Часть шестая (1916–1917 гг.) Русская смута
Часть шестая (1916–1917 гг.)
Русская смута
В Румынии. Накануне второй русской революции. Отречение Николая II. На высших постах. Корниловский путч.
Перед тем, как окунуть Деникина в румынские бои, а потом с головой – в беспощадность того, что опишет генерал в эмиграции пятитомными «Очерками Русской Смуты», Бог расставил все точки в его личной жизни.
В октябре 1916 года в Киеве умерла мать Деникина, на ее похоронах долгожданно встретились жених и невеста. Перед этим в их переписке Антон Иванович без утайки раскрывал перед Асей душу: Никогда еще жизнь не была так заполнена. Кроме дела, у меня появилась личная жизнь. Иногда я задумываюсь над не разрешенным еще вопросом наших отношений (собственно, один остался), и гложет меня сомнение. Все о том же. Мне ли Ваша ласка или тому неведомому, которого создало Ваше воображение?..
Генерал-лейтенант Антон Деникин и его будущая жена Ксения Чиж накануне свадьбы
Если в нашей жизни счастье в очень большой степени будет зависеть от меня, то оно почти обеспечено.
Ни перевоспитывать, ни переделывать Вас, моя голубка, я не собираюсь. Сумею ли подойти – не знаю, но кажется мне, что сумею, потому что я люблю Вас. И в думах одиноких, острых и радостных я вижу Асю женой и другом. Сомнения уходят, и будущее светлеет…
Ксения Чиж в шестнадцатилетнем возрасте в костюме цыганки
Между делом читаю, и довольно много. Без системы, без выбора, что случайно привезут отпускные. Такая масса расплодилась литературного хламу. Прочтешь, и ничего не остается ни в уме, ни в памяти…
Вся моя жизнь полна Вами. Получила новый смысл и богатое содержание. Успех для нас. Честолюбие (без него полководчество немыслимо) – не бесцельно. Радости и горе – общие. Я верю в будущее. Я живу им. Совершенно сознательно…
Всегда в этих письмах сквозила и тревога чуткого сына об уходящей матери. Елизавета Федоровна Деникина, проболев восемь месяцев, часто впадая в беспамятство, скончалась в семьдесят три года. Как и предчувствовал Антон Иванович, не довелось ему закрыть глаза матери. Прибыв по вызову врача, он застал ее уже мертвой.
В эти печальные киевские дни Деникин с Асей не расставались. Они вдоволь насмотрелись друг на друга, и влюбленный генерал, потерявший последнего родного человека, счастливо убеждался: приобрел верного спутника на всю жизнь. С обратной дороги на фронт он написал Асе:
Последние недели имели огромное значение в моей жизни, положив резкую грань между прошлым и будущим. Горе и радость. Смерть и жизнь. Конец и начало. И неудивительно, что я вышел несколько из равновесия, выбился из колеи…
Колея под свистом и в разрывах снарядов, в капели пуль быстро ввергла Деникина в привычное состояние. С сентября румынская армия при поддержке русских пыталась наступать в Трансильвании, но безуспешно. Антон Иванович был в числе тех, кто считал, что зря Румыния затеялась. С ее возможностями была б она полезнее нейтральной, чем в роли союзницы Антанты, которую русские в итоге вынуждены были прикрывать своими тридцатью пятью пехотными и тринадцатью кавалерийскими дивизиями.
Немцы решили проучить румынов и показать, что их боевая карта не бита. Австро-германцы сосредоточили в Трансильвании армейскую группу генерала Э. Фалькенхайна, в Болгарии – Дунайскую армию генерала-фельдмаршала А. Макензена. Одновременным наступлением с разных сторон они бросились на Бухарест, разрезая Румынию на части. В начале декабря немцы разбили румынскую армию, вступив в Бухарест, который румыны отдали без боя.
8-й армейский корпус генерала Деникина попал в этот кризис. Ему было приказано: «Двигаться по бухарестскому направлению до встречи с противником и затем прикрывать это направление, привлекая к обороне отступающие румынские части».
Деникин, получив в течении этих боев два румынских корпуса, дрался у Бузео, Рымника, потом так резюмировав свои впечатления:
«Полное игнорирование румынской армией опыта протекавшей перед ее глазами мировой войны; легкомысленное до преступности снаряжение и снабжение армии; наличие нескольких хороших генералов, изнеженного… корпуса офицеров и отличных солдат».
После бухарестского разгрома русские дивизии выкладывались, чтобы остановить врага. И это удалось им в конце 1916 года на рубеже Фокшаны, где воевал и корпус Деникина. Так был создан 500-километровый русский Румынский фронт, куда отвлеклась четверть вооруженных сил России, ухудшив ее стратегическое положение.
Англо-французские войска к этому времени (причем, британцы впервые применили танки) пытались наступать по своим фронтам. Понесли огромные потери, продвинувшись лишь на 5-15 километров, не сумев прорвать германскую позиционную линию.
Блестящее наступление Юго-Западного фронта Брусилова, окончившееся этой осенью, не поддержали русские Западный и Северо-Западный фронты. Оно принесло больше пользы союзникам, чем России. Всегда в этой войне наши войска оттягивали на себя неприятеля. Но когда русским приходилось туго, ни разу западноевропейцы не проявили должной военной инициативы.
Некрасиво это выглядело на фоне общенемецкой сплоченности: когда австрийцам бывало плохо, германцы всегда их выручали. На то они и происходили из общих германских племен. Англосаксы же и галлы-французы высокомерно посматривали на славян-русских, о которых их предки прослышали лишь через тысячу лет после великолепной Римской империи, породившей всех латинян.
