Орден Георгия и «когорта добромыслящих»

Орден Георгия и «когорта добромыслящих»

Давно ли наблюдал Бенкендорф, как русская эскадра торжественно проходила через Босфор, а турецкие пушки гремели в её честь торжественным салютом? Давно ли султан Селим угощал русских посланников кофе в своём шатре?

Теперь всё переменилось. Реформатора Селима смела с престола волна янычарского бунта. Турция, впечатлённая успехами Наполеона, стала ориентироваться на «императора, который под Аустерлицем победил двух императоров». Разногласия между Россией и Оттоманской империей стали накапливаться так быстро, что осенью 1806 года переросли в открытый вооружённый конфликт.

Поначалу военные действия шли без явного преимущества одной из сторон. Вскоре после Тильзитского мира и во многом благодаря ему противники пошли на перемирие, длившееся с осени 1807-го до зимы 1809 года.

Весь 1808 год Турцию сотрясала смута: янычары вели себя в Стамбуле, как «горячие скакуны, носившиеся на воле по лугам беспорядка»76, выставляли на столичных площадях головы казнённых сановников, меняли у кормила власти не только визирей, но и монархов. Султан-реформатор Селим был убит, на престол взошёл консервативный Мустафа; однако вскоре армия возвела на его место умеренного Махмуда, который «на всякий случай» казнил предшественника. Одновременно тянулись, то прерываясь, то опять возобновляясь, русско-турецкие переговоры. Вокруг них шла тонкая дипломатическая игра, в которую были вовлечены Франция и Великобритания. Ни первой, ни второй быстрое разрешение конфликта не было выгодным.

Бенкендорф отправился в армию в июне 1809 года, вскоре после того, как закончился — фактически безрезультатно — очередной раунд мирных переговоров.

Провожавший его С. Н. Марин отозвался большим стихотворением «На отъезд флигель-адъютанта в армию»:

…Наш друг точить не хочет лясы,

А едет воевать он в Ясы,

Преплыть готов Днепр, Днестр, Дунай.

Пролейте слёзы вы ручьями,

И в горести сплеснув руками,

Кричите все: Прощай, прощай!77

В июне 1809 года конца войне не предвиделось. Русская армия застряла на Дунае, главной оборонительной линии Турции в Европе. Причина была не только в системе мощных крепостей, но и в крайне нездоровом климате, столетиями «охранявшем» северо-восточные рубежи Оттоманской империи. Дневная жара, сменяющаяся холодными ночами, плохое водоснабжение, массовое употребление солдатами незрелых и к тому же немытых фруктов вели к развитию эпидемий, делавших армию небоеспособной. Число умерших от болезней порой доходило до 20–30 человек в день78. Александр I лично требовал решительных действий, приказывал начать немедленное наступление за Дунай; но стоявший во главе русской армии 76-летний фельдмаршал А. А. Прозоровский не мог действовать «немедленно»: он ждал, когда просохнет от весеннего паводка заболоченная долина великой реки — без этого переправить большую армию было немыслимо.

Конечно, хорошим выходом был бы захват одной из охранявших мосты крепостей, однако в течение весны Прозоровский потерпел несколько чувствительных поражений именно при подобных попытках. Несмотря на помощь выписанного из России опального Кутузова (точнее говоря, действуя вопреки его советам), Прозоровский провалил штурм Браилова и, «увидя ужасное зрелище и безнадёжность успеха… предался отчаянию, плакал, бросался на колени, рвал на себе волосы» на глазах у всей армии. «Кутузов стоял подле него, храня хладнокровие. Он утешал Прозоровского: „И не такое бывало со мной, я проиграл Аустерлицкое сражение, решавшее участь Европы, да не плакал“»79. А турецкий визирь отметил победу посылкой в Константинополь ценного подарка — восьми тысяч русских ушей в мешках: оставшихся во рву крепости раненых по традиции добили80.

В конце концов именно Кутузова Прозоровский обвинил во всех бедах дурно начатой кампании и добился его удаления из армии. На смену Кутузову из Петербурга прислали Багратиона: со временем он должен был заменить престарелого, медлительного, страдавшего множеством болезней фельдмаршала — но только тогда, когда сам Прозоровский признает, что не в состоянии исполнять свою должность. Но для него этот пост был венцом карьеры, местом, с которого не уходят, а «уносят». Он держался до последнего, и его действительно «унесли» (престарелый фельдмаршал скончался 9 августа). А пока войска жили прежней невесёлой жизнью, ругали Прозоровского, с именем Багратиона связывали надежды на перемены к лучшему.

Волонтёр Бенкендорф появился в действующей армии в дни смены Кутузова Багратионом. Он попал под начало атамана М. И. Платова — и не случайно: именно в первой половине 1809 года Платов, зимовавший в Петербурге, заметно сблизился с Марией Фёдоровной и её кругом; полковник и атаман встречались на приёмах и званых обедах у вдовствующей императрицы.

Двадцать шестого июня, вскоре после прибытия, Бенкендорф принял участие в «поиске» отряда Платова в окрестностях Браилова: Прозоровский «напоследок» решил хоть както отомстить туркам за недавнее поражение. Десять казачьих полков, один драгунский и вверенный Бенкендорфу егерский полк с казачьей артиллерией подобрались в темноте к окрестностям крепости, спрятались в большом овраге и утром напали на вышедший за стены отряд. Пока в крепости поняли, что происходит, собрали и выслали на подмогу внушительную массу кавалерии, казаки Платова порубали и взяли в плен несколько сотен турок, угнали две сотни лошадей и четыреста голов скота.

