Только с тобой

Только с тобой

Довольно долгое время после победы на конкурсе Чайковского и триумфа в Зальцбурге я был только исполнителем, эксплуатирующим технические навыки хорошей школы…

Пять или шесть лет я занимал нишу «русского чуда»… В конце концов, это мне надоело. Помню, как руководство EMI пыталось ограничивать мой репертуар. Пришли ко мне солидные господа и заявили: «Вы будете играть Рахманинова, Чайковского, Прокофьева и немножко Стравинского». Я поставил условие – я выполняю их заказ, а потом записываю то, что сам хочу. Начал готовить Баха, Моцарта, Шуберта, Шумана. Они приняли это в штыки. Почему? Потому что Шуберта и Шопена играл Циммерман. Шуберта, позднего Бетховена, а также Брамса исполнял Брендель. Все было поделено, как улицы Нью-Йорка у мафии. Пришел ко мне директор отдела маркетинга и говорит: «Люди в растерянности, они не знают, какого композитора покупать в твоем исполнении!»

На что я ответил: «Пусть покупают меня, черт побери!»

Год 1984 начался волшебно. Прилетели англичане из EMI и отправились прямиком ко мне в Одинцово, в русских валенках и варежках, по глубокому снегу. Записывали мы Рахманинова по ночам в Большом Зале консерватории. Романтично! За четыре ночи записали все. К сожалению, англичане не были хорошо знакомы со специфической акустикой этого зала. Качество звука в этой записи не было оптимальным. Тем не менее, диск оставлял приятное впечатление. Спонтанное, живое музицирование…

В конце февраля я отправился в ГДР, второй раз в жизни, в сольное турне с огромной программой. После успеха наших совместных генделевских концертов Рихтер увлекся идеей сделать схожий тур со всеми шестью французскими сюитами Баха. Слава хотел поделить этот цикл со мной и вместе его исполнить. Однако, после моей музыкальной «победы» над ним в Архангельском Рихтер эту идею оставил. А я выучил все шесть французских сюит и включил их в мою программу наряду с Рахманиновым и Скрябиным. Сыграть все это я должен был в том числе и там, где хотел играть французские сюиты Рихтер – в Золотом зале дворца Сан Суси в Потсдаме.

В Берлине меня встретила маленькая черноволосая женщина по имени Лилиан. Моя переводчица и сопровождающая со стороны ГДР. Первый концерт моего тура состоялся в восточном Берлине, в зале Комической Оперы. Концерт имел большой успех. В газетах ГДР появились статьи с заголовками, не характерными для социалистической прессы.

– Вчера состоялся концерт пианиста с явными признаками гениальности.

Моя переводчица покраснела и сказала мне: «А Вы совсем не такой, каким Вас расписывали тут ваши земляки – Рихтер и Дорлиак».

– А что же они обо мне говорили, если не секрет?

– Нина Львовна говорила, что Вы злобный, никчемный и опасный человек, а Святослав Теофилович ей вторил, называл Вас ядовитым болтуном, говорил, что с Вами лучше не иметь никаких дел! Я не понимаю, какое право они имели так говорить!

Услышав это, я даже не разозлился. Зачем злиться на прошедшее время?

Объехали мы с Лилиан тогда всю ГДР и закончили турне баховскими сюитами в Золотом зале. Все концерты имели громкий успех, публика вставала, требовала и получала бисы. После окончания баховского вечера в Сан Суси Лилиан поцеловала меня с гордостью и назвала «триумфатором».

В этот момент следовало бы радоваться и почивать на лаврах, а я с ужасом ощутил всем телом (прямо как князь Мышкин) зловещее предчувствие припадка. Из живота к горлу подкатился спазм. Дыхание прекратилось. Дышать не мог, а сознание ясное. Страшное мучение. Затрясся, забился, глаза чуть из глазниц не вылезли. Потом чуть-чуть отпустило, вдохнул воздух судорожно. Чувствую, держит меня кто-то, как ребенка, на руках. Какой-то небольшого роста, но очень сильный, крепкий человек. Говорит мне ласково: «Не бойся, сынок, сейчас скорая подъедет. Я как чувствовал неладное, очень ты бледный на сцене стоял. Полковник Соколов я, командир местной военной части».

Так добрый полковник Соколов меня на руках и продержал, пока я не задышал.

На следующий день я улетел на родину, где с упоением занялся отстройкой нашего загородного дома. Планировать и воплощать – всегда доставляло мне громадное удовольствие. Нанятая мной бригада работала дружно. Иногда они просили меня: «Владимирыч, сыграй «Элегию»!» Я играл, они плакали.

В то же время я подготавливал Наташу к мысли о побеге. Сначала она наотрез отказывалась об этом говорить. Потом поняла, что у меня нет другого пути. Рыдала, ломала руки.

– Что будет с отцом?

Деловой Алхимов планировал мою жизнь так: сначала заслуженный, потом народный, затем гертруд, продолжатель дела Рихтера, в прекрасном далеке – первый пианист СССР. Богатство, привилегии, награды.

