Смута
Смута
Дурную подоплеку нового времени Леонов разгадал не сразу, — и всё равно он был одним из немногих, понявших суть свершающегося достаточно скоро.
Одиннадцатого марта 1985 года генеральным секретарем ЦК КПСС становится Михаил Горбачёв. 7 ноября того же года Леонид Леонов присутствовал на традиционном приеме в Кремле, слушал Горбачёва и вернулся домой крайне довольный, обнадеженный. Тогда многие разумные люди пережили минуты первичного очарования, веры в добрые и долгожданные перемены. Геронтократия давно стала невозможной, эпоху позднего брежневизма Леонов презирал — а тут появился молодой, улыбчивый, бойкий лидер.
Первые нехорошие подозрения появились у Леонова в начале всё того же 1987 года.
Тогда, в феврале, состоялось торжественное собрание в Большом театре по случаю 150-летия со дня смерти А.С.Пушкина.
Незадолго до начала заседания Леонов в задумчивости прогуливался за кулисами, и к нему сами подошли Горбачёв и Александр Яковлев.
Настроение у обоих было, как рассказывал Леонов своему знакомцу Арсению Ларионову, «бодрое, если не сказать веселое».
«Слово за слово, разговор о перестройке, — пересказывает мемуарист слова Леонова, — спрашиваю, верят ли они, что из затеи этой выйдет что-нибудь стоящее. Горбачёв рассмеялся. “Ничего-ничего, Леонид Максимович, помните, как у Пушкина в обращении к Чаадаеву: „Пока свободою горим,/ Пока сердца для чести живы…“” Я ответил: “Как же, как же не помнить юношеский порыв Пушкина. Но вы-то уже немолоды для порывов души… Вам бы здравый смысл, целесообразность, народное счастье держать в уме, разве не так?!” Но тут вступил в разговор Яковлев и басовито, сановно улыбаясь хитрыми глазами, добавил: “Разве это не цель серьезных мужей: „Россия вспрянет ото сна,/ И на обломках самовластья/ Напишут наши имена!“ Так оно и будет!”»
— Может, им обломки государства нужны, чтоб имена свои написать? — желчно вопрошал Леонов.
Можно было б расценить его слова в те дни как стариковское брюзжание, когда б всё не было затем так грустно…
В том же 1987 году в печати появился третий фрагмент романа «Пирамида», публикацию осуществила газета «Правда».
Тогда еще в главной советской газете не догадывались о том, какой разворот совершит страна в ближайшие годы, посему поинтересовались у писателя Валерия Ганичева, занимавшегося публикацией:
— Тут нет никакого подвоха? Критики коммунизма, например? Точно нет?
Ганичев передал эти слова Леонову. Он пожал плечами, ничего не ответив.
Леонов еще наделся, что его предсказания поймут шире — без тех бессмысленных градаций, вроде «советский-антисоветский», что ничего, по сути, уже могли не объяснить.
— Я не верю в долговременность Западного мира, — сказал тогда Леонов в одном из интервью. — Он может разрушиться из-за любой случайности… Гайка попадет в систему, и всё…
Можно представить, насколько скептически воспринимались тогда его слова жителями СССР, в том числе и недавними читателями Леонова.
Стоит признать, что в те годы авторитет русского писателя начнет стремительно падать. Мы, конечно же, говорим о тех литераторах, что не потрудились над созданием мифа о собственном многолетнем диссидентстве при советской власти и не приняли участия в кампании по развенчанию всего и вся в русской истории.
28 марта 1988 года Михаил Горбачёв и Леонид Леонов снова виделись на вечере в Художественном театре в связи со 120-летием со дня рождения Горького.
Оба были в президиуме, между ними сидел Георгий Марков.
Горбачёв и Леонов перекинулись парой фраз — через Маркова. И наблюдавшие их из зала заметили, что Марков не сдвинулся с места, пока писатель и генсек говорили.
Леонов не без умысла рассказал генсеку, как в свое время просил передать Никите Хрущёву, чтоб тот не пренебрегал русским народом — ибо он еще пригодится России. Какая ж Россия без народа! Хрущёв, говорят, был крайне раздражен леоновскими словами.