Выбор цели, скрытное сближение, засада и, в неменьшей степени, уклонение от боя с превосходящими силами преследователей — все эти навыки партизанской борьбы Бенкендорф перенимал у лучших специалистов, и в будущем они ему не раз пригодились. Отряд благополучно вернулся в расположение русских войск у Галаца и почти на месяц погрузился в утомительную лагерную жизнь с жарой, несносными насекомыми и скудным пайком питьевой воды (её возили за 12 вёрст).

Наконец вода в Дунае спала, болота просохли и началась постройка моста и гати для переправы войск. Рвавшийся вперёд Бенкендорф возглавил отряд «охотников» из казаков и переправился через Дунай одним из первых81. Однако в конце июля, когда сооружение моста было окончено и армия начала долгожданный переход на турецкую сторону, с Бенкендорфом произошёл несчастный случай. Шёл сильный дождь, дорога в низине снова превратилась в болото, и его ослабевшая от бескормицы лошадь рухнула на разбитой ногами и копытами гати, да так, что седок сильно повредил левую руку и ключицу. К болезненной травме в первые дни после падения добавились страдания из-за невозможности отмахиваться от приставучих мух и комаров.

Армия уходила вперёд, начала одерживать победы, а стремившийся к подвигам волонтёр терял время в тыловом Галаце — без привычных развлечений, даже без книг. Только к концу августа он отправился вслед отряду Платова и догнал его у крепости Кюстенджи (Констанца), расположенной на скалистом мысу, выступавшем в Чёрное уоре. Отсюда начинался легендарный Траянов вал, некогда служивший границей Римской империи, а позже — «цивилизованного» мира Европы. Бенкендорф не преминул упомянуть в своих записках этот «барьер, возведённый против варваров Севера, через который теперь двигались цивилизованные народы Севера против варваров Юга»82.

В 1809 году Кюстенджи была турецкой крепостью с двухтысячным гарнизоном «отчаянных разбойников из Болгарии»83. Этот гарнизон попробовал было отогнать передовые посты Платова, однако атаман отправил к крепости Бенкендорфа с двумя батальонами пехоты и четырьмя орудиями. Вновь окунувшийся в родную военную стихию Бенкендорф преследовал противника до самых городских стен, закрепился на городском кладбище и дал возможность подвезти артиллерию для обстрела крепости. Командовавший турками Измаил-паша в предчувствии артиллерийских бомбардировок и грозившей голодом блокады вступил в переговоры, окончившиеся согласием сдать крепость на условии свободного выхода её гарнизона. Турок отпустили с оружием и обозами, взяв с них честное слово не воевать против русских в этой кампании. Специально приставленный к уходившему противнику русский офицер проводил его до Балкан. А освободившийся Платов пошёл на запад, на соединение с главными силами Багратиона и подошедшим из Валахии отрядом Милорадовича. Войска под командованием трёх популярных генералов соединились в самом начале сентября и тут же нанесли туркам очередное поражение: 4 сентября Бенкендорф принял участие в бою под Расеватом. Это большое село на берегу Дуная, в пяти верстах от Траянова вала, было атаковано с двух сторон: Милорадович наступал вдоль берега реки, а Платов совершил глубокий обход и развернул свои полки к югу от позиций противника. Главной атакующей силой были построенные в каре пехотные полки. Они шли, ощетинившись штыками, и представляли собой совершенно неприступные даже для многочисленной и умелой турецкой конницы движущиеся квадраты войск. Бенкендорф командовал «двумя фасами» одного из каре. Много позже полковые историки Чугуевского уланского полка припишут своим старшим однополчанам честь участия в бою рядом с Бенкендорфом. В полковой песне появятся восторженные строки:

Бенкендорф под Расоватом

Был в чугуевских рядах!84

Их авторы не ошиблись, а просто перепутали: «в чугуевских рядах» Бенкендорф был позже, в самом памятном для него сражении под Рущуком, в 1811 году; но о нём речь впереди.

Сам Александр Христофорович вспоминал, что дело под Расоватом было решено в четверть часа85 (хотя в целом столкновение длилось около трёх часов), а видавший виды Милорадович вообще назвал его «охотой с борзыми»86. Тем не менее в далеком Петербурге победу оценили как долгожданный успех русского оружия по ту сторону Дуная. Багратион получил высший орден Святого Андрея Первозванного, Платов и Милорадович стали «полными генералами». Все нижние чины, участвовавшие в сражении, получили по рублю. На долю Бенкендорфа досталось «монаршее благоволение»87.

Нельзя сказать, что турки покорно наблюдали за бодрым продвижением Багратиона. Наоборот, они попытались использовать уход русской армии из-за Дуная для организации наступления собственных главных сил из Рущука на Бухарест. Сам великий визирь Юсуф возглавил войско в 25 тысяч пехоты и конницы, и на некоторое время главный город Валахии охватила паника. К счастью, генерал Ланжерон (тот самый, чьи подробнейшие мемуары остаются важнейшим источником по истории турецкой войны) сумел остановить турок, имея под началом шеститысячный отряд. Юсуф отступил к Дунаю и укрепился в крепости Журжа. Багратион тем временем подступил к важнейшей дунайской крепости Силистрия и 11 сентября обложил её. Крепость была прекрасно укреплена, её защищал 11-тысячный гарнизон, обладавший солидными запасами провианта и боеприпасов. Исход осады Силистрии определял результаты всей кампании 1809 года.

В этот критический момент произошло событие, заставившее Бенкендорфа забыть о войне. На бивуаке, в двух переходах от Силистрии, он получил письмо из Петербурга. Это было прощальное послание от мадемуазель Жорж. В нём сообщалось, что актриса выходит замуж за своего давнего спутника, танцовщика Дюпора.

