Коко — героиня оперетты

Коко — героиня оперетты

Некоторые великие люди ходят по улицам, носящим их имя. Другие могут созерцать свои статуи. Коко Шанель могла бы услышать и увидеть свою баснословную жизнь на сцене Бродвейского театра. Однако не свою подлинную жизнь. Удалось ли ей забыть то, что ее тревожило? Узнав это слишком поздно, я не смог спросить об этом.

Можно представить себе прием, который ждал ее в Нью-Йорке, если бы она согласилась появиться на премьере оперетты «Коко».

Проект возник за столом у братьев Милль на рю Варенн. Их дом после Освобождения был местом, где собиралась элита интернационального света. Рю Варенн[275] тогда еще принадлежала не премьер-министру, а братьям Эрвэ и Жерару Миллям, у которых бывали все, кто имел талант, имя, деньги, все, кто коротко ли, долго ли занимал прессу. Это не был салон в прустовском смысле слова, но Пруст мог бы найти там интереснейший материал и героев, которые были бы узнаны не только посвященными, но и широким читателем, потому что это были Брижитт Бардо, Марлон Брандо[276], Жан Кокто, Питер Брук[277], Жюльетт Греко[278], Мари Белль[279], Жан Жене[280], Симон Беррио[281], все итальянские князья и множество политических деятелей. Назову только Жака Шабан-Дельмаса, который, прощаясь, забавно отдал должное братьям, провозгласив журналиста Эрвэ лучшим декоратором, а декоратора Жерара — лучшим журналистом. Эрвэ Милль являлся тогда «тайным советчиком» прессы, без которого не могла сформироваться ни одна редакция. Невольно напрашивается сравнение салона братьев Милль на рю Варенн после Освобождения с салоном Коко на рю Камбон после первой мировой войны. Начиная с атмосферы, созданной убранством интерьера. Жерар Милль не скрывал, чем он обязан своей дорогой Коко. Те же ширмы Короманделя, та же игра зеркал, придающая комнатам колдовские пропорции, дерево старых кресел; в магическом пространстве, созданном игрой зеркал, — предметы, которые до этого считались по своим размерам невозможными в интерьере: китайские вазы, венецианские негры или большие, как в моих родных мюнстерских лесах, лани.

Сколько издательских, журналистских, политических, кинематографических, эстрадных, театральных, литературных карьер стартовало на рю Варенн? Не говоря уже о любовных и дружеских отношениях, которые там завязывались. Вадим жил там, когда не имел ни су. Это сюда он приводил обедать Брижитт Бардо, чтобы успокоить ее родителей, звонивших Миллям: да, да, ваша дочь у нас, мы проводим ее домой к полуночи. Можно было увидеть, как Жерар Милль задыхался от ярости, обнаружив, что не осталось ни одного из полдюжины его смокингов. Но в этот вечер Кристиан Маркан[282] и несколько других завсегдатаев рю Варенн, опустошив шкафы, появились на генеральной в смокингах и черных галстуках. Аннабель[283], тогда еще не Бюффе, делала букеты, расставляла вазы с цветами.

Коко чувствовала себя на рю Варенн как дома. Здесь она и встретилась с продюсером Фредериком Бриссоном, решившим «купить» ее в любом варианте: автобиография, пьеса, музыкальная комедия и, наконец, фильм. Коко отказалась от автобиографической книги и фильма. Стали бы копаться в прошлом и открыли бы ее «правду», с таким трудом погребенную.

Но почему бы не музыкальная комедия, которая в принципе давала волю самой необузданной фантазии? Потом по ней можно было бы сделать и фильм.

На этом и сошлись. Главную роль Фредерик Бриссон предназначил своей жене. Тут нечему удивляться: для чего же еще актрисы выходят замуж за продюсеров, как не затем, чтобы законсервировать молодость? Жена Бриссона — Розалинд Рассел[284]. Коко находила ее вульгарной. «Лошадь», говорила она о ней. Так как она не скрывала своих суждений, это вскоре появилось в американской прессе. Розалинд Рассел уже отказалась от роли, заявив, что у нее нет ничего общего с Мадемуазель Шанель, ни малейшего сходства. Оперетта строилась вокруг возвращения Коко в 1954 году, потому что по возрасту это подходило Розалинд Рассел. Коко предпочла бы появиться на сце не бед ной не вин ной де воч кой, в пер вый раз ужинающей у «Максима» в 1913 году. Она видела в своей роли Одри Хёпберн — в Довилле, в Арменовилле, на скачках, окруженную кокотками в их знаменитых туалетах, офицерами в мундирах и автомобилями, ставшими музейными экспонатами. Ее играла гениальная Кэтрин Хёпберн[285], в которой она не узнавала себя. Ален Лернер[286] остановил свой выбор на теме сценария, задуманного для Розалинд Рассел:

«Коко, — объяснял он, — женщина, всем пожертвовавшая ради своей независимости и завоевавшая ее, заплатив чрезмерно дорогой ценой — одиночеством».