Михаил Сергеевич выслушал Леонова и ничего не ответил. Может, он не понял, о чем это вообще?
Теперь-то нам думается, что, искренне веря в писательское право что-либо объяснять главе государства, Леонов не был лишен некоторой наивности.
Внук Леонова Николай Макаров однажды очень точно заметил: «У деда, несмотря на всю его мудрость и жизненный опыт, было странное представление, отчасти идущее из XIX века, что писатель должен говорить с правителем и учить его правильно управлять. Что литература должна делать власть умнее. Это некоторые архаичные подсознательные конструкции, но очень важные для него. Какой-то древний крестьянский архетип».
И когда годом позже, в 1989-м, с подачи Валерия Ганичева вновь зашел серьезный разговор о публикации «Пирамиды», Леонов вдруг ответил:
— Пусть генсек прочитает роман.
В том смысле, что генсеку будет полезно вникнуть в смысл книги и остепениться.
Ганичев принял слова Леонова всерьез и попытался выйти на главу государства. Нашел подходы к Раисе Максимовне Горбачёвой, она, по словам Ганичева, «испугалась и сказала, что не может решить вопрос».
«Я попросил посоветоваться с самим. “Ну, не знаю…” — был затухающий ответ», — вспоминает Ганичев.
— Ну и не надо, — отреагировал Леонов, когда Ганичев пересказал ему свои мытарства.
Весной 1989 года он вновь через знакомых обратится к Ванге с вопросом о романе. Ванга отзовется и наговорит письмо к Леонову:
«Книга будет иметь четыре образа — человек, Вселенная, Бог, демон…»
«У Леонида Леонова еще есть жизненный потенциал. Он еще поживет…»
«Судьба этого писателя в литературе сложная, но счастливая. Много будут говорить о нем и после его смерти. Сейчас его ценят, но многие ему завидуют из-за его таланта и удачно выбранных тем. Роман будет переведен за рубежом — в Германии, Индии, Бразилии, Америке и во многих других странах мира…»
«Есть ли у него враги? Были, но они уже умерли, поэтому нет необходимости говорить о них. Пусть он не боится живых. Выпустит три книги, которые обойдут всю землю. Леонид Леонов — благословенный…»
«Роман должен появиться через три года, и его будет редактировать женщина, но она должна быть очень доверенным лицом. Книга будет иметь огромный успех и будет принята хорошо всеми людьми, даже молодежью…»
Ну, три года — значит, три года, решил Леонов.
Еще раз он попытается всерьез поговорить с Горбачёвым, когда тот прибудет к нему сам, лично. В первых числах июня 1989 года несколько крупнейших изданий страны выйдут с заметками о том, что генеральный секретарь навестил старейшего советского писателя Леонида Леонова 31 мая, в день его 90-летнего юбилея.
— Горбачёв приехал довольно неожиданно, без большой охраны… как-то сами собой появились квадратные ребята на лестничной клетке, — вспоминает Николай Макаров, внук писателя.
Генсека сопровождали коммунистические и писательские чины в достаточно серьезном количестве — десятка два человек… генсек заявился с огромным букетом красных, цвета обновленного социализма, как пошутил Горбачёв, роз.
В те дни шел десятый съезд народных депутатов, и генсек приехал между заседаниями.
«Мы тогда не поняли, но этот приезд был, конечно, не ради деда — скорее знаком уважения к консервативному крылу, полезным, как, наверное, казалось Горбачёву, в дни съезда», — признается Макаров.
Именно на этой встрече Горбачёв сказал Леонову, что читал «его» книгу «Бруски». Писатель вида не подал.
Быстро накрыли стол, разлили грузинское вино, самое простое.
Леонов пошутил, кивнув на бокал Горбачёва:
— Вам, может быть, нельзя, вы же за рулем, за штурвалом? — имея в виду, естественно, управление государством и проходящий съезд.
Горбачёв засмеялся. В бокал его случайно попал большой кусок пробки, плескался там… но ничего, он выпил, а пробку оставил.