Оказалось, Бенкендорф был не из тех, в ком чувство ревности ослабляет любовь. Наоборот, эмоции вновь всколыхнулись в нём. Утихшая было страсть подогревалась горьким чувством досады: «…Любовь, снова пробудившаяся во мне, сменялась огорчением от того, что я покинут… я не мог больше думать ни о чём ином, только о возвращении в Петербург, о необходимости расстроить этот брак»88. И покинутый любовник стал искать официальную возможность вернуться в столицу — бежать с войны он не мог. …

Тем временем сухой и неэмоциональный послужной список продолжает отмечать военные заслуги Бенкендорфа: «В том же году находился за Дунаем в первых атаках при крепости Силистрии и в других делах во время блокады оной; за сие вторично получил монаршее благоволение»89.

За туманным выражением «в других делах» стоит незнаменитое поражение Багратиона при селе Татарницы, фактически решившее исход кампании 1809 года. У этого села, в десяти верстах от Силистрии, расположился в укреплённом лагере визирь Юсуф, приведший свою армию на помощь осаждённому городу. Штурмовать Силистрию, имея в ближнем тылу двадцатитысячное турецкое войско, засевшее в окопах, траншеях и ретраншементах, Багратион не мог. Поэтому 10 октября он попытался атаковать укреплённый лагерь Юсуфа, вызвать его на решительное сражение, разбить, прогнать — и затем заняться осадой. Увы, на открытое сражение Юсуф не пошёл, а все попытки с наскока овладеть лагерем, ставшим настоящей полевой крепостью, турки отбили с помощью вылазки, предпринятой гарнизоном Силистрии. К вечеру битва стихла, армии застыли в прежнем положении.

Тогда Багратион решил снять осаду. «Если бы я имел 50 000 под ружьём, — писал он в своё оправдание Аракчееву, — тут бы штык мой был самым искусным дипломатом… визиря бы заставил подписать мир не на барабане, а на его, визиря, спине… Я вам описать не могу, какую нужду мы терпим… Даже я не имею, из чего себе есть изготовить…»90 Время, отпущенное природой для кампании, выходило. По уграм начались заморозки, быстро истреблявшие остатки подножного корма. Ослабли лошади; от этого и кавалерия не смогла проявить себя при Татарнице, и пострадали зависящие от гужевой тяги обозы и артиллерия. А начальник интендантской службы вообще прислал Багратиону рапорт о том, что снабжение войск, стоящих под Силистрией, невозможно, и он «отрекается»91. В довершение всех напастей в армии началась очередная эпидемия.

Среди всеобщего уныния Бенкендорфа радовало только то, что он поедет в Петербург — пусть даже с неприятными известиями. Именно ему, флигель-адъютанту, Багратион поручил сообщить императору своё решение о необходимости снятия осады, запланированного на середину ноября. Армия начала отступать вниз по Дунаю, обратно к переправе у Гирсова.

— Александр был возмущён! Он так надеялся на успехи именно в 1809 году, когда Наполеон был занят войной с Австрией и Испанией. А тут вся Европа заговорила: «Если русские не могут одолеть нестройные толпы мусульман, то где устоять им против Наполеона!»92 Император потребовал от Багратиона оставаться на турецкой стороне Дуная, и тот формально выполнил повеление: армия сгрудилась у Гирсовской переправы и оставалась там до конца года, но никаких активных действий предпринять уже не могла. Багратион возмущался: «Виноват ли я, что в 24 часа не смог победить Оттоманскую Порту? …Я не трус, но безрассудную отвагу признаю я также большим пороком полководца». В конце концов он вспылил и попросил снять с него бремя командования: «Пусть лучший приедет, я докажу, что умею повиноваться!» Недовольный царь принял прошение главнокомандующего об отставке и одновременно признал кампанию оконченной; войска в самый Новый год вернулись из-за Дуная на зимние квартиры. Военные действия прекратились, и Бенкендорфу незачем было возвращаться в армию; он остался в Петербурге, поселившись в доме Воронцова.

Увы, мадам Жорж в столице не было. Её соперничество со знаменитой Семёновой достигло своего пика, и в зимний сезон 1810/11 года великая французская актриса отправилась покорять Москву. Броситься за ней вдогонку Бенкендорфу помешала довольно сильная болезнь: то ли от тоски по утраченной любви (как он сам пишет в мемуарах), то ли сказались полгода тягот полевой жизни в Молдавской армии. Как бы то ни было, только в начале зимы он начал появляться в свете на обедах, балах и маскарадах, тщательно скрывая свои переживания. Лишь в откровенных письмах Воронцову («Дорогой Воронцов! Только ты один и можешь читать в глубинах моего сердца…») прорываются жалобы покинутого любовника на то, как тяжело искать радости, будучи объятым унынием, а для того, чтобы развеселиться, приходится быть навеселе…93

…По возвращении мадам Жорж радости не прибавилось: актриса не желала общаться с бывшим возлюбленным. Только приезд на гастроли другой французской актрисы, Терезы Бургоэн (тоже пользовавшейся в своё время благосклонностью Наполеона), позволил Бенкендорфу отвлечься от переживаний и даже попробовать пережить подобные чувства во второй раз. Ему очень нравилось, что новая претендентка была полной противоположностью Жорж. Невысокая, с изящной фигурой, светлыми глазами и лукавой улыбкой, она была прозвана «богиней веселья и наслаждений». Бурного романа, правда, не получилось: Бенкендорф сам признавался, что добивался расположения и дружбы Бургоэн только для того, чтобы позлить Жорж94. По весне новый объект его увлечения вернулся во Францию, но душевная боль затихла, наступило некоторое облегчение.

