

Не сложилось у Аракчеева ровных, доброжелательных отношений с М. Б. Барклаем-де-Толли, хотя Алексей Андреевич покровительствовал способному военачальнику во время войны в Финляндии — исходатайствовал ему чин генерала от инфантерии. Но сделавшись военным министром, Михаил Богданович стал проявлять свой характер, и благожелательность графа к нему сменилась на крайнюю неприязнь.

Другой прославленный военачальник того времени князь П. И. Багратион оказался в этом смысле счастливее Барклая. За Финляндскую войну Петр Иванович также получил чин генерала от инфантерии и тоже благодаря Аракчееву, но в отличие от Михаила Богдановича сумел сохранить благоволение графа и продолжал пользоваться его покровительством. Нижеследующие строки из письма Багратиона к Аракчееву, отправленного 14 января 1810 года из Букарешта (Бухареста), хорошо показывают характер отношения князя к графу:

«Когда я был еще в Гирсове, дали мне знать, что адъютант Вашего Сиятельства приехал в Фокшаны, счел, что и Вы скоро прибудите в армию; признаюсь искренно, что я не в себе был от радости, дабы Вас видеть здесь, и лучше обо всем объясниться. И для того отправил к Вашему сиятельству немедленно на встречу адъютанта моего Давыдова[160] прямо до Киева и с ним имел честь писать к Вам и просил Вас, дабы Вы мне не мешали принять Вас по всей дистанции в городах как должно по сану Вашему; ибо я очень знаю, как должно принимать начальников; но, к прискорбию моему, осведомился, что адъютант Ваш уехал, так что даже и со мною не повидался, а от Вашего Сиятельства я получил из С. Петербурга депеши. Я, любя Вас и почитая, ссылаясь на Вашу справедливость, приятно ли то, что со мною так поступают. Я вас уверяю, что у меня нет секрету с вами ни с которой стороны, а паче по части воинской, — и естли бы адъютант Вашего Сиятельства заехал ко мне хотя на часочек, он бы более и вернее от меня получил сведений по всем частям, нежели в Фокшанах от коменданта или исправников тамошних. Признаюсь от души и сердца моего и сколько я вас почитаю, сие крепко меня огорчает».

Багратион был на войне с Турцией, а недоброжелатели его — в Санкт-Петербурге. Кто-то из них постарался представить его действия как военачальника в невыгодном свете императору Александру. Аракчеев сумел восстановить честь князя в государевых глазах. Чувство благодарности Петра Ивановича к Аракчееву возросло настолько, что стало прорываться порой самым неожиданным образом: «Ваше Сиятельство! — писал Багратион своему благодетелю весной 1810 года в сопроводительной записке к какому-то подарку. — Азиятская мода; дамы носят на шее — оно и пахнет хорошо. Я не верю, чтобы у Вашего Сиятельства не было шуры-муры, можете подарить; надеюсь, что понравится. Преданный Вам Багратион». Князь угадал: 8 июня граф подарил азиатскую вещицу Настасье Минкиной, хорошо показавшей себя при визите в Грузино императора Александра.

***

После того как Аракчеев сдал пост военного министра, у него появилось больше свободного времени и он чаще стал бывать в своем имении. К 1806 году в Грузине был построен для него каменный дом. Над входом граф поместил слова своего девиза: «Без лести предан». В том же году 20 сентября — в день рождения императора Павла — в селе Грузино была освящена новая каменная церковь во имя Святого апостола Андрея Первозванного. А заложена была церковь 5 мая 1805 года — также в знаменательную дату: в этот день шесть лет назад император Павел возвел Аракчеева в достоинство графа Российской империи. 17 апреля 1811 года император Александр утвердил представленный графом доклад о придании церкви статуса Грузинского собора.

Внутри храма Алексей Андреевич повесил портрет Петра I, а под портретом высек надпись: «Грузинская вотчина, бывшая во владении монастырей, пожалована государем императором Петром Первым, в 1705-м году, князю Александру Даниловичу Меншикову». Аракчеев очень гордился тем, что до него имением Грузино владел светлейший князь, ближайший сподвижник Петра I.

