Война за войной

Война за войной

Это было время первого равноправного и взаимовыгодного русско-турецкого союза, заключённого в 1799 году. После него русско-турецкая эскадра под командованием адмирала Ушакова начала операцию по освобождению Ионических островов, захваченных французами. Именно тогда «корабли штурмовали бастионы», а Ф. Ф. Ушаков вошёл в историю уникальной победой — взятием мощной приморской крепости не с суши, как это предписывалось правилами военного искусства, а с моря. Ни последующий мир с Францией, ни дипломатические игры Наполеона с целью отвадить Турцию от России долго не могли разрушить этого союза, продлённого в 1805 году. А в 1804-м султан Селим ясно выразил свою позицию в одном из посланий великому визирю: «Если Франция объявит войну моему государству и России, моему союзнику, то по требованиям договора мы выступим против Франции. Так я понимаю этот вопрос, и таковы мои намерения». Он же в знак расположения переслал Александру письмо Наполеона с резкими выпадами против российского императора17.

Вот почему в 1804 году русский военный бриг так легко вошёл в укреплённый Босфор, отсалютовал у самого входа в него форту Килия и через несколько часов бросил якорь в самом широком месте пролива, у деревушки Буюк-Дере, близ которой находилась (и находится до сих пор) летняя резиденция русского посланника.

Многолюдный город, расположенный в двух частях света, потряс молодого поручика. Налюбовавшись Константинополем с бирюзовых вод Босфора, он записал: «Восхищённый взгляд сначала теряется на неохватном пространстве нагромождения домов, построек, минаретов и, наконец, замирает на вершине, где среди окружающих его садов возвышается дворец султана… Поистине Константинополь представляется столицей мира. Не только величие греков, могущество султанов — кажется, что и сами небеса обосновались здесь, между Европой и Азией, между Севером и Югом, чтобы властвовать на земле».

Русских союзников встречали в Стамбуле весьма радушно. Министр иностранных дел принял Спренгтпортена и его спутников в Диване — средоточии османского государственного управления. Сам султан Селим III пригласил посланцев императора присутствовать на манёврах и любезно угощал их в своем шатре кофе и трубками.

Гостям было позволено посетить султанский дворец Топкапы (пока правитель был в загородной резиденции) и даже самые красивые мечети Стамбула. Правда, прогулка по мечетям должна была проходить непременно в сопровождении янычар — что, как буднично объяснили турки, просто необходимо для защиты российских подданных от фанатичных мусульман: они «не любят, когда христианские собаки заходят в эти священные места», так что без охраны могут и убить…

Однако особой религиозной строгости Бенкендорф не заметил. Точнее, строгость эта у многих турок была внешней, напускной. В немусульманском районе Пера, отделённом от старого города бухтой Золотой Рог, вечерами и ночами гуляла турецкая молодёжь, забывавшая предписания пророка ради вина и чувственных удовольствий. В посольстве рассказывали историю о некоем хитроумном греке, представлявшем молодых женщин-европеек, посещавших его сомнительное заведение, исключительно как «жён дипломатов и послов». Такой качественный живой товар приносил значительные доходы до тех пор, пока мошенничество не привело к скандалу. Поверившие греку молодые турки начали хвастать своими «международными победами» по всему Стамбулу, и эти похвальбы достигли ушей великого визиря. Тот обратился с нотой к иностранным посланникам, в которой призвал их унять своих «беспутных жён». Потрясённые дипломаты потребовали объяснений и расследования. В конце концов мошенник-грек был повешен.

…А Бенкендорф наслаждался жизнью большого и необычного города — то ли турецко-мусульманского Стамбула, то ли антично-византийского Константинополя. Он бродил по экзотическим восточным лавочкам и базарам, совершал верховые прогулки в Буюк-Дере и, конечно, не забывал о приключениях амурных, разрываясь между некой прекрасной вдовой и благосклонной женой неаполитанского консула. Времени было предостаточно: Спренгтпортен ждал, когда в Константинополь прибудет русская эскадра.

Корабли пришли тайно, под торговыми флагами, с задраенными орудийными люками и выкрашенными в чёрный цвет бортами. Эти предосторожности явились данью режиму проливов, согласно которому Оттоманская империя не позволяла проход через них иностранным военным судам. На кораблях находились войска, артиллерия и амуниция — всё это предназначалось для укрепления важного средиземноморского форпоста России — Ионических островов. В 1804 году считали, что Бонапарт захочет взять реванш за неудачу Египетского похода. Поэтому, делали вывод эксперты, сосредоточение значительных французских сил на берегах Адриатического моря и в Неаполитанском королевстве «не оставляет сомнения в том, что Бонапарт имеет намерение предпринять в ближайшее время высадку в Далмации и Греции»18. Личный эмиссар Первого консула Франции Ф. Себастьяни опубликовал в официальной правительственной газете отчёт о поездке по Восточному Средиземноморью, в котором настаивал на повторном захвате Египта и Ионических островов19.