Штурвал, надо сказать, начал выходить из рук Горбачёва сразу после встречи с Леоновым: на съезде начали критиковать генсека, вскоре была создана так называемая межрегиональная группа… ну и так далее.
Что до визита к Леонову, то некоторое время писателю удалось пообщаться с главой государства один на один.
— Никакого разговора не получилось, — мрачно признался Леонов потом. — Им это не было нужно. Катастрофу я не предотвратил бы… но про пожар, который занимался, они могли бы услышать. Еще было время.
Некоторые мемуаристы вспоминают о случившемся чуть позже личном звонке Горбачёва Леонову: в этот раз генсек пригласил его на очередную встречу с интеллигенцией.
Разговор по телефону был недолгим, но известно, что Леонов вновь поднял тему сбережения нации.
— Если так дальше пойдет, — сказал он генсеку, — варягов придется приглашать на Русь.
Горбачёв, конечно же, леоновский пессимизм не поддержал. Наверняка что-нибудь бодрое вспомнил из классиков по случаю. Он вообще был упоительно бодр тогда.
На встречу, куда его приглашал Горбачёв, Леонов не пошел.
Всеобщего оптимизма тех лет Леонов никак не разделял. Он и в иные-то времена предпочитал пессимистично смотреть на будущность, а тут тем более.
Осенью 1989 года Леонов позвонит своему знакомому литератору Сергею Власову, которому в свое время подавал рекомендацию в Союз писателей. «Принеси, — скажет, — мышеловки: мыши одолели совсем».
Как тут не вспомнить описанное Леоновым еще в «Записях Ковякина…» нашествие тараканов, случившееся в 1917 году. Опять природа начала трескаться на глазах, и из щелей полезла всякая мелкая нечисть.
— Вместо того чтоб развивать экономику, — говорил Леонов Владимиру Стеценко, — «рыночники» сдали огромный внутренний рынок ростовщикам и спекулянтам. Попрошайничают и закупают в долг залежалые тряпки и продовольствие. Сейчас вернутся войска из Европы, триста тысяч! Их надо поселить, строить дома. В деревни старых солдат не расселишь.
В моей родовой деревне Полухино две старухи остались. Разваливаются пустые хаты. Как туда вселить? Вся инфраструктура разрушена. Городские «фермеры» — едут по наивности в мертвые деревни. Но без инфраструктуры, без агронома ничего не сделаешь!..
Мемуаристы вспоминают 1990 год, когда речи Бориса Ельцина и упоминавшегося нами Яковлева вызывали у Леонова просто физическую брезгливость.
— Ну а чего мы хотим? — говорил он, не сбрасывая очевидной вины с советского времени. — Партийное сито имело такие мелкие ячейки, что во власть могли пройти только пройдохи… Всё рухнет в одночасье, потому что этих заменить некем!
— Тупое нарциссианство Горбачёвых, Яковлевых, Ельциных проявляется как лакмусовая бумажка при первом же прикосновении, — так, если верить Ларионову, говорил Леонид Максимович в том же девяностом, когда советский генсек получил Нобелевскую премию мира.
— Жаль, этого никто не замечает и замечать не хочет, — сердился писатель. — А Горбачёв уже распустил павлиний хвост… Мировая печать его похваливает, за него домысливает. А речи его тошно слушать, косноязычные, невнятные, окологосударственные, бахвальство узколобое…
Но ладно бы приходилось только одного генсека слушать. Что тогда творилось в российских газетах и журналах! Вой и гай стоял неумолчный. Россию, каждую скрепу ее, будто бы изъедали тысячи неустанных короедов.
В апреле-марте 1990 года сразу несколько изданий, в числе которых «Литературная Россия», «Наш современник», «Московский литератор», публикуют письмо писателей России Верховному Совету СССР, Верховному Совету РСФСР и ЦК КПСС.
«Травля, шельмование и преследование коренного народа» — так называлось это письмо.