Усадьба Петрова временщика не сохранилась. Как ни искал Алексей Андреевич в Грузино следов своего предшественника — не нашел даже развалин. Но видно уж очень хотелось ему иметь хоть что-то от усадьбы Меншикова, и он приказал соорудить у себя в саду искусственную развалину с княжеским гербом и нарек ее «руиной князя Меншикова». Внутри «руины» сделан был небольшой грот, в нем граф поставил бюст Александра Даниловича[161].

Сад, устроенный в первые же годы после того, как граф Аракчеев вступил во владение Грузиным, к 1810 году разросся и стал вполне соответствовать величественному характеру построенных в имении зданий. Составленный для графа «Реестр фруктам и зелени 1810 года», полученным в грузинском саду, показывает, что здесь в указанное время были выращены и сняты абрикосы (60 штук), «вишни шпанские черные» (5000 штук), «вишни шпанские розовые» (250 штук), «вишни белые» (100 штук), персики (156 штук), «огурцы русские» (8300 штук), «бобы русские» (12 пудов), «бобы турецкие» (4 пуда), «щевель шпанский для зимы» (10 пудов), цветная капуста (520 кочанов) и т. д.

Среди документов, собранных в аракчеевском фонде РГВИА, встречаются и счета на печатные издания, закупавшиеся графом для своей библиотеки. Так, в счете за 27 мая 1810 года указано: «Куплено для Вашего Сиятельства книг: Московский журнал 802 года, 8 частей — 18 [рублей], Путешествие в полуденную Россию, 4 части — 6, Словарь Исторический 14-я часть — 3, Труды Вольного Экономического общества с 51-й по 61-ю часть, итого 10 частей — 24–50, Дорожник с картой — 25, Санкт-Петербургский журнал, октябрь, ноябрь и декабрь месяцы — 3, Вестник Европы, октябрь, ноябрь и декабрь месяцы — 3».

Если граф Аракчеев находился в Санкт-Петербурге, голова вотчины — Иван Дмитриев, казначей — Степан Миловидов, дворецкий — Никита Федоров регулярно высылали графу Аракчееву свои отчеты[162].

Посылала отчеты Аракчееву и его фактическая жена Настасья Минкина. Алексей Андреевич неизменно представлял свою возлюбленную крестьянку гостям. Представил ее и самому государю, в то время когда Его Величество гостил у него в имении.

По мере того как подрастал Мишенька Шумский, граф все более к нему привязывался. В 1809 году он отдал мальчика на учебу в Петровскую школу в Санкт-Петербурге пансионером к Н. И. Гречу. Миша учился с трудом — то ли был ленив, то ли соображал плохо или же имело место и то и другое. 17 июня 1811 года его учитель Н. И. Греч сообщал Аракчееву: «Я усомнился отпустить Мишеньку сегодня домой, потому что он в течение сей недели вел себя нехорошо, лгал, писал худо и шалил в классах, за что был и наказан. Если Вашему Сиятельству не противно, то он останется сегодня и завтра у меня для переделания своих уроков. При сем случае беру смелость оправдать себя перед Вашим Сиятельством в рассуждении заданного мною Мишеньке грамматического разбора, который по справедливости возбудил негодование ваше, ибо Мишенька имеет еще весьма слабое понятие об оном. Но недоразумение сие произошло от лени Мишенькиной: я ему не задавал анализа, а только велел списать страницу и подчеркнуть те слова, кои он почтет именами существительными, желая чрез то возбудить его внимательность и размышление. Потом я хотел прочесть с ним вместе сию страницу и показать, где он ошибся. По моему мнению, это легчайший способ начинать с детьми грамматику; но он верно желая похвастать, сказал, что ему задан полный анализ и чрез то навлек на меня справедливое Вашего Сиятельства неудовольствие, которое, надеюсь, прекратится чрез сие мое объяснение». В конце данного письма Греч просил графа заплатить за следующие полгода учебы Миши в пансионе. Алексей Андреевич отвечал на следующий же день: «Благодарю вас, Николай Иванович, за поправление Мишеньки, но прошу его севодни уже ко мне отпустить, но как у вас уже скоро начнутся каникулы, а я намерен завтра ехать в деревню, то и хочу его взять с собою, дабы мать его могла видеть, то прошу и книги его отпустить с ним. Я обыкновенно недолго бываю в деревне, то по возвращении моем деньги привезу на вторую половину года, а севодни я не могу доставить, ибо я летом все хозяйство держу в деревне, а здесь ничего не имею».