В конце концов император Александр отправил в Средиземноморье экспедиционный корпус генерал-майора Р. К. Анрепа — военачальника, которому прочили большое будущее. Его задачи поясняла инструкция: «…Знатные приуготовления, чинимые в разных пунктах Италии, и готовность флота Тулонского к отплытию с немалым корпусом десантных войск утверждают доходящие до нас сведения о видах Первого консула на Ионические острова и области турецкие со стороны Адриатического и Белого моря. Поелику в политической системе Россиею признано необходимым препятствовать всеми силами разрушению Оттоманской империи по многим соображениям, а наипаче по бессилию, в коем ныне оная находится и которое соделывает её соседом для России безопасным, а потому наилучшим, то и принята здесь решимость тому соответственная, вследствие коей назначены к отправлению на Ионические острова в подкрепление находящегося там малого корпуса войск наших, для внутреннего токмо устройства и охранения, ещё двенадцать батальонов инфантерии и две роты артиллерийские…»20

Дойдя до Константинополя, корабли открыли пушечные порты только для приветственного салюта — и подняли флаги. Состоялась торжественная встреча русской и турецкой эскадр. Как вспоминал Бенкендорф, «трудно увидеть более впечатляющее зрелище: порт, пролив были покрыты бесконечным множеством баркасов и лодок, берега Азии и Европы наводнили толпы народа». Над Босфором «бушевало дружное „ура“ и клубился дым орудий; раскаты залпов ещё долгое время неслись над проливом».

Вдогонку за русской эскадрой направилась и экспедиция Спренгтпортена. Бриг покинул стоянку у Буюк-Дере, скользнул мимо Галаты с её высокой генуэзской башней, мимо усыпанного лодками Золотого Рога, мимо высокого мыса с султанским дворцом, мимо мрачного Семибашенного замка у городских стен и — прощай, Стамбул! Бенкендорф больше не увидит этот город никогда.

К вечеру уже показались пустынные берега Дарданелл, навеявшие мысли о войнах персов и греков, о Ксерксе, приказавшем высечь непослушное море, о долгом соперничестве мусульман и генуэзцев…

Дальнейшее путешествие Бенкендорфа на бриге вдоль берегов Эгейского моря — в то время внутреннего моря Турции — окончательно окунуло его в легендарный мир античной Греции. «Видя все эти места, которые занимали твой ум в детстве, приходишь в состояние сна наяву», — признавался он. Классика обретала здесь реальные черты: вот Ламзак, родина Эпикура; вот Троя Александра, близ которой где-то в холме спрятана Троя Гомера. Вот остров Лесбос, а вот и Измир, ниспадающий с гор к заполненной кораблями бухте. Здесь была остановка в резиденции русского консула и затем — верховая прогулка в некогда великолепный Эфес. Море отступило, что заставило людей покинуть богатый город. В окружении античных руин Бенкендорфом овладела меланхолия: два дня провёл он в мёртвом городе, исходив его вдоль и поперёк, и развалины постоянно наводили его на мысли о бренности бытия. Облегчение принесло только отплытие: с борта брига молодой путешественник размышлял об Азии, казавшейся ему «обреченной на долгие века варварства и забвения: может быть, исчезнут даже следы руин Эфеса, прежде чем цивилизация и свобода вернутся, чтобы осчастливить свою колыбель».

Меланхолию излечили бело-голубые цвета островов Греческого архипелага с их запоминающимися запахами моря и апельсинов. С острова Хиос открылся вид на обширную Чесменскую бухту, памятную громкой победой русского флота в 1770 году. Любопытно, что Бенкендорф видит её не глазами русского офицера, а глазами местного населения. «Я подумал, — записывает он, — каким ужасным зрелищем тогда должны были предстать для жителей Хиоса взрыв нашего линейного корабля и гибель более семидесяти турецких судов».

Венец «путешествия в древность» — Афины. Записки отражают наполнивший душу путешественника восторг: «Мои взоры не могли оторваться от этого прославленного города или, скорее, от воспоминаний, связанных с этой античной твердыней, одно только имя которой воскрешает в памяти череду великих событий, великих лиц, великих подвигов, эпохи его процветания и превратностей его судьбы. Я с восторгом созерцал прекрасное зрелище последних закатных лучей между колоннами храма Минервы, золотивших отполированный веками мрамор. Наш бриг бросил якорь в порту Пирея! Я провёл бессонную ночь на борту нашего брига, пытаясь пожить за две тысячи лет до моего рождения. Едва занялся день, я сошёл на берег и не могу выразить того живого ощущения, которое я испытал, ступая по этой земле; мое воображение поднимало из руин разрушенное, вновь отстраивало храмы, воскрешало рядом со мной Алкивиада и его великих воинов».

Болезнь Спренгтпортена подарила Бенкендорфу целых шесть недель общения с миром Античности. Он обстоятельно исследовал Афины и их окрестности, начиная с Парфенона и превращённого в мечеть храма Минервы и заканчивая Элевсином, некогда известным своими пышными мистериями.

Искренние восторги доверялись путевому дневнику; друзьям же, в частности Воронцову, Бенкендорф писал о своих экскурсиях не без иронии: «Бегаю по развалинам, занимаюсь вырытыми вазами, заключающими пепел знаменитых греков… и если б Минервины, Тезеевы, Юпитеровы и Ерехтеевы храмы не были в столь жарком крае, я бы тебе о них славное описание послал»21.

Спренгтпортен был чужд восторгов, вызываемых памятниками Античности. Поправив здоровье на одном из живописных греческих островов, он приехал в Афины только для того, чтобы собрать свою экспедицию и отправиться дальше. Прощаясь с центром легендарной Эллады, Бенкендорф еле сдерживал эмоции: «Надо ли говорить, с каким чувством я отплывал! В виду… исчезающего в море силуэта (греческих берегов. — Д. О.) я дал обет — как бы ни сложилась моя судьба, однажды сюда вернуться, чтобы поднять его из руин».

А вот художник Емельян Корнеев воспринимал отплытие из Афин с радостью: он для того провёл почти три года со Спренгтпортеном, чтобы в конце концов посетить вожделенную Италию. Его ждала встреча с Неаполем и Венецией, Бенкендорфу же попасть в Италию и Германию на этот раз не довелось.