Ему, честному, но советскому до изнеможения человеку, трудно было себе представить, что все это мне не нужно. Наташа была прозорливей отца. Тем не менее, она надеялась на то, что мое желание выбраться на свободу само собой улетучится, как только с меня снимут опалу, и мое материальное и политическое положение улучшится. Со временем она поняла, что это – иллюзия. Смирилась, но загрустила и со страхом ждала наших совместных выездов. Встретила меня после моей поездки в Лондон в июне и прошептала: «Я была уверена, что ты не вернешься».

– Только с тобой.

В мае я прилетел в весеннюю Братиславу для записей с EMI. Долго ждал встречающих, не дождался, поехал в город на такси. Перед тем как уехать из аэродрома, я заметил ищущую кого-то в толпе глазами даму в кремовых брюках, плаще и черной шляпке. Мадам эта любовно поглаживала капот своей вишневой «волги». Потом вдруг замахала ручками, заверещала, запрыгала, обнялась с кем-то, расцеловалась, посадила в свою машину каких-то людей и уехала. Как позже выяснилось, кремовая дама была послана встретить меня, но… случайно заметила в толпе старую подружку, племянницу Герасимова (режиссера), с компанией и, ничтоже сумняшеся, с ними уехала. Когда я подкатил к гостинице, дама эта болтала с кем-то у входа. Ко мне подошли англичане из EMI. Тут мадам поняла, что крепко проштрафилась, подлетела к нам, извинилась. А вечером того же дня – безнадежно в меня влюбилась. А ее подружка (племянница Герасимова) умудрилась втюриться в моего продюсера Джона Фрезера. Эти обезумевшие тетки чуть не сорвали нам работу, гонялись за нами, даже несколько раз врывались к нам в номера гостиницы. Мы на их чувства ответить взаимностью никак не могли – я думал только о своих французских сюитах, а Джон вообще был гей. Дама в шляпке появилась однажды, как мираж, возле моего дома в Одинцово. Я дал наказ рабочим ее не впускать.

В чудесной братиславской филармонии мы записали тогда двойной альбом со всеми французскими сюитами Баха. Это была моя первая запись без спешки и ненужных драм. Диск получил наивысшие оценки сразу по выходе на международный рынок.

Перед отъездом я решил пройтись по старому городу. Встретил там много эмигрантов, активно скупающих хрусталь, кожу и некоторые другие предметы роскоши, стоившие в Австрии значительно дороже, чем в Братиславе. В толпе прибарахляющихся бывших соотечественников заметил Алика Майзенберга (долгосрочного партнера Гидона Кремера), тогда только начинавшего делать сольную профессиональную карьеру на Западе. А Алик заметил меня. Посмотрел на меня косо. Он не понимал, как это Гаврилов, «сидящий в застенках КГБ», оказался в Братиславе. Кроме того, ему явно было неудобно – я невольно застал его за покупкой вульгарного хрусталя. Я читал на его растерянной мине его мысли и улыбался.

Дома нам омрачали жизнь мучительные беседы с Наташей об эмиграции. В это время не только мы, но миллионы других «узников социалистического лагеря» убеждали своих родных уехать вместе с ними. Убеждали пойти на риск, броситься в неизвестность. В СССР заявление на эмиграцию грозило потерей работы и друзей, изоляцией в обществе, иногда и тюрьмой. За границей далеко не всех пришельцев ждали райские кущи. Никто никому нигде не нужен. Боль этих разговоров и решений испытал каждый эмигрант.

Наша маленькая семья – Аида, Наташа и я – пыталась рационально разрешить иррациональную ситуацию. Предстояло снова «рвать узы» и «вязать узлы». Мы не хотели делать друг друга несчастными и, как это ни странно, нашли полюбовное решение. Аида разводится со мной и едет в Лондон. Мы с Наташей женимся, чтобы вместе выехать из совка. Встречаемся все в Лондоне в феврале 1985 года и там решаем, как кому жить дальше. Главное – унести ноги от советского дракона. План был хорош, но мы отлично знали, как легко КГБ ломает планы и кости. Будущее оставалось неясным.

Как всегда в делах эмиграции душу угнетало то, что мы, даже вырвавшись из СССР, оставим в его пасти толпу беззащитных заложников. Наташин сынок, ее отец, мать, сестра, племянница, моя мама, брат. Боснийка Аида не имела родных в совке, но и у нее был свой кошмар – она боялась одна ехать в Лондон без языка.

План наш начал осуществляться. После всех брачных перестановок мы отправили Аиду в Лондон. Там она поселилась в просторном доме моего продюсера Джона и начала учить английский. Мы с Наташей готовились к поездке в Польшу в октябре, которая должна была стать прелюдией к побегу в начале следующего года в Лондон.

Осенью 1984 года мне пришлось второй раз в жизни встретиться с Боковым – я должен был показать ему моего брата, которого из-за меня не выпустили вместе с женой в Рим в декабре 1979 года. Убедить его снять с брата опалу. Игорь, как и все новички на Лубянке, оцепенел, а я, как старожил, только посмеивался и ободрял его. Денис встретил нас с замечательным радушием. О делах мы не говорили. Боков только раз взглянул на брата и мгновенно просек, что он не по его ведомству. Мы пили чай и болтали о моем успешном возвращении в музыкальную жизнь. Боков любезно расспрашивал Игоря о его творческих планах и отечески советовал не пропускать в Италии ничего, что будет ценно для его художественного развития. Вскоре Игорь укатил со своей Ниной в Рим.