Бенкендорф не поехал обратно в Молдавскую армию. Александр хотел, чтобы флигель-адъютант продолжил дипломатическую карьеру, и собирался отправить его в Испанию, в посольство Н. Г. Репнина95. Репнин до лета 1810 года был послом при дворе вестфальского короля, брата Наполеона, Иеронима. Александр намеревался перевести его в Мадрид, к другому брату Наполеона, Иосифу, дабы иметь непосредственную информацию о ходе дел на последнем наполеоновском фронте в Европе. Такому довольно прозрачному намерению император Франции решительно воспротивился. Он не мог прямо отказать своему русскому «союзнику», но и присутствие «злейших друзей» во враждебной, хотя и завоёванной Испании его совершенно не устраивало. Наполеон почти месяц откладывал встречу с приехавшим в Париж Репниным; потом просил его подождать с поездкой до сентября, поскольку в августе в Испании слишком жарко; потом месяц развлекал русского посла прелестями придворной жизни в Фонтенбло; потом (а был уже октябрь, и Молдавская армия уверенно наступала за Дунаем) заверил Репнина, что ему вообще нет необходимости ехать в Испанию…

Ждал Репнин, ждал Александр I, ждал и Бенкендорф. Воронцов тем временем отличился в турецкой войне — взял со своим отрядом Плевну и Ловчу, заслужив очередной орден, у Описывая позже свою жизнь в 1810 году, Бенкендорф в основном вспоминает собственные душевные переживания и амурные приключения. А вот о попытках начать политическую карьеру он не сообщает ничего. Только из воспоминаний сблизившегося с ним С. Г. Волконского мы знаем, что именно в этот период наш герой впервые выступил с идеей создания тайной политической полиции. Он хотел организовать её на манер французского ведомства Фуше, с работой которого достаточно близко познакомился во времена пребывания в Париже. Эффективность деятельности французской тайной полиции подвигнула недавнего дипломата на попытку организовать нечто подобное и в России.

Как пишет Волконский, «в числе сотоварищей моих по флигель-адъютантству был Александр Христофорович Бенкендорф… Были мы сперва довольно знакомы, а впоследствии — в тесной дружбе. Бенкендорф тогда воротился из Парижа при посольстве и, как человек мыслящий и впечатлительный, увидел, какие услуги оказывает жандармерия во Франции. Он полагал, что на честных началах, при избрании лиц честных, смышлёных, введение этой отрасли соглядатайства может быть полезно и царю, и отечеству, приготовил проект о составлении этого управления, пригласил нас, многих его товарищей, вступить в эту когорту, как он называл, людей добромыслящих, и меня в их числе. Проект был представлен, но не утверждён. Эту мысль Александр Христофорович осуществил при восшествии на престол Николая, в полном убеждении, в том я уверен, что действия оной будут для охранения от притеснений, для охранения вовремя от заблуждений. Чистая его душа, светлый его ум имели это в виду…»96.

Известный декабристовед профессор О. И. Киянская считает, что сам Волконский вполне мог стать в то время соратником Бенкендорфа по «когорте добромыслящих», поскольку «он был и остался убеждённым сторонником не только тайной полиции вообще, но и методов её работы в частности»97. Это не покажется удивительным, если вспомнить и другие подобные примеры. Такой положительный герой русской истории, как И. И. Пущин, «первый и бесценный друг» Пушкина, в своё время вышел в отставку из армии и собрался поступить на службу в полицию на низовую должность квартального надзирателя, чтобы доказать, «каким уважением может и должна пользоваться та должность, к которой общество относилось в то время с крайним презрением». Вняв просьбам сестры, умолявшей его «не совершать безрассудного шага», Пущин оставил мысли о службе в полиции98, но выбрал службу в судебном ведомстве — сначала в качестве сверхштатного члена Петербургской палаты, затем судьи Московского надворного суда. М. А. Корф подтверждал, что Пущин «пошёл служить в губернские места, сперва в Петербурге, потом в Москве, с намерением возвысить и облагородить этот род службы, которому в то время не посвящал себя ещё почти никто из порядочных людей»99, а Пушкин позже отозвался на его решение стихами:

Ты, освятив тобой избранный;Сан,

Ему в очах общественного мненья

Завоевал почтение граждан…

Текст проекта Бенкендорфа не сохранился, но благодаря Волконскому общий смысл его понятен: следуя принципу «не место красит человека, а человек место», Бенкендорф полагал, что «честные лица», объединившись на «честных началах» в «когорту добромыслящих», смогут тайно наблюдать за обществом и те самым охранять его как от «притеснений», так и от «заблуждений».