Аракчеева, кажется, не встревожило поведение Миши в школе. Граф был настолько привязан к мальчику, что совсем не замечал в нем дурных наклонностей, признаки которых явственно проступают в письме Н. И. Греча.

О новой женитьбе Аракчеев больше не помышлял, и мать его уже почти перестала надеяться на то, что старший сын ее когда-нибудь обзаведется настоящей семьей и порадует ее внуками или внучками. Зато Алексей радовал Елисавету Андреевну своими успехами на царской службе да рассказами о том, как милостив к нему император.

Так, 13 июня 1810 года граф писал матери о визите в Грузино императора Александра: «Теперь, дражайшая родительница, я уведомляю вас о полученной мною от государя императора милости, он изволил на обратном пути из Твери в Чудово поворотить и, переправясь чрез разлив версты три водою, приехал ко мне ввечеру в Духов день в Грузино, где изволил ночевать, а на другой день все утро гулял в саду и по деревням ездил, изволил откушать и после полудней, часу в 7-м изволил отправиться в Петербург. Государь был чрезвычайно весел, и все и везде ему чрезмерно понравилось, эта милость есть важная, что государь посещает нарочно своего подданного».

Об этом знаменательном для себя событии Алексей Андреевич сообщил на следующий день и брату Петру. А 3 июля он делился с Петром Андреевичем новой своей радостью: «Отправя к вам, мой братец, прошедшего месяца 14 числа письмо, я в оной же день отправился в мое Грузино, где и пробыл до вчерашнего дня, имея причину там покойно жить по случаю приезда ее высочества великой княгини Екатерины Павловны, которая изволила 28 числа июня прибыть в Грузино в 4 часа по полудни и пробыла до 12-ти часов ночи, и изволила кушать в моем доме и везде гуляла и отменно всем была довольна». Радость Алексея Андреевича от того, что сестра императора Александра оказалась у него в гостях всем довольной, была безмерной. «О себе вам, батюшка братец, скажу, — завершал он свое письмо, — что я, слава Богу, здоров и спокоен ныне и живу более в Грузине. Прошу вас дружески писать ко мне, когда будете иметь надобность в деньгах, полно вам со мною церемониться».

Граф Аракчеев получил от службы все, что только мог от нее получить, — власть, богатство, славу. Но и потерял при этом немало. В отношения его с братьями и другими родственниками после того, как взошел он на вершину власти, вдруг влилось нечто холодное, расчетливое, чуждое обычным родственным связям. Власть, которую он приобрел, была воспринята его родственниками как чаша круговая — обносить их и делиться с ними стало, в их представлении, главной его обязанностью.

Просили в большинстве своем чины и должности. Причем обращались с просьбами часто не к самому Аракчееву, а к его матери. А Елисавета Андреевна, в свою очередь, переадресовывала полученные ею просьбы сыну-сановнику. «А сего дни я нахожусь в Гарусове, — писала она своему Алексею 12 сентября 1810 года, — и сей час спешу ехать в Курганы. И при оным прошу тебя, мой батюшка, о неоставлении твоими отеческими милостями сего подателя Алексеева, о котором я уже лично тебя милого друга моего просила, чтоб поскорее произвести его в офицерский чин». Алексей Андреевич не отказывал матери в таких просьбах, но очень гневался на тех, кто беспокоил ими Елисавету Андреевну, если претендент был недостоин чинов и должностей. «Я недоволен вами, что вы беспокоите своими пустыми просьбами мою матушку, вы бы могли сами ко мне написать, и я бы вам написал, — укорял он Авдотью Ивановну Корсакову. — Меньшего вашего сына я определил в артиллерию, а большему сыну офицерского чину дать невозможно, ибо он совершеннейший лентяй и болезнь свою сам нарочно приписывает, он мог бы служить и очень хорошо, а видно хочет быть в деревне пастухом, то может быть в оном звании и без офицерского чина и впредь более об нем ни меня, ни матушку прошу не беспокоить, а надобно знать вам честь, я и так вам много сделал».