У младшей в Европе великой страны России никогда из исторически великих держав истинных друзей не было и, конечно, не будет. В конце 1916 года начали это понимать наши солдаты, плюнув на разговоры дипломатов. Они высказывались, что союзнички загребают жар чужими руками, решили вести войну до последней капли крови – русского солдата. Воевать в таком раскладе у них желание пропадало.
Деникин, то ли по линии своих приятелей, масонствующих «младотурков», а скорее, просто по своей либеральной складке, что западноевропейски мяла как аристократическое, так и «передовое» русское общество с конца «французски-нижегородского» и марксистски-рационального XIX века, всегда был крепко верен идее союзничества. Он не отказался от нее и в самые тяжелые белогвардейские дни Русской Смуты. Начнет меняться лишь в эмиграции, когда изумится, увидев, что эти «союзники» благополучно «подружились» и с красной Россией.
Все это связано с железным рыцарством Антона Ивановича, с его «фельдфебельским» упрямством, прямодушием, которое неистребимо перешло к нему от честняги-отца. Честный человек не предает как истинных, так и мнимых друзей и при их, и при своей беде. Поэтому Деникин, если решал что-то, идеалистично держался до конца. В то же время по своей искренности он верил своим глазам и тогда был безапелляционен в оценках.
В Румынии перед ним предстала дикая неразбериха. После немецкого разгрома здесь все, казалось, махнули на будущее рукой. Подвоз провизии и войскового обеспечения из России являлся горем из-за расстройства русских железных дорог, но румынские были в полном беспорядке. Кони дохли от бескормицы, армии мерзли в надвинувшейся зиме без сапог, теплого белья, болели тысячи.
В письме, переданном Асе через своего денщика, минуя цензуру, Деникин писал:
«Неприветливая страна, неприветливые люди и порядочный хаос, общее убеждение: ругали свои порядки, но чужие многим хуже…
Генерал А. И. Деникин на фронте, беседует с офицерами и местными жителями, Восточная Галиция. Первая Мировая война
Немцы сосредоточили против Румынии большие силы, и операция начала развиваться с необыкновенной быстротой. Наши войска прибывали поздно. Маленькая страна при полном напряжении своих дорог не могла справиться со своей задачей, и наши эшелоны ползли черепашьим шагом, по суткам простаивая на маленьких станциях. К тому же хаотический беспорядок, бездеятельность, иногда, вероятно, продажность румынской администрации.
Бухареста дни были уже сочтены. В числе войск, брошенных на помощь, были и мои. Но мы опоздали. Я встретил уже разбитые румынские армии. И, вкрапленные между ними, в постоянной опасности неустойки с их стороны, задерживали сколько было возможно немцев, отходя к северу. Шли жестокие бои. Много, очень много легло моих. Но успех немцев несомненный. И, между прочим, в занятой стране они захватили огромные запасы продовольствия, большое облегчение для их несытых желудков. А нам при отходе, по причинам политическим, запрещали жечь запасы… Теперь главнокомандующий соединенными армиями – король Фердинанд (в том числе нашей), а ответственным помощником его – генерал Сахаров.
Король, дрожа за судьбу династии, готов на всякие компромиссы. Правительство упорствует. А между тем единственный выход из положения – милитаризация страны (дорог и т. д.), вывод армии, обучение ее русскими инструкторами и, вообще, передача власти в русские руки…
А.И. Деникин 1917 года
В общем, узнали-таки страну, где беспорядок государственный и социальный больше нашего… Приехала, наконец, комиссия из английских офицеров, которая уничтожает в ближайшей к противнику полосе запасы керосина, бензина, зерна, которые нельзя вывозить. Румыны уверенно высчитывают стоимость убытков от каждого разрушенного завода, моста, здания. Говорят: за все заплатят англичане. Оптимисты. Быть может, заплатят, но… учтя цену присоединяемой Трансильвании».
* * *
Накануне нового 1917 года Антон Иванович заметил в письме к невесте: «Думские речи (боевые) читаю в литографированных оттисках». В это время уже не только солдат в окопах, но и другие слои русского общества будоражило.
Все устали от войны, которой «не видно конца». Но революции не обязательно возникают после таких настроений и даже национального военного поражения. Декабристы восставали после победы над Наполеоном, а унижение России в Крымской войне не привело к бунту. Революционная ситуация преобладает, если властям не удается направить порожденную войной «злую» энергию масс. Николай II и его правительство не смогли подчинить ее себе.
Среди рабочих, разночинья социалистические течения были сильны еще до войны, теперь они стали чрезвычайно популярны на заводах стараниями партии социал-демократов – большевиков. Армия, выхолощенная гибелью старых кадров, держалась лишь тенью традиций и тоже поддалась агитаторам.
Войска наполнили подпоручики и прапорщики из кадетских корпусов, но теперь в них вместо прежних двух лет «штамповали» офицеров за шесть месяцев. Офицерские погоны достались молодежи, во многом пришедшей из университетов, мировоззренчески – радикальной интеллигенции. Они симпатизировали революционным партиям, служба для них была не вопросом чести, профессиональной «кастовой» гордости. Патриотизм новоиспеченные офицеры понимали не присягой «реакционному» императору, а больше родине.
Среди же восьмимиллионной громады солдат к «несчастливому» царю Николаю, «виновному» и в огромных военных потерях, тоже присматривались «демократически». Свежее армейское пополнение из крестьянства предпочитало «нюхать» не порох, а речи пропагандистов, что потом дойдет до «братания» на передовой с «такими же» парнями в германской и австрийской форме.
Война отходила на второй план, люди сплачивались в более актуальной задаче – смене власти. Зимой 1916—17 годов грани между «оборонцами» и «пораженцами» почти стерлись. Общество заимело два фетиша. Отрицательный – «темные силы» во главе с Распутиным, ведущие Россию на погибель. Здесь была одиозной «немка» императрица, едва ли не готовая заключить сепаратный мир с немцами. Положительный – «министерство доверия», хотя лидеры политических группировок перессорились, определяя его состав. Россиянам, как станут называть русских в конце XX века, подобное будет знакомо по жажде оппозиционеров создать «правительство народного доверия», «согласия» и так далее.