Император Александр не принял предложений Бенкендорфа, хотя и полагал, что «секретная политическая полиция… необходима в теперешних обстоятельствах»100, то есть во время противостояния с Наполеоном. Бенкендорф просто опоздал со своим проектом. Пока он был на войне, в столице уже был образован родственный его идее Комитет общей безопасности, по-другому называвшийся Комитетом 13 января 1807 года. (Любопытно, что «Комитет общей безопасности» — это одна из форм русского перевода названия Комитета общественного спасения, существовавшего в революционной Франции. Её, например, употреблял П. И. Пестель, считавший, что Франция «блаженствовала под управлением Комитета общей безопасности»101.) Это учреждение, призванное заполнить вакуум, оставшийся после упразднения ещё в 1801 году Тайной экспедиции Сената, поначалу состояло из министра юстиции и двух сенаторов; однако дел для него накопилось столько, что уже через месяц после начала работы комитет обзавёлся собственной канцелярией102. Помимо этого комитета, были созданы секретные («таинственные») отделы полиции в Москве и Петербурге. По примеру «большого уха Парижа» они были призваны «получать и ежедневно доносить» начальству «все распространяющиеся в народе слухи, молвы, вольнодумства, нерасположение и ропот, проникать в секретные сходбища». Предполагалось «допустить к сему делу людей разного состояния и различных наций, но сколько возможно благонадёжнейших», заботящихся «о беспристрастном донесении самой истины и охранении высочайшей степени тайны». При этом планировалось, явно по примеру тайной полиции Фуше, иметь своих людей «во всех стечениях народных между крестьян и господских слуг; в питейных и кофейных домах, трактирах, клобах, на рынках, на горах, на гуляньях, на карточных играх, где и сами играть могут, также между читающими газеты — словом, везде, где примечания делать, поступки видеть, слушать, выведывать и в образ мыслей входить возможно»103. В довершение ко всему именно в 1810 году, 17 августа, из Министерства внутренних дел по предложению М. М. Сперанского было выделено Министерство полиции с его «особенной канцелярией», занимавшейся «делами благочиния» и состоявшей примерно из двух десятков чиновников. О том, что глава министерства А. Д. Балашов использовал для работы именно опыт Франции, свидетельствует его письмо русскому посланнику в Пруссии: «Что же касается до устава высшей секретной полиции во Франции, то на доклад мой Его Императорское Величество изъявить изволил высочайшее соизволение на употребление вашим сиятельством нужной для приобретения сего манускрипта суммы, хотя б она и ту превосходила, которую австрийское правительство заплатило, лишь бы только удалось вам сделать сие, теперь весьма нужное, приобретение, чем особенно Его Величество изволил интересоваться»104.

Как позже признавался Александру министр внутренних дел В. П. Кочубей, немедленно после создания нового министерства «город закипел шпионами всякого рода: тут были и иностранные, и русские шпионы, состоявшие на жалованьи, шпионы добровольные; практиковалось постоянное переодевание полицейских офицеров; уверяют, даже сам министр прибегал к переодеванию. Эти агенты не ограничивались тем, что собирали известия и доставляли правительству возможность предупреждения преступления; они старались возбуждать преступления и подозрения. Они входили в доверенность к лицам разных слоёв общества, выражали неудовольствие на Ваше Величество, порицая правительственные мероприятия, прибегали к выдумкам, чтобы вызвать откровенность со стороны этих лиц или услышать от них жалобы. Всему этому давалось потом направление сообразно видам лиц, руководивших этим делом»105. И хотя подобные методы были далеки от благородных желаний Бенкендорфа и его товарищей, сама идея тайной полиции была сполна реализована, и император Александр имел все основания не утверждать проект Бенкендорфа.

Однако флигель-адъютант попытался найти «когорту добромыслящих» в другом месте. Он стал членом тайной организации, давно стремившейся избавить род человеческий от свойственных ему недостатков, достичь «златого века» и даже построить царство Божие на земле.

Начиная с 1810 года мы видим Бенкендорфа в списках членов масонской ложи «Соединённых друзей» (Les amis reunis), причём не на низшей ступени «ученика», а в продвинутом разряде «мастера»106. (Позже в донрсе А. Б. Голицына утверждалось, что вследствие причастности к масонскому ордену Бенкендорф не был беспристрастен в решении политических дел107.) В неё в разное время входили такие разные люди, как великий князь Константин Павлович, граф Станислав Костка-Потоцкий, граф А. И. Остерман-Толстой, министр полиции А. Д. Балашов, П. А. Вяземский, А. С. Грибоедов, П. Я. Чаадаев, С. Г. Волконский, П. И. Пестель, М. И. Муравьёв-Апостол… Намерения основателя ложи А. А. Жеребцова* казались вступающим в неё важными и благородными: «Стереть между человеками отличия рас, сословий, верований, воззрений, истребить фанатизм, суеверия, уничтожить национальную ненависть, войну, объединить всё человечество узами любви и знания»108. Тайное и благородное объединение единомышленников (каким, видимо, казалась ложа неофиту) ради достижения благих целей по совершенствованию рода человеческого — не образ ли «когорты добромыслящих», о которой мечтал Бенкендорф? В обоих случаях главной для Бенкендорфа была причастность к кругу целеустремлённых людей, обеспокоенных тем, как портится год от года род человеческий. Как привлекательно звучали слова гимнов:

Не Вавилонску башню

Мы созидаем здесь,

А истину всегдашню,

Чтоб свет был счастлив весь…109

или

Оставьте гордость и богатство,

Оставьте пышность и чины, —

В священном светлом храме братства

Чтут добродетели одни110.

На таинственном треугольнике, считавшемся символом ложи «Соединённых друзей», были выписаны три латинские буквы S, обозначавшие Soleil, Science, Sagesse — солнце, науку и благоразумие. Впрочем, братья-масоны не замыкались исключительно на «работе над своим диким камнем» (то есть умосозерцательным совершенствованием нравственности). Наоборот, постепенно ложа приобрела репутацию «беспокойной», отличающейся пышными обрядами, буйными пиршествами и богатым убранством собственного помещения для собраний, что говорило о высоком статусе её завсегдатаев. К братским торжественным трапезам порой приглашались «прекрасные нимфы двора Купидона», то есть дамы; на некоторых собраниях играл весьма неплохой оркестр «братьев гармонии», как тут называли музыкантов111. Был даже издан печатный сборник песен с нотами: «Гимны и кантаты для петербургской ложи „Соединённых друзей“». Одним из известных авторов гимнов был дядя и «парнасский отец» А. С. Пушкина Василий Львович. В его стихах на французском языке воспевалась любовь к России. Одна из песен даже вышла за стены ложи. Она начиналась строками:

Servir, adore sa Patrie

С’est le devoir d’un bon magon

(Служить своей Отчизне, восхищаться ею —

Вот обязанность истинного каменщика!)112.