Дальний родственник графа Аракчеева Николай Васильевич Аракчеев служил офицером в Киеве. Осенью 1810 года он обратился к графу с просьбой оказать содействие в получении должности в Петербурге. Алексей Андреевич ответил на эту просьбу решительным отказом, заявив в своем письме к нему (от 12 октября): «Никак не желаю иметь шалуна и пьяницу моей фамилии в Петербурге, почему и советую вам или быть в армии, где хотя так же нехорошо быть нехорошим, но что делать, это еще сносно, ибо за глазами столицы, или еще того лучше, оставить вам совсем службу и удалиться в деревню и дать время пройтить летам, в кои бывают шалунами молодые люди. Вот, братец, вам мой совет, от которого я не откажусь, и здесь вам в Петербурге жить не соглашусь, да и пророчествую, что естли вы не оставите службы, то будете несчастливы, не забудьте онаго письма, оно пригодится вам вперед». Николай Аракчеев, не получив еще этого письма, послал 5 октября из Киева новую просьбу своему сановному родственнику об определении на службу в Петербург. Граф Аракчеев ответил на нее еще более резко: «Нет надобности объяснять, что вы желаете невозможного и я вам в оном отказываю, да мне даже мудрено кажется, как вам сие и в голову могло придти. Я пребуду к вам с почтением тогда, когда вы исправите свое поведение, которое теперь марает всю нашу фамилию».

Однако Алексей Андреевич не подозревал тогда, что все эти возможные угрозы для его репутации ничто по сравнению с той, которая росла вместе с Мишей Шумским.

***

Год 1812-й начался для Аракчеева как обычно. В первые два месяца ничто не предвещало перемен в его судьбе. Однако в марте случилось событие, ставшее предвестьем их: 17-го числа из Петербурга в Нижний Новгород был выслан государственный секретарь Сперанский. Повсюду тотчас распространился слух об измене, но внимательные наблюдатели ему не верили и считали высылку Сперанского уступкой императора Александра общественному мнению. Более всех радовалась данному событию столичная аристократия, и это ясно говорило о том, кому в действительности сделал уступку государь, удалив от себя человека, с которым три последних года работал над реформами управления империей. В преддверии военного столкновения с Наполеоном Александр решил пойти на сближение с российской аристократией. «Дерзкий попович» Сперанский стоял заслонкой на этом пути и потому должен был быть задвинут в какой-нибудь дальний угол империи.

Падение Сперанского не могло не насторожить Аракчеева. Граф знал, что его персона досаждает аристократам не меньше поповича-реформатора. О том, насколько велико было в данной ситуации беспокойство Алексея Андреевича за свою дальнейшую судьбу, лучше всего свидетельствуют следующие строки из его письма к брату от 3 апреля 1812 года: «Теперь приступаю вам к описанию, что я думаю известно вам уже выезд из С. Петербурха госп. Сперанскаго и госп. Магнитскаго; на их счет много здесь говорят нехорошаго, следовательно естли ето так, то оне и заслужили свою нынешнюю участь, но вместо оных теперь парьтия знатных наших господ зделалась уже чрезмерно сильна, состоящая из графов Салтыковых, Гурьевых, Толстых и Голицыных, — следовательно я не был с первыми в связях, был оставлен без дела, а сими новыми патриотами равномерно нелюбим, так же буду без дела и без доверенности. Сие все меня бы не безпокоило, ибо я уже ничего не хочу, кроме уединения и спокойствия, и предоставляю всем вышеписанным верьтеть и делать все то, что к их пользам, но безпокоит меня то, что, при всем оном положении, велят еще мне ехать и быть в армии без пользы, а как кажется только пугалом мирьским; и я верен, что приятели мои употребят меня в первом возможном случае там, где иметь я буду верной способ потерять жизнь, к чему я и должен быть готов; вот вам мое положение в ясности». Последняя строка этого письма отражала настроение его автора: «невеселой твой брат и верный друг Граф Аракчеев».