Конечный пункт маршрута экспедиции Спренгтпортена — остров Корфу — стал отправной точкой в карьере Бенкендорфа-командира. Он стал, если применить современное понятие, «иностранным военным специалистом». Пришедший из Петербурга приказ «изымал» поручика из-под начальства Спренгтпортена и вверял в руки генерала Р. К. Анрепа, командовавшего русской военной базой на Корфу. В сентябре Бенкендорф сообщает Воронцову: «Итак, дорогой друг, я вновь волонтёр, не знающий точно, против каких войск мы будем драться, что меня не волнует, лишь бы была возможность участвовать в бою»22.

К этому времени Россия имела на Ионических островах мощную военную базу: около 11 тысяч солдат и не менее 16 кораблей23. Важно отметить, что эти силы не просто снискали расположение местных жителей, а находили в них искренних союзников.

Гвардии поручику Бенкендорфу была доверена военная подготовка особого отряда, так называемого Албанского легиона. Его составили «зилоты» — жители горной Албании, бежавшие от турецких притеснений на независимые греческие острова. До этого они 17 лет пытались отстаивать свою свободу, так что Бенкендорф получил под начальство 600 опытных воинов, правда, незнакомых с воинской дисциплиной и способами ведения «правильного» боя в строю. Разномастный отряд предстояло превратить в подобие регулярного войска, провести его строевую и тактическую подготовку. «Наши учения и военные игры, — замечает Бенкендорф, — обычно следовали после приёма пищи и весьма забавляли это воинственное племя». Для лучшего понимания образа мышления греков поручик время от времени надевал их национальную одежду. Вскоре он завоевал расположение своих подчинённых: они даже обещали, что однажды на руках вознесут командира на стены Константинополя. «Невольно думалось, глядя на них: грек всё ещё остаётся тем, чем он был в лучшие времена Афин, одно проникновенное слово может воодушевить его; думаю, что энтузиазм, к которому он восприимчив более, нежели все народы Европы, вознесёт на высочайший уровень могущества того, кто сумеет его зажечь и вернуть этой нации её прежнюю независимость».

Результаты обучения легиона проверял сам генерал Анреп. Ему были продемонстрированы небольшие манёвры, состоявшие из атаки и защиты деревни и садов. Прошли они успешно: Бенкендорф показал себя неплохим строевым командиром.

А вот манёвры на любовном фронте вовлекли 23-летнего поручика сначала в шпионскую историю, а потом и в политическую интригу.

Ещё в Константинополе, за несколько дней до отплытия на Корфу, с ним «случайно» познакомилась обаятельная француженка, некая генеральша Леюойер. Так же «случайно» она через некоторое время оказалась на судне, поставленном в карантин у берегов Корфу. К французам, как к потенциальным противникам, греки относились весьма подозрительно и на берег старались их не выпускать. Мадам Леюойер поспешила дать знать Бенкендорфу, что она рядом: муж-генерал отправил её в Париж в обществе секретаря, а она еле уговорила провожатого остановиться на Корфу на несколько дней — ради возможности увидеться с запавшим ей в душу русским поручиком. Привыкший к собственной неотразимости Бенкендорф поверил такой романтической истории и через генерала Анрепа добился, чтобы местные власти избавили красавицу от карантина. Мадам Леюойер и её сдержанный спутник ступили на берег и вскоре уже обживали приготовленную для них квартиру. Сопровождавший генеральшу секретарь с пониманием отнёсся к её желанию сполна вознаградить освободителя за его заботу, поэтому не мешал романтическим свиданиям. Вскоре наш гвардейский поручик пригласил французского секретаря отобедать в компании русских офицеров, и тут случился конфуз: один из моряков узнал в госте… самого генерала Лекюйера, сотрудника французского посольства в Константинополе и заботливого супруга вызволенной из карантина дамы. Леюойер бросился вон из комнаты, следом — Бенкендорф, немедленно поспешивший доложить Анрепу о затеянной французской четой игре. Выяснилось, что супруги были шпионами, собиравшими сведения о русской военной базе на Ионических островах. Податливость Бенкендорфа на женские чары сделала его пешкой в искусной игре и чуть было не позволила генеральше и её «секретарю» узнать всё необходимое из первых рук. Анреп получил дополнительные сведения о парочке Леюойер по другим каналам, но снаряжённая погоня опоздала, — свежий ветер уже нёс французский корабль подальше от опасности. Для Бенкендорфа этот опыт стал потрясением: он впервые встретился и с бесчестностью мужа, торгующего собственной супругой ради достижения корыстных целей, и с мошенничеством женщины (теперь он называл её «бесстыдной»). Подобные разведывательные методы французского правительства Бенкендорф считал «грязным макиавеллизмом».

Полученный урок добавил молодому поручику осторожности, но вовсе не отвратил его от поиска новых побед на любовном фронте. В результате новый виток амурных приключений, которые Бенкендорф подробно, чуть ли не смакуя, описывал в своих мемуарах, столкнул его с русским посланником на Корфу графом Е. Д. Моцениго. Причиной раздора стала первая красавица острова, юная вдова мадам Армани, общительная, музыкальная и, в дополнение ко всем своим достоинствам, богатая. У неё не было недостатка в кавалерах, но именно трудность задачи вновь (и не в последний раз) распалила влюблённость 23-летнего поручика настолько, что он оставил дела, посвятив все усилия предмету своего вожделения. Он вошёл в круг обожателей мадам Армани и благодаря настойчивым ухаживаниям не просто освоился в нём, а постепенно выдвинулся на первые роли. Для окончательного достижения успеха у молодой вдовы Бенкендорф применил сильнодействующее средство: он «рискнул внушить, что может жениться на ней». В результате конкуренты-ухажёры были отправлены в отставку, в том числе и посланник Моцениго. Этот венецианец по происхождению и дипломат по профессии немедленно сделался «другом» удачливого Бенкендорфа и дал ему понять, что совершенно смирился со своим фиаско. На самом же деле хитроумный Моцениго затеял ловкую интригу и к весне 1805 года добился удаления Бенкендорфа с Корфу. Для этого посланник «открылся» правительству Ионических островов и генералу Анрепу, что, как друг Бенкендорфа, потрясён его коварством, скрытностью и подозрительностью. Как пишет сам пострадавший, «он измыслил, что я занимаюсь обучением зилотов лишь для осуществления каких-то своих тайных и опасных политических планов, в его наветах я был выведен как тщеславный выскочка, внушавший зилотам видеть во мне их вождя, якобы… даже приказывал им называть себя ромейским эфенди».