В ночь с 16 на 17 декабря 1916 года Григория Распутина во дворце князя Ф. Юсупова, женатого на племяннице Николая 11, убили хозяин вместе с сообщниками.
В их группу вошли великий князь Дмитрий Павлович, один из лидеров крайне правых В. М. Пуришкевич, врач Лазоверт и поручик Преображенского полка А. Сухотин. Провокацией этого была и знаменитая думская речь кадетского лидера П. Н. Милюкова, обвинившая двор в неспособности вести войну, с рефреном: «Глупость это или измена?», – типично «боевая» из тех, которым в гектографированных листовках внимал и Деникин на фронте.
Позже расследование Временного правительства покажет, что слухи о «немецких» происках государыни были беспочвенны. А после убийства Распутина сразу развенчался миф о его «влиянии». Уже 20 декабря газета «День» указывала:
«Темные силы – это псевдоним Распутина. В действительности, среди темных сил Распутин был величиной ничтожной, и темные силы как были, так и остались. Распутин давал возможность не замечать их».
Очевидно, что под разными предлогами целились в императора. Потом А. И. Гучков в Верховной следственной комиссии Временного правительства засвидетельствует:
«Когда я и некоторые мои друзья, в предшествовавшие перевороту месяцы, искали выхода из положения, мы полагали, что в каких-нибудь нормальных условиях, в смене состава правительства, в обновлении его общественными деятелями, обладающими доверием страны, в этих условиях выхода найти нельзя, что надо идти решительно и круто, идти в сторону смены носителя верховной власти. На государе и государыне и тех, кто неразрывно с ними был связан, на этих головах накопилось так много вины перед Россией, свойства их характеров не давали никакой надежды ввести их в здоровую политическую комбинацию: из всего этого для меня было ясно, что государь должен покинуть престол».
Октябрист, член Госдумы и Госсовета Гучков, ставший в 1915 году председателем Центрального военно-промышленного комитета, являлся масоном, так сказать, первого призыва, он вошел задолго до войны в «возрожденные» русские ложи. Этот «любитель сильных ощущений и человек храбрый», как отзывался о нем граф Витте, в 1900 году воевал в Южной Африке в англо-бурской войне за буров в отряде русских добровольцев и был ранен, попал в плен к англичанам. Еще одним штрихом «своеобразия» тучковской натуры можно отметить, что происходил он из купеческого старообрядческого рода. В нем «прославился» купец-прадед Александра Ивановича. Тот возглавил единственную депутацию русских – старообрядцев, вышедших к Наполеону из горящей Москвы с хлебом-солью.
Гучков был инициатором заговора по дворцовому перевороту, чтобы император отрекся от престола в пользу сына при регентстве великого князя Михаила. Его ближайшими сообщниками стали Н. В. Некрасов – инженер-путеец, левый кадет, член «Прогрессивного блока» в Думе – и М. И. Терещенко – сахарозаводчик, владелец издательства «Сирин», друг писателей А. Блока и А. Ремизова, председатель киевского областного Военно-промышленного комитета.
Наряду с другим и радикалами, послужившими Февралю 1917 года, «своеобразность» Гучкова-заговорщика простиралась до такого его утверждения позже:
«Нас, вероятно, арестовали бы, потому что, если бы он (император. – В. Ч.-Г.) отказался, нас, вероятно, повесили бы. Я был настолько убежден в этом средстве спасения России, династии, что готов был спокойно поставить судьбу на карту, и если я говорил, что был монархистом и остался монархистом и умру монархистом, то должен сказать, что никогда за все время моей политической деятельности у меня не было сознания, что я совершаю столь необходимый для монархии шаг, как в тот момент, когда я хотел оздоровить монархию».
Как раз стремления «монархистов», подобных Гучкову, вкупе с «революцией генерал-адъютантов» Алексеева, Рузского, Брусилова, других и привели Россию к Февралю, который Октябрем окончательно вверг страну в Русскую Смуту.
Всем противникам одиноко противостоял государь император Николай II, опираясь только на свою не очень уравновешенную супругу, которая неразлучно с ним верила в историческую миссию их царской власти. Император был уверен, что только самодержавие сможет вывести Россию к победе. Он не считал себя вправе отдать власть при войне в другие руки, пророчески полагая, что те с ней не справятся.
У. Черчилль, бывший в это время английским военным министром, впоследствии подтвердил основательность точки зрения русского царя:
«Ни к одной стране судьба не была так жестока, как к России. Ее корабль пошел ко дну, когда гавань была в виду. Она уже перетерпела бурю, когда все обрушилось. Все жертвы были уже принесены, вся работа завершена. Отчаяние и измена овладели властью, когда задача была уже выполнена. Долгие отступления окончились; снарядный голод побежден; вооружение притекало широким потоком; более сильная, более многочисленная, лучше снабженная армия сторожила огромный фронт; тыловые сборные пункты были переполнены людьми. Алексеев руководил армией, и Колчак – флотом. Кроме того – никаких трудных действий больше не требовалось: оставаться на посту; тяжелым грузом давить на широко растянувшиеся германские линии; удерживать, не проявляя особой активности, слабеющие силы противника на своем фронте; иными словами – держаться; вот все, что стояло между Россией и плодами общей победы…
Царь был на престоле; Российская империя и русская армия держались, фронт был обеспечен, и победа бесспорна…
Согласно поверхностной моде нашего времени, царский строй принято трактовать как слепую, прогнившую, ни на что не способную тиранию. Но разбор тридцати месяцев войны с Германией и Австрией должен исправить эти легковесные представления. Силу Российской империи мы можем измерить по ударам, которые она вытерпела, по бедствиям, которые она пережила, по неисчерпаемым силам, которые она развила, и по восстановлению сил, на которое она оказалась способна».