26 марта 1812 года в Комитете министров обсуждалась представленная министром финансов Гурьевым и военным министром Барклаем-де-Толли записка об учреждении в казенных имениях сукноделия. По записке предлагалось завести в Тамбовской и Воронежской губерниях суконные фабрики, положив в основу производства труд казенных крестьян. 20250 ревизских душ планировалось разделить на три части так, чтобы одна часть крестьян занималась сукноделием, а две прочие — прежними работами. На два месяца в году — июль и август — предполагалось останавливать сукноделие, дабы все сообща могли быстрее убрать урожай. Управлять казенными крестьянами, приписанными к суконным фабрикам, должен был, согласно записке, специальный комиссариат. Названные крестьяне не освобождались ни от личных государственных повинностей, ни от обыкновенной крестьянской подати. Последнюю они должны были вносить в казну из суммы денег, заработанных сукноделием. Рассмотрев предложения министра финансов и военного министра, Комитет министров полностью одобрил их и признал за благо поднести составленное ими по данному предмету положение и штаты на высочайшее утверждение Его Императорского Величества.

Председатель Военного департамента Государственного Совета граф Аракчеев, основываясь на сведениях, которые были ему известны по Военному министерству о разных и беспрестанных жалобах крестьян, состоявших при Павловской суконной фабрике, высказал по обсуждавшейся записке особое мнение, отличное от мнения других членов Комитета министров: «Обращение столь знатного числа государственных крестьян в ведение комиссариата, полагаю я, сделает ему совершенное затруднение в управлении оных, не принесет предполагаемой пользы, а огородит и расстроит состояние крестьян. По сим самым причинам я полагаю, что если министерство финансов находит удобность завести суконное изделие в государственных крестьянах, то не новое управление, а оно само может удобнее вводить оное не в виде фабрик, а в виде собственной крестьянской выгоды, которые, оставаясь в прежнем ведении, не столь почувствуют перемену своего состояния».

Сколь ни убедительны были аргументы Аракчеева, согласился с ними лишь один член Комитета — тогдашний министр полиции А. Д. Балашов. Собственноручно нанесенное графом Аракчеевым на бумагу мнение было приложено к решению Комитета министров и вместе с ним передано императору.

На заседании Комитета министров 10 апреля 1812 года статс-секретарь, управляющий делами Комитета, объявил: «Его Императорское Величество, удостоив рассмотреть журнал Комитета 26 минувшего марта о заведении сукноделия в казенных имениях под распоряжением Военного министерства, Высочайше апробовать соизволил мнение Председателя Государственного Совета Департамента Военных дел и согласившихся с ним». Император Александр поддержал Аракчеева, выступившего против всех (за единственным исключением) членов Комитета министров, тем самым признав, что его мнение оказалось более обоснованным, более компетентным. Однако к тому времени Аракчеев уже не занимал должности председателя департамента военных дел Государственного Совета. 30 марта 1812 года он был освобожден от нее императором Александром.

Выезжая в апреле в Вильно, Его Величество приказал отправиться туда же канцлеру Н. П. Румянцеву, В. П. Кочубею, А. Д. Балашову, П. В. Чичагову. Вместе с ними вызван был в ставку готовившегося к войне российского императора и граф Аракчеев.

14 апреля, в пятницу Страстной недели, Алексей Андреевич покинул Санкт-Петербург. Спустя две недели — 28 апреля 1812 года — он был в Вильно. До начала Отечественной войны оставалось всего полтора месяца.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.