Впрочем, Анреп попытался найти компромиссное решение: удаление нашего героя произошло под благовидным предлогом. Бенкендорф, как флигель-адъютант, был отправлен к императору Александру с докладом: ему было вменено в обязанность лично сообщить царю и министрам о состоянии русской военной базы на Корфу и дать все необходимые пояснения. Он охотно отправился в Россию — он был уверен, что вернётся, самое позднее, через несколько месяцев.

Спустя неделю после отплытия корабль, взявший на борт Бенкендорфа, пробился через мартовские штормы к Триесту. Здесь посланцу Анрепа пришлось провести двадцать дней в карантине, а потом, простыв от слишком ранних морских купаний, ещё шесть недель проваляться с лихорадкой в Вене. После этого он помчался в столицу России так быстро, что даже обогнал по дороге австрийского курьера, выехавшего на сутки раньше.

«Его Величество Император принял меня с добротой и приказал мне побеседовать с министром военно-морских сил и министром иностранных дел о различных вопросах, касающихся наших сил и нашей позиции в Корфу; после этого мне было объявлено, что я должен оставаться в Петербурге».

В предчувствии большой войны он торопится вкусить прежних прелестей столичной гвардейской жизни. «Надо, — читаем мы в очередном письме Воронцову, — посмеяться в Петербурге и приготовиться к кампании против французов». Бенкендорф ещё надеялся, что эта кампания начнётся в Средиземноморье; но вернуться на Корфу ему не пришлось.

В Петербурге вся гвардия распевала «Марш Преображенского полка», бравую песню, написанную другом Бенкендорфа и Воронцова Сергеем Мариным:

Пойдём, братцы, за границу, бить Отечества врагов!

Вспомним матушку-царицу, вспомним, век её каков!

Война с Наполеоном становилась неизбежной. Осенью 1804 года Россия и Австрия подписали декларацию о тесном союзе, а зимой 1805-го был заключён союзный договор с Швецией. Весной того же года подобный договор соединил Россию и Англию, которая уже воевала с Наполеоном и с тревогой вглядывалась во французский берег Ла-Манша, где собралась гигантская армия вторжения. Наконец, летом Австрия объявила о своём присоединении к союзу России и Англии. Оставалась ещё колебавшаяся Пруссия, но и без неё сложившаяся антифранцузская коалиция (третья по счёту) могла направить против Наполеона полмиллиона штыков, поддержанных миллионами английских фунтов стерлингов.

Война должна была прокатиться по всей Европе: части под командованием бывшего начальника Бенкендорфа генерала Анрепа планировалось перебросить морем с Ионических островов в Неаполь, чтобы наступать в Италии (где в марте новым королём был провозглашён Наполеон). Войска Кутузова должны были вместе с австрийцами вступить в Баварию. Почти стотысячная русская армия под командой Михельсона (некогда победителя Пугачёва) стояла на границе с Пруссией, то ли «подталкивая» этого соседа к присоединению к коалиции, то ли готовясь направиться в Австрию следом за Кутузовым.

На север континентальной Европы, для совместного с англичанами и шведами действия в Шведской Померании, Ганновере, а потом и Голландии, предполагалось направить 20-тысячный корпус графа П. А. Толстого. Именно в этом корпусе довелось продолжить службу Бенкендорфу и Воронцову. Полковник М. С. Воронцов, поправивший здоровье после возвращения с Кавказа, занял должность бригад-майора24, то есть начальника штаба корпуса; его двоюродный брат JI. А. Нарышкин и А. X. Бенкендорф, оба поручики, стали адъютантами Толстого.

Граф Пётр Александрович Толстой, личность в своё время весьма приметная, стал на ближайшие годы не просто начальником, но и покровителем Бенкендорфа. Художник Ф. П. Толстой, весьма близко знавший своего дядю, в семье которого одно время воспитывался, дал ему такую характеристику: «Граф Пётр Александрович… был неглупый человек, но и не отличался своим умом; образование получил также совсем не отличное, он и по-французски говорил плохо. Он, кажется, полагал, что более того, что он знал, и знать не нужно. Я никогда не видал, чтобы он занимался чтением, не знаю, учился ли он топографии… Зато он был очень добр, правдив, щедр и честен в высшей степени и за правду готов был стоять перед чем бы то ни было непоколебимо»25.