Подпись Леонова стояла одной из первых в списке подписавших, среди которых были Сергей Викулов, Анатолий Иванов, Юрий Кузнецов, Пётр Проскурин, Александр Проханов, Валентин Распутин…
«В последние годы под знаменами объявленной “демократизации”, строительства “правового государства”, под лозунгом борьбы с “фашизмом и расизмом” в нашей стране разнуздались силы общественной дестабилизации. <…> Их прибежище — многомиллионные по тиражам центральные периодические издания, теле— и радиоканалы, вещающие на всю страну», — так говорилось в этом письме, в некоторых своих положениях не потерявшем, что называется, актуальности и по сей день.
«Происходит беспримерная во всей истории человечества массированная травля, шельмование и преследование представителей коренного населения страны. <…>
Представители трех его ныне живущих поколений, начиная от ветеранов Великой Отечественной войны, спасших мир от гитлеризма, представители разных специальных слоев и профессий — люди русского происхождения — ежедневно, без каких-либо объективных оснований именуются в прессе “фашистами” и “расистами” или же — с сугубо биологическим презрением — “детьми Шарикова”, то есть происходящими от псов. Это прямо приводит на память гитлеровскую пропагандистскую терминологию относительно русских, “низшей” славянской расы.
Регулярному расистскому поношению подвергается всё историческое прошлое России — дореволюционное и послереволюционное.
Россия — “тысячелетняя раба”, “немая реторта рабства”, “крепостная душа русской души”, “что может дать миру тысячелетняя раба?” — эти клеветнические клише относительно России и русского народа, в которых отрицается не только факт, но и сама возможность позитивного вклада России в мировую историю и культуру, к сожалению, определяют собою отношение центральной периодической печати и Ц<ентрального> Т<елевидения> к великому героическому народу-труженику, взявшему некогда на свои плечи беспримерную тяжесть созидания многонационального государства.
“Русский характер исторически выродился, реанимировать его — значит, вновь (?) обрекать страну на отставание, которое может стать хроническим”, — читаем мы напечатанное на русском языке, на бумаге, выработанной из русского леса. Само существование “русского характера”, русского этнического типа недопустимо по этой чудовищной логике! Русский народ объявляется сегодня лишним, глубоко нежеланным народом. “Этот народ с искаженным национальным самосознанием”, — заключают о русских советские политические деятели и журналисты.
Желая расчленить Россию, упразднить это геополитическое понятие, они называют ее “страной, населенной призраками”, русскую культуру — “накраденной” (!), тысячелетнюю российскую государственность — “утопией”.
Стремление “вывести” русских за рамки Homo sapiens приобрело в официальной прессе формы расизма клинического, маниакального, которому нет аналогий, пожалуй, средь всех прежних “скрижалей” оголтелого человеконенавистничества. “Да, да, все русские: люди-шизофреники. Одна половина — садист, жаждущий власти неограниченной, другая — мазохист, жаждущий побоев и цепей”, — подобная “типология” русских нарочито распубликовывается московскими “гуманистами” в прессе союзных республик — для мобилизации всех народов страны, в том числе и славянских, против братского русского народа. <…>
Дискриминированный в реальных гражданских правах, ошельмованный как “раб”, как “фантом” или “призрак”, русский человек в то же время сплошь и рядом нарекается “великодержавным шовинистом”, угрожающим другим нациям и народам.
Для этого лживо, глумливо переписывается история России, так, что защита Отечества, святая героика русского патриотического чувства трактуется как “генетическая” агрессивность, самодовлеющий милитаризм. “А с кем только не воевала?! — сокрушается насчет “забияки”-России член Политбюро ЦК КПСС А.Н.Яковлев в “Литературной газете” (14 февраля с. г.) — И всё это в памяти. Всё это формирует сознание, остается в генофонде. Психологически — наследие отягчающее”.
И уж не для того ли, чтоб снять с нас генетическую, психологическую “тяжесть” патриотической ратной славы, центральная пресса ныне равно отказывает России в победе над Наполеоном и в победе над гитлеровской Германией?
Примеры подобной беззастенчивой лжи средств массовой информации, которые пытаются перекричать и Карамзина с его “Историей государства российского”, и “Клеветникам России” Пушкина, и “Войну и мир” Л.Толстого, и свидетельскую память наших живых еще современников, — воистину бессчетны».