При всём этом «беспокойная ложа» беспокойств политических не доставляла. Вхожий в неё министр полиции и генерал-адъютант А. Д. Балашов именно в 1810 году лично призвал к себе управляющих петербургскими ложами и добился согласия «доставлять в министерство полиции ежемесячные отчеты о всём происходящем в собраниях их, которые сам несколько раз посещал»113.

Александр I в то время был прекрасно информирован о деятельности масонов. Вот приводимый в мемуарах Я. де Санглена (управляющего упоминавшейся Особой канцелярией Министерства полиции) его диалог с императором:

«— Вы франкмасон или нет?

— Я в молодости был принят в Ревеле; здесь, по приказанию министра, посещал ложу „Астрея“.

— Знаю; это ложа Бебера. Он честный человек; брат Константин бывает в ложе его. Вам известны все петербургские ложи?

— Кроме ложи „Астреи“, есть ложа Жеребцова, Шарьера и Лабзина.

— Сперанского ложу вы забыли?

— Я об ней, государь, никакого понятия не имею…

— Балашов сам вступил в ложу Жеребцова.

— Знаю, государь, от самого министра, и удивляюсь, каким образом министр полиции принят в сотрудники и собраты.

Государь засмеялся. <…>

— Почему не вступили вы в ложу Жеребцова?

— Я предпочёл ритуал немецкий. Оц проще; французский слишком сложен, театрален и не соответствует настоящей цели франкмасонской»114.

Сам М. М. Сперанский, находясь на вершине своего положения, составлял для Александра записку, «которая обеспечила бы государю более благотворное влияние» на масонство, и даже пытался создать единую «масонскую конституцию». Масонство в России переживало расцвет.

Однако ложа Жеребцова постепенно стала всё больше зам]ыкатъся на внешних, церемониальных сторонах обрядности. Рассматривая акты ложи, министр народного просвещения писал: «Учения масонского в них мало, и предмету нет никакого, в чём сами начальники согласуются; признавались мне, что они определительной цели не имеют и тайны масонской никакой не ведают»115. Даже если предположить, что это был хитрый масонский манёвр и «братья» высших степеней обладали другими, таинственными намерениями, Бенкендорф не достиг такого уровня посвящения, чтобы знать о целях ложи больше, чем знал министр. В результате его желание активно действовать «на пользу царю и Отечеству» не находило достаточной реализации внутри масонской системы. Выход из образовавшегося тупика был уже привычным: Бенкендорф направился туда, где служба на благо Отечества была понятна и почётна, — в действующую армию.

В конце 1810 года в Петербург приехал М. С. Воронцов. Он как бы «сменял» Бенкендорфа в Молдавской армии во время прошедшей кампании, на протяжении которой успешно командовал полком — по крайней мере до тех пор, пока не заболел весьма распространённой в войсках молдавской лихорадкой. Получив два месяца отпуска на лечение, Воронцов провёл их в столице, а когда собрался обратно, то пригласил Бенкендорфа поехать вместе. Император Александр не возражал (тем более что Репнин, так и не пропущенный французами в Испанию, вернулся в Петербург), и весной 1811 года друзья отправились на юг, в весёлое и необременительное путешествие, конечным пунктом которого был театр военных действий с Турцией.

За время отсутствия Бенкендорфа русская армия добилась некоторых успехов. Сменивший Багратиона молодой и многообещающий генерал Н. М. Каменский, один из любимых учеников Суворова, одержал несколько звучных побед. Он овладел важными дунайскими крепостями, в том числе не давшейся Багратиону Силистрией. Теперь Россия утвердилась в дунайских княжествах Молдавии и Валахии, а также на важнейшем оборонительном рубеже Оттоманской империи — Дунае. Впрочем, война была далеко не закончена: впереди высились Балканские горы — ещё один турецкий защитный пояс, к району боевых действий перебрасывалась главная ударная сила Турции — армия великого визиря. А русская Молдавская армия уменьшилась почти вполовину: часть войск была переброшена к западным границам, чтобы подготовиться к войне с Наполеоном, которая стала неизбежной.

В таких условиях мир с Турцией был для России жизненно необходим. Но добиться его без решительных военных побед было невозможно: турки считали, что первым мира просит тот, кто слабее. Именно в 1811 году султан Махмуд надеялся, как писал военный историк Михайловский-Данилевский, «более, нежели когда-либо, пожать плоды своего упорства». К тому же Наполеон упрашивал: не мириться с Россией ни в коем случае! Император Франции не мог открыто признаться в задуманном разрыве с Россией, однако о приближении этого конфликта говорила уже вся Европа. Вопрос был только в сроках.

В этот критический момент главнокомандующий Н. М. Каменский внезапно умер. Бенкендорф застал его в агонии… (Словно какой-то рок висел над русскими командующими в ту войну: в 1807 году, накануне перемирия, скончался генерал И. И. Михельсон, известный как «поразитель полчищ Пугачёва»; в 1809-м в мир иной отправился фельдмаршал Прозоровский, и вот теперь армия оплакивала Каменского.)

Александр, понимавший всю необходимость скорейшего окончания войны, принял решение доверить Молдавскую армию М. И. Кутузову — не только как военачальнику, но и как знатоку Турции: генерал провёл там немало времени на дипломатических должностях.