П. А. Толстой был племянником графа Салтыкова, представителя одного из самых влиятельных семейств при дворах русских императриц, и состоял либо в родстве, либо в самых тесных связях со всей знатью. Удачная женитьба на княжне Голицыной (фрейлине и одной из богатейших невест России, при этом круглой сироте, воспитанной под присмотром императрицы) принесла ему материальное благополучие. Участие в Польском походе 1794 года под началом Суворова было отмечено (по личному представлению великого полководца) орденом Святого Георгия 3-й степени и званием полковника. Впрочем, всё это добавило обязанностей: под командование Толстого был отдан самый крупный кавалерийский полк русской армии, Псковский драгунский, чтобы, как вспоминал Ф. П. Толстой, «он деньгами своей жены поправил положение полка»: «Тогда говорили, что этот полк был дан Петру Александровичу потому, что никто его не принимал, так он был расстроен в финансовом отношении»26. Парадокс ситуации заключается в том, что тогда многие офицеры жаждали полковничьей должности, чтобы, наоборот, поправить своё материальное положение за счёт армейской кассы.

В царствование Павла Толстой стал генералом в двадцать восемь лет, а членом Военной коллегии — в тридцать! Правда, в ту нестабильную эпоху ему пришлось испытать не только милость, но и гнев неуравновешенного монарха: однажды ему было велено в три дня вместе со всем семейством выехать из Петербурга. Впрочем, вскоре он уже был назначен сенатором…

К 1805 году Толстой командовал первым гвардейским полком, Преображенским, и одновременно занимал важный пост петербургского военного губернатора. Рассказывали, что ему предлагали совместить этот пост с должностью гражданского губернатора столицы, но он ответил, что примет её только при выполнении определённого условия, а именно, что всем подведомственным ему чинам содержание будет увеличено настолько, чтобы их потом можно было карать за получение взяток. При существующих убогих окладах, заявлял Толстой, преследовать за взятки просто невозможно. Такое условие центральные власти удовлетворить не смогли. Но и на должности военного губернатора Толстой завоевал заметную популярность, поскольку заботился не только о внешнем порядке и благоустройстве города, но и о нуждах населения. Современники вспоминали, что в праздничные дни у его дома собирались толпы народа: граф щедро оделял деньгами бедняков и нуждающихся солдат. Щедрость Толстого была настолько велика, что к лету 1805 года он залез в долги и даже заложил бриллианты жены. Отправляя Толстого в действующую армию, император Александр предложил заплатить долги губернатора, на что тот гордо ответил, что в силах расплатиться сам; если же состояние не позволит ему продолжать службу, то он удалится в деревню. «Толстой был типичным русским барином, — пишет биограф, — не особенно глубокого ума, не слишком образованный, честный, прямой и добрый, но до крайности гордый и беспечный, он… искренне считал большую часть того, чем ему приходилось заниматься, „плёвым делом“ — любимое его выражение. <…> Единственное, что заставляло его стряхивать с себя по временам лень, это был его глубокий патриотизм… Не простой фразой были для графа слова: „Россия, это, брат, мать наша“»27.

А между тем 1 сентября был объявлен большой рекрутский набор: по 4 человека с каждых 500 душ да ещё с разрешением брать рекрутов ростом ниже нормы. Сопровождавший его указ Сенату не оставлял сомнений: война начинается. В нём говорилось: «Среди происшествий, покой Европы столь сильно возмутивших, не могли мы взирать равнодушно на опасности, ей угрожающие. Безопасность империи нашей, достоинство ея, святость союзов и желание, единственную и непременную цель нашу составляющее, водворить в Европе на прочных основаниях мир, решили двинуть часть войск наших за границу и сделать к достижению намерения сего новые усилия»28.

Девятого сентября 1805 года император Александр отслужил молебен в Казанском соборе и прямо’Оттуда поехал к армии. Через три дня, 12 сентября, отправился на театр военных действий корпус Толстого. Бенкендорф запомнил торжественный момент отбытия на «большую войну»: фрегат «Эммануэль» выходил из порта через лес мачт, под крики «ура!» и звуки полковых оркестров.

Для того чтобы перебросить из Кронштадта, Ревеля и Риги29 в Шведскую Померанию более двадцати тысяч «строевых чинов», понадобилось нанять 140 частных купеческих кораблей. Именно на море, задолго до начала боевых действий, русский экспедиционный корпус подстерегало самое суровое испытание всего похода. Двигавшаяся на запад «армада» попала в жестокую бурю, которая разметала суда по морю, да так, что не обошлось без жертв. В результате кораблекрушений погибло около четырёхсот казаков, а взвод кирасиров оказался выброшенным на какой-то дальний остров и остался там зимовать. Уцелевшим кораблям пришлось приставать где придётся: кому-то у берегов Померании, кому-то — у острова Рюген. Только потом, уже сухим путём, полки стали сходиться к намеченной точке прибытия, в окрестностях Штральзунда.

Войска собрались, но как и против кого действовать — ясности не было даже у Толстого. Задача ему была поставлена нечётко: всё зависело от того, какую позицию в начавшейся войне займёт Пруссия. Александр I не был уверен, станет ли его друг, прусский король Фридрих Вильгельм, его военным союзником. На всякий случай он говорил с Толстым о трёх вариантах развития событий: либо, если Пруссия отнесётся к России враждебно и объявит войну, блокировать порты и отвлекать её силы в Померании; либо, если она займёт враждебный нейтралитет и откажется пропускать по своей территории войска Михельсона, самим войти в Пруссию и идти на Берлин; если же Пруссия проявит дружественное расположение и пропустит русские войска — вариант наиболее вероятный и благоприятный — то… ждать.

Прошёл сентябрь. Пруссия в конце концов склонилась на сторону России, оскорблённая бесцеремонным проходом войск Наполеона через германские территории. Тогда Александр вызвал Толстого в Берлин и там, наконец, обозначил задачу. Командующему «Северной группой войск» предписывалось уговорить шведов к скорейшему открытию похода, соединиться с англичанами и изгнать французов из Голландии. Если шведы замешкаются, то Толстому предлагалось вдги в Ганновер и взять крепость Гамельн — единственную занятую французами.