Это было неплохо подмечено.

— Но это тема трагедии, — заметил Эрвэ Милль.

— Значит, будет музыкальная трагедия, — ответил Ален Лернер.

Он принялся за работу в 1965-м, потому что понадобилось почти десять лет, чтобы добиться согласия Коко и оговорить с Ренэ де Шамбраном ее условия. Вскоре, весной 66-го года, Бриссон с Лернером и композитором Превеном приехали в Париж. Остановившись в отеле «Мерисс», они пригласили Коко, чтобы познакомить ее с опереттой. Лернер спел все арии, Превен аккомпанировал ему на фортепиано.

О чем думала Коко? Ее жизнь, пусть даже очень схематично, воплощенная в простодушных и наивных образах, проходила перед ней, и Шанель многое вспоминалось.

Она видела отца, склонившегося над ее колыбелью, отца, который ищет уменьшительное имя для своей дочки и, наконец, находит его — Коко. Потом это имя подхватит ее бабушка. Коко, Коко, имя, возвещающее славу, богатство, но и то, что она всегда будет одна.

Одна. Слезы заливали лицо Коко. Немногим довелось видеть ее плачущей.

Она не поехала на премьеру. Спектакль способствовал славе и успеху ее Дома, но в глубине души она не одобряла его. Кроме того, две вещи чрезвычайно раздражали ее. Первая касалась либретто.

По замыслу Алена Лернера, во время своего come-back, после неудачи с первой коллекцией, Коко была спасена благодаря таланту одного американского стилиста, который не только омолодил ее творения, но и поставил ей клиентуру из Соединенных Штатов. Этого было достаточно, чтобы ее хватил апоплексический удар перед восхищенной публикой Бродвея.

Другая причина (впрочем, второстепенная) — это костюмы, сделанные по эскизам Сесила Битона[287], более 100 платьев ? lа Шанель, о которых она говорила с раздражением:

— Незнакомые американки подходят ко мне в «Рице»: «Вы Мадемуазель Шанель? Мы видели оперетту. Почему вы сами не сделали костюмы? По крайней мере, нам было бы на что посмотреть».

Она вкратце, по-своему изложила, что происходит на сцене:

«Я почти ничего не делаю, я сижу, и все дефилируют передо мной. Мне поют арии, которые я любила».

Одновременно с опереттой она собиралась выпустить новые духи, которые, как и оперетту, хотела назвать «Коко». Она говорила:

— Я их сделала лет двадцать назад и теперь снова нашла.

Она дала мне понюхать свой платок:

— Как вы их находите?

— Очень свежие.

— И устойчивые! — сказала она. — Теперь уже не делают таких духов. Это мои духи. Зачем же мне им их отдавать?

Она подсчитывала прибыль от новых духов, раскупавшихся так же хорошо, как «№ 5», которую она ни с кем не делила. В последние годы жизни мысль о том, что кто-то может извлечь из нее выгоду, стала для нее невыносимой. «Меня эксплуатируют, я превратилась в предмет», — ворчала она.

Она отказывалась подписывать бумаги, всех обвиняла, в том числе и по поводу оперетты. Вдруг стала подозревать всех на свете, вплоть до тренера своих лошадей, предложившего разделить расходы на их содержание. Почему вдруг? У него непременно была какая-то задняя мысль:

— Я отправила в Англию кобылу, чтобы случить ее там. Она принесла двух жеребят, один из которых, несомненно, был очень хорош, так как мне сразу же предложили его продать. Почему я должна уступить ему половину?

— Он выиграет вам «Гран-при»!

— Он ничего не заплатил за перевозку кобылы в Англию, куда ее отправляли два раза. Мне это каждый раз стоило миллион, скорее, два миллиона, так как я платила фунтами.

Так как я платила фунтами. Явно неотразимый аргумент, чтобы удвоить цену. В конце концов она рассмеялась. Это было не серьезно:

«Я научилась быть осторожной. Я вынуждена защищать себя сама, совсем одна. А жизнь нынче такая жестокая! Когда я вижу, что сегодня занимает молодых людей! Если бы я родилась в такое время, думаю, покончила бы с собой. Нет! Я этого не думаю, потому что благоразумна, рассудительна. Если бы я родилась в эту эпоху, то была бы другой. Но как все это легкомысленно. Мы были молоды, но не легкомысленны».

Зачем ехать в Нью-Йорк? Она говорила:

«Это так сложно — путешествовать. Всюду так много людей. Свои лучшие путешествия я совершаю лежа на диване».

Меня больше не пригласят на роль звезды. На рю Камбон она была королевой Одиночества.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.