Став Верховным главкомом, Николай II видел, что и в 1917 году армия на «царском слове» продержится, потому что еще ничтожны были случаи дезертирства и случаи солдатского неповиновения. Но он недооценил решимость лидеров общественных организаций и думской оппозиции. Император не думал, что им удастся внушить свои политические идеи офицерской элите, вплоть до его собственных генерал-адъютантов, этих прокаленных кадровиков, плоть от плоти царственного золотопогонства. Радикалы же по линиям, подобным масонской: Гучков – Алексеев, – получили поддержку военачальников, конечно, во имя дальнейших конституционных реформ. А по сути дела они выбили у монархии, за «здоровье» какой якобы ратовали, ее единственную защиту против революции – армию.
В конце декабря 1916 года, чтобы отвлечь германские силы от румынского фронта, русские наступали на рижском. В сильный мороз, через замерзшие болота наши войска продвинулись в сторону Митавы. После недели боев остановились и потому, что в некоторых частях проявилось нежелание идти в атаку… Все же удалось оттянуть немцев от румынского фронта. Класс этого «удара накоротке» позже отметил германский генерал Гофман: «Единственное наступление, бывшее для нас неожиданным». Но это было последнее удачное наступление русской императорской армии.
* * *
В парижских книжных лавочках я разыскал несколько книг, посвященных офицерской величественности той войны.
Вот пожухлая, с неразрезанными страницами, книжка Б. Адамовича «Трыстень. 15-28-УП-1916. Ко дню 225-летия Лейб-Гвардии Кексгольмского Полка». На пожелтевшей шершавой обложке в голубой с желтым рамочке под названием – рисунок креста со шпагой и вензелем, он вплетен в черно-белые цветы и колосья. Издано в 1935 году в Париже, посвящено Трыстеньскому бою, за какой десятеро гвардейцев-кексгольмцев получили Георгиевские кресты, а трое – Георгиевское оружие. Эпиграф:
«Да поможет мне Господь честно и нелицеприятно выполнить свой долг перед Полком – славным, верным Рыцарем Родины». Из «Памятки» о бое 15 июля Полковника А. А. Барковского.
Другая книжка, тоже в мягкой жухлой обложке, тоже неразрезанная, кумачового цвета: «Лейб-Драгуны дома и на войне», – издана в Париже в 1930 году. Названия некоторых глав: «Это было давно, но я помню, когда это было», «Пристрелялись», «Еще горушку!», «Ульвовек и мой враг австриец», «С Лейб-Драгунами в гражданской войне»…
Еще одна, в более плотной обложке – серебряного цвета:
В. Н. Звегинцов. «Кавалергарды в Великую и Гражданскую войну. 1914–1920 год». Вышла в Париже в 1938 году с указанием: «Этой книги издано триста (300) экземпляров, из коих сто пятьдесят (150) номерованных. Экземпляр номер 116». Есть фото «Полотнище полкового Штандарта, пожалованного в день столетнего юбилея 11 января 1899 года». Эпиграф:
«Мы не стремимся быть первыми, но не допустим никого быть лучше нас». Граф А. И. Мусин-Пушкин…
Такие слова сделали бы честь и поэту Пушкину… Более шести десятков лет прошло, чтобы эти книжки, неразрезанными и только под номером 116 из ста пятидесяти (в числе трехсот!), изданные на последние гроши уцелевших удальцов элитных императорских полков поразили москвича, заехавшего в парижскую «глушь». Как же больно открывать их уже и на ветшающих имперских обломках моей Родины! И я читаю из «Трыстени» первые строки, печально дивясь истине автора лейб-гвардейца, подтвержденной через шестьдесят лет:
«Такие выражения, как – «Русского солдата надо не только убить, но еще и повалить», как – «Довольно нескольких старых офицеров, чтобы восстановить полк, от которого, кроме них, почти никого не осталось», или такие, одномысленные с теми выражениями категории, как – «Костер не погас, пока тлеется последняя искра», – верны как утверждения выносливости человека вообще, а Русского солдата и Русского народа – в особенности. Верно то, что и человека-бойца, и полк, и армию, и народ, после великих потрясений, можно восстановить во всей прежней духовной силе, – однако, при одном лишь условии – при предоставлении на это времени и памятуя, что успех такого восстановления прямо пропорционален времени, данному на отдых и работу. Скороспелость же в исполнении таких заданий ведет к восстановлению лишь в числе и внешности, но не в духе и силе…»
* * *
В начале наступившего 1917 года жизнь командующего корпусом Антона Ивановича Деникина на Румынском фронте шла своим военно-походным порядком.
Какие личные события у него в это время? Начал брить наголо голову, потому что на ней, как говорят, волос осталось – по именам известным. Надоело «для лохматости» чесать их вперед. С поседевшей бородой и еще довольно темными усами генерал не расстался.
Еще один сдвиг, что с невестой после встречи на похоронах матери Деникин и в письмах перешел на «ты». Правда, Ася не смогла потерять свое «вы» к нему, продолжала обращаться к жениху, именуя его по имени-отчеству, а в простоте – Иванович. Ефимовичем называла по гроб жизни Деникина-старшего и его жена, младшая мужа на 37 лет. Иванович был верным наследником своего батюшки и в данном вопросе.