В уговорах шведского короля Густава Адольфа (боявшегося, что пруссаки займут его владения в немецкой земле) прошёл и октябрь. За это время Наполеон успел перебросить свои главные силы от Ла-Манша в Баварию, окружить и заставить капитулировать австрийскую армию, вынудить Кутузова к отступлению. Только 31 октября, когда авангард Мюрата уже подходил к Вене, Толстой двинул свой корпус через Мекленбург на Ганновер. Во главе русских колонн двигался авангард под командованием Бенкендорфа, состоявший из двух полков уральских казаков (около 600 человек). Бенкендорф вспоминал, что этот марш русской армии (русских не было в Германии со времён Семилетней войны) «уподоблялся торжеству» и население встречало идущие колонны «с восторгом и любопытством». Особый интерес вызывали казаки, которых тогда представляли в Европе не иначе как «орду кровожадных варваров»30. Герцог МекленбургШверинский и владетельные князья выезжали навстречу русской армии, в крупных городах устраивались балы для офицеров, а простые жители угощали проходивших через их селения солдат.

В конце концов Ганновер был занят войсками Толстого, а к крепости Гамельн выслан отрад «для наблюдения». С этим отрядом отправился и Бенкендорф — чтобы коснуться реальных боевых действий.

Формуляр Бенкендорфа — и следом за ним биографы — делает ошибку, сообщая, что он «1805 года в генваре лично командовал казаками в первой атаке при крепости Гаммле, где разбил неприятельские передовые посты»31; конечно, это произошло в ноябре. Казаки Бенкендорфа были на самом острие авангарда. Перед ними была поставлена задача очистить окрестности Гамельна от боевого охранения противника. Французы оказались застигнуты врасплох; несколько десятков человек бросили прикрывавший дорогу к крепости форт и бежали к ближайшему лесу. К тому времени, когда к Гамельну подошли пехота и артиллерия авангарда, все окрестности на пушечный выстрел от грозной крепости были взяты под контроль.

Правда, ни штурма, ни даже полноценной блокады города не получилось: союзники никак не могли найти общий язык. Бенкендорф с казаками ушёл на запад; его аванпосты доходили почти до самой границы с Голландией, однако никаких распоряжений о наступлении всё не поступало.

Двадцатого ноября для взаимодействия с Толстым наконец-то прибыло внушительное 25-тысячное войско англичан. К тому же шведский король Густав Адольф позволил себя уговорить и выставил армию, дополненную Ганноверским легионом добровольцев, снаряжённым «на счёт России». Через несколько дней он присоединился к русским войскам в Люнебурге, где был устроен военный совет, на котором было решено начать активные действия на северном участке коалиционного фронта. Правда, Густав Адольф понимал активность весьма своеобразно. Он настоял на том, чтобы «в ожидании, пока просохнут дороги», ограничиться обороной переправ и овладеть Гамельном, и только когда заморозки стянут землю, идти к Нижнему Рейну. Увы, даже такая «активность» осталась лишь на бумаге: не успел ещё закончиться военный совет, как примчался князь Гагарин, посланник императора Александра, «с горестным известием об Аустерлицком сражении, переговорах Австрии с Наполеоном и повелением Толстому не быть под началом шведского короля, быть под началом прусского»32. Слушая рассказ Гагарина о трагической битве «трёх императоров» — первом за 100 лет проигрыше русской армией генерального сражения, — русские офицеры поначалу отказывались ему верить. Ни Бенкендорф, ни Воронцов, ни Нарышкин не допускали даже вероятности поражения, а тут произошёл настоящий погром. «Я не знаю, — писал Воронцов в Россию, — как после этого стыда русские будут смотреть в глаза французам». Потрясение усугублялось известием о том, что Сергей Марин, друг Бенкендорфа и Воронцова, получил под Аустерлицем тяжёлые раны: две пули в грудь, картечь в голову и в руку…

Последовавшие события подтвердили печальную правду: вскоре Лондон отозвал своих генералов, да и шведский король в недовольстве отвёл войска. Пришлось уходить и от Гамельна: новый командующий, прусский король, дипломатично решил, что гарнизон обложенной крепости не должен терпеть голода. Воронцов возмущался: неужели русских прислали сюда не воевать с французами, а заботиться о их продовольственном снабжении?! Секрет такой королевской любезности был прост: уже 3 декабря Пруссия подписала договор с Наполеоном, получив от него в «дар» Ганновер, принадлежавший ранее Англии. Корпус Толстого начал оттягиваться в Россию. Воронцов воспользовался возможностью, чтобы повидать отца в Лондоне; Бенкендорф занял его место начальника штаба корпуса.

Впрочем, надежды на союз с Пруссией не покидали офицеров экспедиционного корпуса. Возвращение через Пруссию проходило во вполне доброжелательной атмосфере. Офицеры — да и сам Толстой — были очарованы молодой прусской королевой Луизой, грациозным символом антифранцузских настроений Германии. Бенкендорф признавался, что немедленно в неё влюбился. Королева выезжала навстречу идущим колоннам в «зелёной амазонке с красными выпушками» — традиционных цветах русской армии, чем вызывала неизменный восторг. Трём образцовым солдатам Кексгольмского полка Луиза передала «ожерелья и серьги, велев вручить их своим жёнам». Позже Бенкендорф вспоминал, как во время одного из смотров, проходивших в Шведте, он был представлен королю, «дотоле союзнику Франции, а тут вдруг решившемуся перейти на нашу сторону и объявить себя против Наполеона, за что сей последний через год отомстил занятием всей Пруссии и принудил короля удалиться в Мемель». «В то время ещё очень молодой, — писал Бенкендорф, — я был очарован красотой королевы и старался посредством её фрейлин отвлечь её от союза с Францией и побудить действовать в том же смысле своим влиянием на короля. На несчастье Пруссии, это нам тогда вполне удалось»33. «Нам» — это, конечно, не Бенкендорфу и Толстому, а русской дипломатии.