Диагноз этому Леонов единолично поставил уже в «Пирамиде», вложив в уста одного из героев следующие речи: «Конечно, случались и на Западе исповеди с биеньем в перси, но лишь на общегумантираные темы, наши же <…> умники разоблачились до полного срама, каясь в неприглядности своей отчизны от ее дремучего бездорожья и бородатно-лапотной родни до пропойных кабаков и босого нищего Христа: самих себя шарахались в граненых зеркалах Европы».
В финале процитированного нами письма его авторы умоляли не забывать о том, что «…мы, русские, — высокоталантливый, геройски отважный, знающий радость осмысленного, созидательного труда, могучий духом народ. Что “русский характер”, “русское сердце”, бескорыстная русская преданность истине, русское чувство справедливости, сострадания, правды, наконец — неистребимый, беззаветный русский патриотизм — это всё драгоценный алмаз в сокровищнице человеческого духа».
«Воспрянем же! — так завершали свое послание писатели. — Возьмем в свои руки судьбу нашей Родины-России! Направим все свои помыслы и дела на то, чтобы оградить ее от всевластия политических авантюристов…»
Никакой реакции, естественно, на это письмо не последовало.
Но, с другой стороны, а какая могла она быть, эта реакция? Кому, в конце концов, направляли литераторы свое послание? Их адресаты, «политические авантюристы», должны были раскаяться и посыпать голову пеплом? И призвать к власти невесть откуда у них взявшихся истинных патриотов?
Для полноты картины следует признать, что отношение Леонова и к так называемой патриотической общественности было тоже, мягко говоря, неоднозначным. Даже упомянутое выше письмо он требовал сделать более кратким и ёмким — а его не послушали и понаписали помимо процитированного выше такого, под чем бы Леонов никогда не подписался.
Если же брать шире, Леонов хорошо знал и цену многим «патриотам», и степень их истинного мужества, и реальные цели некоторых из них.
Зачастую самых разных калибров и образцов «патриоты» хотели элементарно использовать имя Леонова не только для придания идеологического веса тем или иным декларациям, но и в бурных материальных разборках, начавшихся тогда.
Близкие Леонова вспоминают, как однажды он разыграл спектакль слабоумия пред большими «патриотическими» чиновниками, пришедшими у него просить поддержки в решении имущественных дел Союза писателей. Посмотрев на будто бы потерявшего память Леонида Максимовича, огорошенные ходоки ушли. Спустя минуту после их ухода подтянутый, ясный и спокойный Леонов вновь занялся «Пирамидой», с ее виртуозной стилистикой и сложнейшими аллюзиями, отсылающими к десяткам религиозных, философских и художественных сочинений.
Втайне, кажется нам, Леонов уже не умел искренне поверить в благополучный исход обрушившейся на Россию — и далеко не в последние годы — беды. И тут уже речь шла не о изначально греховной человечине, но о качестве того «людского материала», что он наблюдал округ себя. В России действительно неоткуда было взяться новым элитам, готовым купно и заедино продемонстрировать тот самый «русский характер»!
И некому было их возглавить, даже если бы они появились.
Но и смолчать Леонов тоже не мог себе позволить…
А какой еще у него был выбор, кроме как высказаться?
Последние годы жизни Леонова вообще бедны на внешние события, по крайней мере, видимые человеческому глазу.
Он все реже выходил из дома, не ездил в Переделкино… Иногда подолгу ни с кем, кроме помощников, не встречался.
И днем и ночью думал о своем труде, как заточенный находясь внутри «Пирамиды».
Вскоре начались события необратимые и страшные — страна не выдержала кипятка и лопнула, как то яйцо, в сохранности которого была уверена Ванга.
Те, кто видел Леонова в августе 1991 года, помнят, как болезненно переживал он случившееся со страной.
Отдельная боль была о раздоре внутри славянских, еще недавно братских народов.
— Как грешно и страшно материнскую ладанку рубить пополам на плахе… — сказал Леонов о бушующей Украине зашедшим к нему в гости Юрию Бондареву и Тимуру Пулатову.
События развивались так, что полный, окончательный распад государства и последующий хаос на территории бывшей России казался вполне реальным.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.