Генерал, зная, что творится в общественных сферах Петрограда, но опасаясь военной цензуры, в первых январских письмах к Асе пытается отделываться бытовыми замечаниями:
12 января 1917 года
Вот и праздники прошли. Вяло, скучно, тоскливо. Как будто их и не было. В особенности великолепна встреча Нового года: продукты, выписанные к праздникам, не поспели, встречать было нечем, и часов в 11 – по военному в 23 часа – залег в постель, вооружившись историей Востока (читаю систематически историю). Не правда ли, оригинально! Встреча Нового года и история Востока и Ассирии! Да здравствует чистая наука и да накажет небо румынских железнодорожников!..
17 января 1917 года
Напоминает доброе старое время кавказских войн, когда с Россией сносились только оказиями. Русские армии защищают остатки державной Румынии, но подлые бюрократы ведут спор о какой-то там почтовой конвенции, и наша почта ходит с оказией или нарочным…
В этом письме генерала уже прорывает:
Какие же нравственные силы будет черпать армия в этой разрухе? Нужен подъем, уверенность…
В конце следующего письма Деникин взрывается:
12 января 1917 года
Отношения с союзниками налаживаются плохо. Друг другу не слишком верим. И нет в нас той немецкой самонадеянности, с которой они наложили свой тяжелый кулак на политику, экономическую жизнь и стратегию своих слабейших союзников…
На родине стало из рук вон худо. Своеручно рубят сук, на котором сидят спокон веку…
Политически Деникин был слева, но, понимая, чем грозит России междоусобица в войну, переживал за потрясение государственных устоев в это время. Полноценно же он не мог высказаться из-за военной перлюстрации писем, отделываясь ядовитым раздражением журналиста:
17 февраля 1917 года
Ты недовольна, что мало пишу об окружающей обстановке. Это верно. Но в отношении большинства вопросов действий, жизни армии и даже страны, вопросов, которые могли бы иметь интерес, мы связаны «соблюдением военной тайны». И не столько сущностью и пользой дела, сколько усмотрением господ цензоров, из которых много людей невежественных. Я раньше получал много задержанных писем по причинам самым нелепым. Так, например, когда мы стояли в болотах Полесья, часто присылали мне «для соответствующего распоряжения» солдатские письма, в которых встречались такие «преступные» фразы: «в окопах вода»!! Кровь стынет в жилах, когда подумаешь, что об этом узнал бы немец, сам в воде плавающий. По тем же причинам чужого любопытства избегаю характеристик. Потому письма мои бледны и малосодержательны. И в отношении вопросов, совершенно нейтральных – сердца и души, – не слишком приятно, когда в них копается чужая и не всегда чистая рука…
Долетела весть о происшедшей в Петрограде революции! Деникин уже не стеснялся:
События развернулись с неожиданной быстротой и с грозной силой. Дай Бог счастья России!..
Антон Иванович, никак не предполагая (прямодушных в заговорщики не берут), что императора подведут к отречению от престола, следом воодушевленно пишет:
Перевернулась страница истории. Первое впечатление ошеломляющее благодаря своей полной неожиданности и грандиозности. Но в общем войска отнеслись ко всем событиям совершенно спокойно. Высказываются осторожно, но в настроении массы можно уловить совершенно определенные течения:
1) возврат к прежнему немыслим;
2) страна получит государственное устройство, достойное великого народа: вероятно, конституционно ограниченную монархию;
3) конец немецкому засилию, и победное продолжение войны.
Моим всегдашним искренним желанием было, чтобы Россия дошла до этого путем эволюции, а не революции. Надежды не оправдались. Темные силы, старавшиеся в безумии своем «повернуть к обдорам», ускорили развязку.
Теперь только одного нужно бояться, чтобы под флагом освободительного движения грязная накипь его не помешала наступающему успокоению страны… Какое счастье было бы для России, если бы «круг времен» замкнулся происшедшей в столице трагедией и к новому строю страна перешла бы без дальнейших потрясений…
Деникин, как «передовой» человек, не преминувший помянуть обязательные «немецкое засилие» и «темные силы», «конституционно-монархически» приветствовал революцию, хотя и «трагедию», не подозревая, что горячо любимый им генерал Алексеев и мало интересный ему Гучков вместе с другими «оздоровителями» государства уже «распоряжались», чтобы сам монарх «покинул престол».
Как это им удалось?
Для понимания «дуэта» Гучков – Алексеев взглянем пошире, что из себя представлял начальник штаба Ставки генерал-адъютант Михаил Васильевич Алексеев глазами людей, не входивших в его поклонники.
А. И. Спиридович, генерал-майор отдельного корпуса жандармов, в 1916 году – ялтинский градоначальник, начальник дворцовой охраны:
«Среднего роста, худощавый, с бритым солдатским лицом, седыми жесткими усами, в очках, слегка косой, Алексеев производил впечатление не светского, ученого, статского военного. Генерал в резиновых калошах. Говорили, что он хороший и порядочный человек. Он имел жену, которая, по слухам, была «левая», сына, служившего в Лейб-гвардии Уланском Его Величества полку».