Действительно, в середине 1806 года Фридрих Вильгельм III наконец-то выступил против складывавшегося в Европе порядка, при котором наполеоновская Франция начала претендовать на роль «объединительницы Германии» со столицей в Париже. Воинственные настроения Пруссии (чьи молодые офицеры даже точили сабли о порог французского посольства) определили решительность ультиматума, предъявленного Франции в сентябре 1806 года. Его условия (вывести обратно за Рейн французские войска, живущие за счёт местного немецкого населения, созвать конгресс для общего примирения Европы, не препятствовать образованию Северогерманского союза, то есть стремлению Пруссии объединить Германию) были достаточным поводом для начала войны.

…А через три недели после предъявления ультиматума Пруссия уже была разгромлена и оккупирована до самой Эльбы. В середине октября 1806 года Наполеон принял ключи от Берлина и наложил на побеждённых чудовищную контрибуцию. Королевская чета бежала в Кёнигсберг, надеясь отсидеться под защитой русских штыков. Стремительность событий не позволила русской армии прийти на помощь пруссакам. Первые её части пересекли прусскую границу только через неделю после капитуляции Берлина ещё и потому, что Пруссия готовилась к неторопливой войне и не позволяла России вводить части ранее 17 октября под тем предлогом, что «продовольствие для русских войск ещё не готово»34.

В эти трудные осенние дни граф Толстой, находившийся с июля 1806 года в бессрочном отпуске, был снова вызван Александром I в Петербург, а оттуда отправлен к прусскому королю в Кенигсберг, чтобы «ободрить его и уверить в добром отношении русского императора», а главное — быть посредником между королём и идущими ему на помощь русскими генералами. Смысл такого посредничества (вызванного горьким опытом предыдущих лет) государь пояснял в рескрипте-инструкции: «Отнюдь не хочу я предоставлять произволу иностранной державы благо и славу армий моих. Строжайше наблюдайте, чтобы передаваемые вами русской армии повеления никогда не могли вредить её достоинству и славе»35. Волю прусского короля Толстой должен был передавать русским войскам, и через него же шли к королю донесения русских генералов.

С Толстым поехал и его адъютант, гвардии поручик Бенкендорф. «В 1806 году командирован был к Е. В. королю Прусскому, — гласит запись в его формулярном списке, — в том же году состоял при дежурном генерале графе Толстом»36.

Поначалу казалось, что главной заботой Толстого — а стало быть, и его адъютанта — станет координация усилий Пруссии и России («наблюдать за политическими и военными действиями пруссаков, чтобы не случилось никакого несчастия русским войскам»37). Однако реальной проблемой стало отсутствие согласованности в самих русских частях, особенно между корпусами двух вечно ссорившихся военачальников, Л. Л. Беннигсена и Ф. Ф. Буксгевдена. Именно эту проблему пришлось улаживать Толстому в качестве представителя императора, «облечённого полной его доверенностью». Буксгевден, которому достались корпуса «второй линии», чувствовал себя обиженным и жаловался, что Беннигсену, младшему в чине, вверили войско большее и лучшего качества; следовательно, именно последнему, в прежних войнах подчинённому Буксгевдена, оказали больше доверия. В конце концов царь поставил над обоими 69-летнего фельдмаршала графа М. Ф. Каменского, имевшего опыт войны с турками и старшинство в чине и над Беннигсеном, и над Буксгевденом. Толстой привёз Каменского к частям 7 декабря — в тот же день, когда прибыл к своим войскам Наполеон. Враждующие армии двинулись навстречу друг другу, чтобы сойтись северо-восточнее Варшавы.

, Бенкендорфу довелось участвовать в одном из первых боевых столкновений русской армии с французами, произошедшем под Насельском 12 декабря 1806 года. Русский арьергард под командованием графа А. И. Остермана-Толстого встретился здесь с главными силами Наполеона. Бенкендорф впервые услышал, как французские колонны идут в атаку с криками Vive I’empereuti («Да здравствует император!»); это означало, что сам Наполеон находится на поле боя. Приехали к войскам и Толстой, и фельдмаршал Каменский, который дал приказ отходить, если французы будут слишком наседать. Поэтому когда густые колонны французов двинулись в обход позиций Остермана, тот отвёл свой арьергард спокойно, «будто на учебном плацу», как заметили прусские наблюдатели. Так участием в боевых действиях Бенкендорф отметил день рождения императора Александра.

Главные силы противников сближались, наступало время решительных схваток, и в этот ответственный момент командующий Каменский… начал терять рассудок. Он бомбардировал императора письмами, в которых жаловался, что «стал стар для армии», что утомляется даже от ведения переписки, что не в состоянии ездить верхом, что ничего не видит и не может найти на карте, а местности не знает. В довершение всего как раз 12 декабря под Насельском фельдмаршал чуть не был захвачен французскими разъездами и с этого момента приказывал только отступать. В недоумении читали корпусные и дивизионные командиры повеление готовить отход «до самой границы», «чтобы ни в чём остановки не было», по каким угодно дорогам и в случае необходимости даже бросать по дороге тяжёлую артиллерию.

Мудрый М. И. Кутузов, переживавший время опалы в Киеве, писал жене: «Не могу надивиться всем чудесам Каменского. Ежели всё правда, что ко мне из армии пишут, надобно быть совсем сумасшедшему»38.