Кутузов прибыл к армии 7 апреля 1811 года. К тому времени Бенкендорф уже осуществил небольшую, но успешную боевую операцию. Он принял под своё командование Староингерманландский полк, расквартированный вместе с 34-м егерским полком в крепости Ловча, далеко впереди главной линии Молдавской армии, в предгорьях Балкан, примерно в 70 верстах за Дунаем. Старинный болгарский город должен был стать опорным пунктом в намеченном Каменским наступлении за Балканы. При новом командующем планы изменились, и Бенкендорф повёл полки из Ловчи назад, на соединение с главными силами. Идти пришлось «через неприятельскую землю» — без карт, без артиллерии, не имея ни единого кавалериста для разведки. Тем не менее задача была выполнена: полки пришли к Дунаю, к покорённой Каменским крепости Рущук, ставшей пунктом сбора разбросанных по широкому фронту частей.

Объединение сил стало первой частью плана Кутузова. Главнокомандующий понимал, что защищать всю тысячекилометровую линию вдоль Дуная с доставшейся ему 46-тысячной армией невозможно. Он оставил небольшие отряды на флангах и сконцентрировал главные силы у Рущука. Теперь ему нужно было спровоцировать турок на переход от осторожной тактики к активным наступательным действиям.

Дипломатически тонкими средствами Кутузов намекнул новому великому визирю Ахмет-паше о своей «слабости»: он написал турецкому командующему учтивое письмо (вспомнив дружеские отношения в давние константинопольские времена), в котором завёл речь о необходимости мира. Одновременно Кутузов велел войскам придерживаться «скромного поведения», чтобы этим подтолкнуть 70-тысячную турецкую армию к решительному наступлению.

Оставалось ждать. В это время деятельность Бенкендорфа свелась к привычной разведывательно-диверсионной службе во главе отряда лёгкой кавалерии. В «Журнале военных действий Молдавской армии» читаем: «5 июня… Чтобы иметь беспрерывные известия о неприятеле… послано было опять в Писанцы под командою флигель-адъютанта Бенкендорфа 100 уланов Чугуевского полка и 100 казаков Луковкина…»116 Известия о движении главных сил неприятеля стали появляться ближе к двадцатым числам июня. Как точно рассчитал Кутузов, Ахмет-паша, при Прозоровском удачно отбивший штурм Браилова и познавший сладость победы над русскими, пошёл с основными силами именно на Рущук. Там перед городом встала лагерем русская армия.

Бенкендорф начальствовал над передовыми постами армии в то утро 20 июня, когда турецкие войска вошли в боевое соприкосновение с армией Кутузова. Ещё перед зарею, пользуясь густым туманом, ловкие турецкие кавалеристы неожиданно напали на казачью сторожевую цепь и опрокинули её. Разбуженный стрельбой Бенкендорф не растерялся и быстро посадил в сёдла подчинённых ему уланов Чугуевского полка. «Слыша выстрелы, но за туманом не имея возможности рассмотреть происходившее, Бенкендорф приказал кричать „Ура!“ изо всей мочи. Заключая из крика о близости войск наших, турки оставили преследование казаков»117.

Как замечал в записках ворчливый генерал Ланжерон, до той поры Чугуевский полк «не пользовался хорошей репутацией, но на этот раз он превосходно вёл себя, имея во главе полковника Бенкендорфа, флигель-адъютанта императорa и волонтёра нашей армии. Именно последнее обстоятельство очень важно, так как он доказал, что и волонтёры могут быть хоть на что-то годны»118.

Тем не менее бой не закончился: едва туман рассеялся, русский авангард увидел освещённые солнцем густые толпы турецкой конницы. Во главе чугуевских улан и части ольвиопольских гусар Бенкендорф принял участие в кавалерийской стычке и выдерживал стремительный натиск турок до тех пор, пока начальник кавалерии генерал Воинов не прислал подкрепление. Турки понесли чувствительные потери и были оттеснены от расположения главных сил; было взято около семидесяти пленных.

Пленные показали, что Ахмет-паша приказал провести разведку боем. Кутузов выстроил части для сражения — на единственной более-менее пригодной позиции в четырёх верстах южнее Рущука. Войска стояли в три линии: первые две были образованы расположенными в шахматном порядке пехотными каре, в третью командующий поставил кавалерию.

Через день, 22 июня, в шесть часов утра казаки передовых постов примчались к армии с криками «турки, турки идут!». Кутузов, казавшийся окружающим «веселее и приветливее обычного», приказал войску подняться в ружьё.

Появление турок, по признанию очевидцев, имело картинный характер: блестело дорогое оружие, играли красками разноцветные одежды, пестрело бесчисленное количество знамён и значков. Перед строем на породистых лошадях гарцевали наездники — великий визирь ехал в окружении важных сановников и многочисленной свиты.

В семь утра 78 турецких орудий выдвинулись на позиции, и началась артиллерийская перестрелка. Через некоторое время многочисленная турецкая кавалерия двинулась сразу на оба фланга русской армии. Пока пехотные каре и артиллерия отражали эти атаки, великий визирь скрытно подготовил главный удар, призванный решить исход сражения.

В девять часов утра десять тысяч отборных анатолийских всадников под командой прекрасно знающего местность Бошняк-аги, бывшего коменданта Рущука, понеслись на левый фланг русской армии. Конница не расстроила русские каре, но прорвалась в промежутки между ними, частично обошла их левее, через сады и перелески, и кинулась на стоявшую в третьей линии кавалерию. Атал^а была настолько стремительной, что два казачьих полка и располагавшиеся за ними драгунский и гусарский полки оказались смяты и откатились назад. Часть турецких всадников бросилась захватывать орудия, пока артиллерия не спряталась за штыки неприступных каре; другая часть понеслась в тыл, к Рушуку, в надежде отрезать войска Кутузова от крепости и переправы. Начался грабёж маркитантов, чьи повозки стояли на дороге неподалёку от русского лагеря.