Великий князь Андрей Владимирович, бывший рядом с главнокомандующим Северо-Западным фронтом Алексеевым, в своем дневнике летом 1915 года писал:
«Всю штабную работу ведет самолично Главнокомандующий Алексеев. Все бумаги написаны его рукой. Вследствие этого ни начальник штаба, ни генерал-квартирмейстер не в курсе его распоряжений…
Еще есть один тип, который в штабе мозолит всем глаза; это закадычный друг генерала Алексеева, выгнанный уже раз со службы за весьма темное дело, генерал Борисов – маленького роста, грязный, небритый, нечесаный, засаленный, неряшливый, руку ему подавать даже противно. Алексеев его считает великой умницей, а все, что он до сих пор делал, свидетельствует весьма ясно, что это подлец, хам и дурак…
Меня заинтересовало мнение генерал-адъютанта Иванова об Алексееве: «Алексеев, безусловно, работоспособный человек, очень трудолюбивый и знающий, но, как всякий человек, имеет свои недостатки. Главный – это скрытность. Сколько времени он был у меня, и ни разу мне не удалось с ним поговорить, обменяться мнением. Он никогда не выскажет свое мнение прямо, а всякий категорический вопрос считает высказанным ему недоверием и обижается. При этих условиях работать с ним очень было трудно. Он не талантлив и на творчество не способен, но честный труженик»…
Иванов прав, что Алексеев на творчество не способен. Копошиться в бумагах он может и хорошо, но сквозь эти бумаги жизни, обстановки, настроения не увидит…
Да и солдата Алексеев в лицо не видал. Сидя всю жизнь за письменным столом над листом бумаги, живого человека не увидишь. Это не есть подготовка для командования. Даже поздороваться на улице с солдатом он не умеет, конфузится, когда ему становятся во фронт. Нет, не знает он, что такое нравственный элемент, что у армии, кроме патронов, должен быть дух, который он обязан поддерживать, не знает он этого и не познает своей чернильной душой и погубит армию прекрасными, хорошими мыслями, погубит в ней душу, веру в свою силу, веру в победу…»
А. Бубнов, адмирал, генерал-адъютант, помощник начальника Морского отдела:
«Генерал Алексеев был бесспорно лучшим нашим знатоком военного дела и службы Генерального Штаба по оперативному руководству высшими войсковыми соединениями, что на деле и доказал в бытность свою на посту начальника штаба Юго-Западного фронта, а затем на посту Главнокомандующего Северо-Западным фронтом. Обладая совершенно исключительной трудоспособностью, он входил во все детали Верховного командования, и нередко собственноручно составлял во всех подробностях длиннейшие директивы и инструкции.
Однако он не обладал даром и широтой взгляда полководцев, записавших свое имя в истории, и, к сожалению, находился в плену, как большинство офицеров Генерального Штаба, узких военных доктрин, затемнявших его кругозор и ограничивавших свободу его военного творчества… По своему происхождению он стоял ближе к интеллигентному пролетариату, нежели к правящей дворянской бюрократии.
При генерале Алексееве неотлучно состоял и всюду его сопровождал близкий его приятель и «интимный» советник генерал Борисов. Он при генерале Алексееве играл роль вроде той, которую при кардинале Ришелье играл о. Жозеф, прозванный «серая эминенция»; так в Ставке Борисова и звали. Он также жил в управлении генерал-квартирмейстера, и генерал Алексеев советовался с ним по всем оперативным вопросам, считаясь с его мнением. В высшей степени недоступный и даже грубый в обращении, он мнил себя военным гением и мыслителем вроде знаменитого Клаузевица, что, однако, отнюдь не усматривается из его более чем посредственных писаний на военные темы. По своей политической идеологии он был радикал и даже революционер. В своей молодости он примыкал к активным революционным кругам, едва не попался в руки жандармов, чем впоследствии всегда и хвалился. Вследствие этого он в душе сохранял ненависть к представителям власти и нерасположение, чтобы не сказать более, к престолу, которое зашло так далеко, что он «по принципиальным соображениям» отказывался принимать приглашения к царскому столу, к каковому по очереди приглашались все чины Ставки…
Трудно сказать, что, кроме военного дела, могло тесно связывать с ним генерала Алексеева; разве что известная общность политической идеологии и одинаковое происхождение».
П. К. Кондзеровский, дежурный генерал Ставки: «Борисов… стал мне говорить, что до сих пор война велась господами в белых перчатках, а теперь начнется настоящая работа, когда к ней привлекли «кухаркиных сынов». Это наименование… он относил не только к себе… но и к генералу Алексееву…
Мне не была ясна роль при Алексееве Борисова. Иногда, отыскивая по поручению Михаила Васильевича какой-нибудь доклад или бумагу в папках, лежащих на его столе, мне случалось наталкиваться на какие-то записки Борисова, по-видимому, переданные им Михаилу Васильевичу. Все это были записки по оперативной части…»
А. А. Брусилов:
«М. В. Алексеев человек умный, быстро схватывающий обстановку, отличный стратег. Его главный недостаток состоял в нерешительности и мягкости характера…
Попал он, действительно, во время смуты в очень тяжелое положение и всеми силами старался угодить и вправо и влево. Он был генерал, по преимуществу нестроевого типа, о солдате никакого понятия не имел, ибо почти всю свою службу сидел в штабах и канцеляриях, где усердно работал и в этом отношении был очень знающим человеком – теоретиком. Когда же ему пришлось столкнуться с живой жизнью и брать на себя тяжелые решения – он сбился с толку и внес смуту и в без того уже сбитую с толку солдатскую массу».
К «своеобразию» же «монархиста» Гучкова следует добавить, что он и в масонах был белой вороной, так как это международное движение являлось в основном республиканским. Впрочем, приверженность к монархизму Гучкову была больше нужна, чтобы устранить монарха Николая II и играть в «своей» монархии главенствующую роль.
Гучков испытывал к императору личную ненависть. В 1912 году он получил от бывшего друга Распутина монаха Илиодора письма, написанные тому царицей и ее детьми. Государю доложили, что Гучков дал их размножить и распространяет. Николай II попросил военного министра сказать Гучкову, что считает его подлецом.
К заговору Гучков привлек генералов Алексеева, Рузского, Крымова, посвященных по его рекомендации в масоны «Военной ложи». Как рассказал позже сам Гучков, первый вариант переворота предусматривал захват императора в Царском Селе или Петергофе и принуждение его к отречению от престола (при несогласии – физическое устранение, как известно из других источников). Второй план намечал эту акцию в Ставке, где требовалась помощь Алексеева и Рузского. Но и его отложили, пока опасаясь, что такое участие высшего генералитета расколет армию, вызвав потерю её боеспособности. Заговорщики предпочли косвенно влиять на генералов.