О том, что Каменский не в себе, заговорили и в действующей армии. Обострение состояния главнокомандующего произошло накануне важного сражения у города Пултуск. Во время сильной ночной пурги, в три часа ночи, Каменский вызвал к себе Беннигсена и письменно передал ему приказ отступать до границы и находиться в подчинении Буксгевдена. Через час об этом стало известно всем офицерам штаба, в том числе и Бенкендорфу. Он и Толстой поспешили к Каменскому и застали его мечущимся по комнате в необычайном возбуждении. «Неужели пришли какие-то неутешительные сведения о противнике?» — поинтересовался Толстой. Вопрос его был встречен пространными жалобами фельдмаршала на то, что под его началом неопытные генералы и необстрелянные части, и сообщением, что он уезжает, что он умывает руки, что он уже отдал все необходимые приказы для отступления всех корпусов к границе, что ради спасения людей он приказывает бросить все экипажи и артиллерию. «Такие слова потрясли нас, как удар молнии, — вспоминал Бенкендорф. — На наших глазах выступили слёзы»39. С этого момента все смотрели на Каменского как на дезертира, вечером отдавшего приказ к сражению, а утром бегущего в панике.

Ещё не рассвело, когда Каменский сел в повозку и покинул войска. Он прокомандовал ровно неделю и только запутал дела. На долю Толстого снова выпала миссия быть «соглядатаем Петербурга» при двух рассорившихся генералах — и это в день сражения. Он немедленно помчался к корпусу Буксгевдена, расположенному в 15 верстах от места предстоящей схватки, и «пригласил» генерала поспешить на помощь к Беннигсену. Тот отказался, уверяя, что «не поспеет», так как войска его «слишком устали и больше не хотят никуда маршировать». К счастью, Беннигсену удалось добиться успеха в Пултуском сражении, и наполеоновский план разгрома русской армии по частям был сорван.

Любопытно, что Каменский, прослышав об успехе у Пултуска, сделал попытку вернуться с дороги, но боевые генералы подняли голос против его нахождения в войсках: бывшему главнокомандующему было объявлено, что он непричастен к успеху армии и потому ей не нужен.

Между тем Наполеон понял, что быстрой и лёгкой победы не получится, и вскоре отвёл свою армию на зимние квартиры. Успех Беннигсена позволял преследовать отступавших французов, но новый командующий Буксгевден не понял перемены ситуации и не собирался «идти на поводу» у своего удачливого соперника Беннигсена. Он приказал начать общее отступление. Бенкендорфу удалось отличиться ещё раз — теперь уже в последнем деле 1806 года, арьергардном бою под Маковом.

Самое время отметить, что адъютантская должность тогда не предполагала уютного сидения у тёплой штабной печки. Адъютанты осуществляли непосредственную связь с войсками на полях сражений и поэтому постоянно оказывались в самых жарких местах боёв. С. Г. Волконский, служивший в ту кампанию адъютантом генерала Остермана-Толстого, писал: «…Моё боевое крещение было полное, неограниченное. С первого дня я приобык к запаху неприятельского пороха, к свисту ядер, картечи и пуль, к блеску атакующих штыков и лезвий белого оружия, приобык ко всему тому, что встречается в боевой жизни, так что впоследствии ни опасности, ни труды меня не тяготили»40.

Отбившись от наседавших наполеоновских войск, русская армия пошла к границе России, и это отступление — днём в распутицу, ночью в мороз, да ещё без продовольствия — породило в ней бродяжничество и мародёрство. Беннигсен, храбрый и умелый в бою, оказался слаб в организации повседневной жизни вверенных ему частей. Во время одной из стоянок мародёры ворвались даже в его комнаты, и генерал хладнокровно отреагировал: «Выгоните негодяев!» Толстой доносил Александру и о бедственном положении армии, и о неутихавшей вражде двух генералов (один из них даже сжёг единственный мост через реку Нарев, чтобы корпуса отступали по разным берегам). Александр писал в ответ, что и сам пришёл в смятение: «Трудно описать затруднительное положение, в котором я нахожусь. Где у нас тот человек, пользующийся общим доверием, который соединял бы военные дарования с необходимой строгостью в деле командования? Что касается до меня, то я его не знаю. Уж не Михельсон ли, Григорий Волконский из Оренбурга, Сергей Голицын, Георгий Долгорукий, Прозоровский, Мейендорф, Сухтелен, Кнорринг, Татищев? Вот они все, и ни в одном я не вижу соединения требуемых качеств»41. О Кутузове, «провинившемся» под Аустерлицем, Александр даже не упоминал.

В конце концов выбор пал на Беннигсена как на победителя при Пултуске. Буксгевден был удалён из армии, а Толстой, с его опытом петербургского военного губернатора, должен был в качестве дежурного генерала компенсировать неумение Беннигсена поддерживать порядок в войсках. Граф получил право проводить самостоятельные расследования и наказывать мародёров с любой строгостью, вплоть до смертной казни. На эту жестокую меру он получил разрешение лично от Александра: «Бродяг и непослушных расстреливать именем императора». Естественно, во всех делах борьбы за дисциплину в армии Толстому помогал Бенкендорф. Уж не тогда ли он впервые задумался о необходимости специальной военно-полицейской структуры, подобной той, что успешно действовала в армии Наполеона, где её служащих называли «вооружённый всадник», или «жанд’арм»? Впрочем, в самом начале 1807 года Бенкендорф стремился в бой — просил выделить ему кавалерийский отряд в 400 сабель для рейда за Вислу, к осаждённому французами Данцигу, в чём ему было вежливо, но решительно отказано42.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.