«Хоть этот момент и был несчастлив для нас, — вспоминал генерал Ланжерон, — но я должен признаться, что никогда не был свидетелем такого чудного зрелища. Среди великолепной турецкой конницы развевалось от 200 до 300 знамён различных ярких цветов, они были в руках офицеров в богатых одеждах, сидевших на богато убранных чудных конях; золото, серебро и драгоценные камни, украшавшие сбрую лошадей, ярко блестели на солнце… среди этой толпы врагов виднелись наши непоколебимые каре, открывшие со всех сторон сильнейший огонь, хоть и наносивший потери туркам, но не останавливавший ни скорости, ни стремительности неприятеля»119.

Сам Кутузов говорил позже, что за все свои многочисленные походы против турок он никогда не видывал атаки яростнее и отчаяннее той, которую провёл Бошняк-ага.

Бенкендорф в тот день командовал батальоном чугуевских улан (пятью эскадронами, то есть половиной полка), занимавшим позицию в центре третьей линии обороны. Среди дыма, пыли и грохота, среди невообразимого беспорядка, вызванного прорывом турецкой конницы и смешавшимися казаками, гусарами, артиллеристами, он сумел сохранить хладнокровие. Спокойно, как на учении, Бенкендорф заставил свои эскадроны совершить «заезд направо» и повёл их во фланг прорвавшихся анатолийцев. «Это движение, хорошо направленное, а главное, вовремя совершённое, много помогло делу», — признаёт очевидец атаки генерал Ланжерон120. «При нападении неприятеля на тыл левого фланга, — подтверждает послужной список Бенкендорфа, — опрокинул с Чугуевским уланским полком сильные турецкие толпы и истребил значительное число наездников»121.

Неожиданная контратака Бенкендорфа расстроила наступление турок; потом последовал общий натиск русской кавалерии, подкреплённой присланными Кутузовым егерским полком и артиллерией. Критический момент был преодолён. Главный удар, на который делал ставку турецкий командующий, был не просто отражён — атакованные во фланг, попавшие под артиллерийский обстрел толпы турок оказались в ловушке. Русские каре остались стоять у них за спиной непреодолимой преградой, а тех, кто доскакал до Рущука, встретили огнём и штыками вышедшие из крепости батальоны. Между ними турок атаковала и гнала русская конница, за которой «мерной поступью шла пехота, очищая пространство между Рущуком и армией от метавшихся без цели и без памяти всадников»122. Остатки побитых анатолийцев ускакали от поля боя далеко на юг.

Одновременно была отражена ещё одна турецкая атака с фронта (здесь отличился Воронцов, командовавший двумя пехотными каре). Кутузов почувствовал, что в сражении наступил переломный момент, и отдал приказ о наступлении всех трёх линий русской армии. Под барабанный бой и крики «ура» полки пошли вперёд. Ахмет-паша, увидевший, как на его позицию начала неотвратимо надвигаться русская пехота, приказал отступать. Турок преследовали до их лагеря, затем заняли и его…

Победа была полной, и Кутузов лично отметил тех, кто внёс наибольший вклад в её достижение, в том числе всех офицеров Чугуевского полка. Бенкендорф за организацию своевременной атаки был «в воздаяние мужества и храбрости» представлен к самой почётной награде — ордену Святого великомученика и Победоносца Георгия. Как говорилось в статуте ордена, подписанном Екатериной Великой, «ни высокая порода, ни полученные перед неприятелем раны не дают быть пожалованным сим орденом, но даётся оный тем, кои не только должность свою исправляли во всём по присяге, чести и долгу своему, но сверх того отличили себя особливым каким мужественным поступком». По статуту золотой, покрытый белой эмалью крест ордена полагалось «никогда не снимать, ибо заслугами оный приобретается»123.

Блистательный успех под Рущуком вызвал восторг у генералов, просивших главнокомандующего немедленно продолжить преследование турок. Но Кутузов неожиданно ответил отказом, пояснив: «Они добегут до Шумлы и запрутся. Что станем делать? Придётся возвращаться, и визирь снова объявит себя победителем, как в прошлом году. Гораздо лучше ободрить моего друга Ахмед-бея, и он опять придёт к нам!»124 После этого последовал неожиданный приказ готовиться к разрушению и оставлению укреплений Рущука и к отступлению за Дунай, на «свой» берег. Турки сначала не поверили удаче, а потом восприняли занятие остатков Рущука как свою победу. Её пышно отметили в Константинополе — и в Париже. Русский военный агент во Франции, полковник Чернышёв, доносил, что давно, не видел Наполеона таким радостным, как при получении им известия об отступлении Кутузова.

Так начиналась одна из самых блестящих стратегических операций, итогами которой стали окружение главной армии великого визиря, завлеченной за Дунай притворным отступлением от Рущука, её сдача и, в итоге, заключение столь необходимого России мира.

Увы, ни Бенкендорф, ни Воронцов не приняли непосредственного участия в финальных сценах этой поставленной Кутузовым драмы, хотя задача, порученная им, также способствовала общему успеху. Прежде чем перейти Дунай (и попасться в приготовленную ловушку), великий визирь Ахметпаша отдал приказ Измаил-бею переправиться через реку западнее, у Видина и Калафата. Ему предписывалось нанести отвлекающий удар: вторгнуться в Валахию и этим растащить на части, ослабить уступавшую по численности армию Кутузова.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.