Справедливо указывает Г. М. Катков в своей «Февральской революции»:
«Заговор Гучкова был не единственным, в это время вынашивались и другие планы, но к весне 1917 года Гучкову, очевидно, удалось продвинуться дальше прочих… Однако, несмотря на то, что заговор не осуществился, не следует преуменьшать влияния систематической атаки московских заговорщиков на старших офицеров русской армии. Во-первых, главнокомандующие разных фронтов и начальник штаба Верховного постепенно прониклись идеей государева отречения, и когда в решительный момент Родзянко потребовал их помощи, они его поддержали. Во-вторых, вербовка заговорщиков среди молодых офицеров, очевидно, поколебала преданность царю, и этим можно объяснить поведение офицеров во время восстания петроградского гарнизона 27 и 28 февраля… Гучков был рычагом агитации, направленной на то, чтобы дискредитировать царя и убедить народ, что без немедленной смены режима война неминуемо будет проиграна».
Алексеев назван мною в «дуэте» с Гучковым, а не в «трио» с генералом Рузским (на которого потом больше всех негодовал бывший император, так и не смог его единственного простить), потому что Михаил Васильевич был истинным Верховным при формальном главкоме Николае II, а не генерал-адъютант Рузский, командующий лишь Северным фронтом, в штаб к которому царя решаться судьба занесла. Кроме того, Алексеев задолго до февраля-марта сотрудничал с Гучковым, какой постоянно передавал ему секретные письма с советами. Алексеев был «рычагом» среди генерал-адъютантов. Важна его фигура нам и потому, что Алексеев вместе с Корниловым явились основателями Белой армии, первыми ее руководителями.
* * *
Перед событиями, похоронившими Российскую империю, два главных лица Ставки – император и Алексеев – были в отъезде. Государь пробыл два месяца в Петербурге, откуда царица веще просила его не уезжать, тем более что наследник заболел корью. Алексеев три месяца отсутствовал, леча свои многочисленные болезни в Крыму.
На это время исполняющим обязанности начштаба Ставки был не кто иной, как генерал В. И. Гурко, сын знаменитого другим «Вперед» генерала-фельдмаршала Гурко. Тот самый Гурко-младший, который по благословению Гучкова развил среди офицерства масонских «младотурок». Оправдал Гурко надежды единомышленников и здесь. Например, назначил генерала А. С. Лукомского (члена «Военной ложи», будущего ближайшего сотрудника Деникина по Белому делу), старого его «кружковца», генерал-квартирмейстером Ставки. А генерала В. Н. Кпембовского – помощником начштаба Ставки, этот потом будет ревностно работать и у большевиков.
Главное же, Гурко во многом обеспечил будущий проигрыш императорских сил в Петрограде. Государь еще в середине января получил сведения, что «умы волнуются», а для поддержания порядка в столице – лишь десять тысяч человек из способных на это полицейских, казаков, других конных частей и учебных полковых команд. Он приказал Гурко принять меры для пополнения петроградского гарнизона гвардейскими фронтовыми частями, поочередно отводимыми туда на отдых. Но тот сослался на мнения градоначальника генерала Балка, петроградского окружного командующего генерала Хабалова, что положение не угрожающее, мест в казармах нет и т. д.
Так, несмотря на крайнее недовольство императора, что гвардейскую кавалерию «не удалось» в Петроград ввести, город с «передовым» населением в два с половиной миллиона человек оказался «под защитой» армады десятков тысяч запасных батальонов. Тех самых запасников, которые уже показали себя в разгулах по Сибирской «железке» в 1905 году.
За три дня до возвращения императора в Ставку – 20 февраля сюда неожиданно вернулся Алексеев, он выглядел еще явно больным. Наверное, настоял его главный «советчик» Гучков, который 20-го же поднимал Петроград, выступая в Думе с пламенной речью о расстройстве транспорта, угрожающего снабжению столицы. Снежные заносы действительно замедлили движение поездов, и с провокаторского тучковского языка заметелило, как станет принято потом в данных трескучих ситуациях в России на протяжении всего века.
Полетели слухи, что скоро хлеба не будет. Кинулся народ запасаться, создались очереди, из хвостов которых стали покрикивать: «Хле-еба!» 23 февраля, когда император прибыл в Могилев, в Ставку из запомнившегося ему вполне спокойным Петрограда, там уже бастовало 90000 рабочих. Большевики с Выборгской стороны немедленно принялись это раздувать до всеобщей забастовки. Хлынули манифестации с красными флагами, с хорошо освоенными в 1905-м «долойными» лозунгами, на этот раз конкретными: «Долой самодержавие!», «Долой войну!»
24 февраля газеты официально заверили: «Хлеб есть», – указывая, что муки достаточно и выделена часть интендантских запасов, но революция разрасталась, стали бить городовых. Совет министров в этот день заседал, не придавая никакого значения демонстрациям, Дума – наоборот, обличая продовольственную политику власти.
25 февраля в толпах появились и сочувствующие солдаты, казаки на все это посмеивались.
Оживленные демонстранты убили пристава, пытавшегося вырвать красный флаг.
В Думе же выясняли свои отношения, ополчясь против министров. Наконец, решили о перерыве в думской сессии на несколько недель, рассчитывая, что снова «засядут» при другом кабинете. В этот день император получил в Ставке сообщение, что уличные беспорядки разрастаются и отдал приказ командующему петроградскими войсками Хабалову принять энергичные меры.
26 февраля в Петрограде газеты уже не вышли, началась стрельба. В стычках полицейских, посерьезневших казаков, солдат «учебок» с толпой появились убитые и раненые. Перестрелка загромыхала, когда 1500 запасников 4-й роты батальона Павловского полка ответили на огонь войск, разгонявших толпы. А ночью восстал запасной батальон Волынского полка.
27 февраля к восставшим присоединились солдаты Литовского полка. Генерал Хабалов попытался двинуть надежные части в центр города. И здесь единственным офицером, пытавшимся что-то сделать, оказался появившийся несколько дней назад с фронта полковник Лейб-Гвардии Преображенского полка Георгиевский кавалер А. П. Кутепов, который пройдет с Деникиным по всем его белым боям и ближайшим другом в эмиграции, пока с ним там не рассчитается ОГПУ.
Кутепов был неподдельным монархистом и с радостью принял тысячную роту местных гвардейцев из запасного полка. Генерал Хабалов приказал его отряду занять район от Литейного моста до Николаевского вокзала, беря по дороге подмогу на свое усмотрение. Кутепов скомандовал, и гвардейцы ринулись по запруженному Невскому проспекту.
У Александрийского театра им попалась расхристанная рота пулеметчиков, которые не откозыряли Кутепову. Полковник зыркнул, хватаясь за револьвер. Выдвинулся капитан пулеметчиков и смущенно объяснил, что для пулеметов у них нет ни воды, ни глицерина. Кутепов приказал его шайке встать в строй.
Даже этого отчаянного одиночку Хабалов, спохватившись, решил остановить. На перекрестке с Литейным Кутепова нагнал посыльный Хабалова, который отменял свое распоряжение и приказывал полковнику вернуться назад к Зимнему дворцу. Но Кутепова с Георгием на груди было не повернуть. Тем более, что к нему по дороге пристали отчаянные офицеры.
Толпы шатались, орали вокруг, по центру хлестко стучали разрозненные пули. Вынырнув на Литейный, Кутепов увидел, что горит Окружной суд. У Сергиевской в беспорядке торчали без наводчиков пушки с дулами в разные стороны, разбросаны снарядные ящики. Невдалеке из-за баррикады палили по неуверенно двигавшимся к ней полицейским.
Здесь заправляли мятежники запасных Волынского и Литовского полков. Они замялись, увидев клинком летящий на них кутеповский отряд. Полковник мгновенно оценил это, успокоительно закричал. Солдатики с красными бантами придвинулись к нему, опуская оружие. Выглянул из-за спин унтер.
– Ваше высокоблагородие, постройте нас, да отведите в казармы… Только боимся расстрела за мятеж.
Кутепов чеканно произнес:
– Те, кто присоединится ко мне, расстреляны не будут.
Обрадованно всколыхнулась солдатская толпа, подхватила Кутепова на руки, подняла повыше, чтобы все услышали. Полковник рассмотрел в сером море под ним смутьянов: несколько штатских, писари Главного штаба, солдаты в артиллерийской форме. Он закричал:
– Те лица, которые сейчас толкают вас на преступление перед государем и родиной, делают это на пользу нашим врагам-немцам, с которыми мы воюем! Не будьте мерзавцами и предателями, а останьтесь честными русскими солдатами!.
Из толпы выкрикнули:
– Боимся, что расстреляют!
Кутепов опять заверил:
– Те, кто пойдет со мной, расстреляны не будут.
Тонко, с надрывом взвыл голос:
– Он врет, товарищи! Вас расстреляют!
Сразу же ударили по Кутепову из винтовок. Он был уже на земле, вскидывая револьвер и командуя своим гвардейцам. Мятежники бежали врассыпную, но из-за укрытий обрушился на кутеповцев бешеный огонь. Вокруг полковника падали его бойцы, они отстреливались, но сметало отряд на открытом месте.
С его остатками Кутепов пробивался к особняку графа Мусина-Пушкина. Это были сплошные бои, отряд держал фронт вкруговую, но его косили с крыш, из подворотен. Как и на обычном фронте, в основном гибли офицеры, много их в тех перестрелках полегло.
Добрались с большими потерями до дома Мусина-Пушкина, который эпиграфно заповедал кавалергардам. Сейчас в нем раскинулся на скорую руку госпиталь Красного Креста Северного фронта, куда стаскивали раненых.
Стемнело за окнами, на улицах мгновенно перебили еще целые фонари. Полная тьма опустилась на Петроград.
Кутепов, прикрыв постами двери, выбрался наружу. Взглянул на Литейный, подсвеченный кострами и заревом. Туда из всех нор, переулков перла и перла толпа. Он увидел, как из особняка тенями выскальзывают его бойцы и перебегают к ораве. Из нее, хрипло матерясь, выкрикивали фамилию полковника, суля ужасное.
Вернулся Кутепов в особняк, огляделся: большая часть его отряда уже сплыла. В горячке уличных боев сумел полковник приказать, чтобы купили ситного и колбасы. Стали есть. Если б он не похлопотал, были б ни с чем. Никто о них не заботился, Кутепов отсюда по телефону безуспешно пытался связаться и с градоначальством, и с полицейским штабом. С улицы начали с завываниями пристреливаться по особняку.
Явилось к Кутепову начальство лазарета. Пряча глаза, стали его просить уйти отсюда с нераненными солдатами. Что было ему делать, не отдавать же на растерзание раненых и «сестричек». Выскользнул полковник с кучкой последних бойцов в темень…
Так закончилась единственная «полупопытка» петроградского военного начальства очистить центр. А здешние офицеры от фронтовика Кутепова сильно отличались. Во-первых, они заметили, что именно их стараются убить на улицах, избегая стрелять по солдатам. И одни сидели дома, а более «инициативные» – в офицерских собраниях, оживленно обсуждая ситуацию. Они не хотели репрессий против восставших, чтобы не портить свою репутацию на будущее. Надвинувшаяся смена режима казалась неизбежной. Сделала свое дело хитрая пропаганда Думы, которая и сама перестала существовать в эти дни как государственный парламент.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.