Величие любви

Величие любви

Хоть Пруст и описывает безжалостно опустошения, производимые любовью, было бы ошибкой думать, будто он не видит ее величия. Он показывает, что любовь — иллюзия, но иллюзия, обогащающая нашу жизнь, и делает это «без злости и горечи, безо всякого систематического пессимизма, менее всего отказывая себе во всех восторгах чувств, не пренебрегая ничем из того, что способна объять мечта, скорее расширяя, чем обедняя возможности души».[191] Да, любовь чаще всего — сознательная или бессознательная ложь в отношении нас самих, но ее цель — возвысить нас. Именно сокровенное желание продлить собственное бытие ведет нас к идеализации того, что мы любим. И действительно, разве не сознаем мы, что мужчина и женщина, охваченные великой любовью, несмотря на все свои ошибки, стоят неизмеримо выше тех, кто никогда не любил?

Быть может, мы обманываем себя, превознося мужчину (или женщину), которых любим, но этот самообман имеет целью и следствием возвысить нас. «Другие существа нам обычно столь безразличны, что, когда мы вкладываем в одно из них такие возможности к страданию и радости, оно кажется нам принадлежащим другой вселенной; оно окружено поэзией; оно превращает нашу жизнь в одно волнующее пространство, где более-менее будет приближено к нам…» Пробуждая в Сване чувства, свойственные отрочеству, Одетта омолаживает его. Лунный свет, красота вещей трогают его так, как не волновали никогда прежде: «Ибо Сван снова находил ее в вещах с тех пор, как влюбился, как было в те времена, когда он, подростком, считал себя артистической натурой; но это было не то же самое очарование; это очарование даровала вещам одна Одетта. Он чувствовал, как в нем возрождаются порывы его юности, которые развеяла легкомысленная жизнь, но все они несли на себе отблеск, мету особого существа; и, долгими часами, проводить которые у себя дома стало теперь для него утонченным наслаждением, наедине со своей выздоравливающей душой, он мало-помалу вновь становился самим собой…»

И к тому же любовь — причина великих страданий, а ведь «лишь через страдание войдем мы в Царствие небесное». В человеке слишком счастливом, слишком самонадеянном мало человеческого. Как понять ему жизнь других людей, почти сплошь состоящую из боли? Как найти ему в их глубине, под видимостью красоты, силы, красноречия эту затаенную и мучительную реальность, которая и является их сутью? Лишь любовь и ревность способны открыть нам врата понимания. Ибо все духовные страдания схожи друг с другом, и тревога, которую испытывает Марсель в тот день, когда тщетно ждет, что мать поднимется поцеловать его, тождественна тревоге Свана, ищущего Одетту. Любовь роднит нас с тысячами людей и «приглашает разделить с другом муки прошлого и ужасы будущего». Любовь помогает распознавать, различать. Без любви мы не пытаемся понять других. «Любовь — это пространство и время, ставшие ощутимыми для сердца… Счастье благотворно для тела, но именно горе развивает силы духа…»

Любовь, побуждая нас докапываться до сути подозрения, знака, заставляет принимать вещи всерьез; она вырывает «сорные травы привычки, скептицизма, легкомыслия, безразличия». Это и есть причина, по которой общество какой-нибудь заурядной, но любимой девушки может быть неизмеримо полезнее для ума, и способно побудить его к гораздо более возвышенным мыслям, чем идеи человека гениального. «Речь идет именно о том, чтобы извлечь, вывести на свет наши чувства, наши страсти… Чувства, которые пробуждает в нас нужная нам женщина, глубоки и жизненно необходимы, но иначе, нежели те, что вызывает превосходящий нас мужчина, возбудивший наше любопытство…» Как раз потому что

Альбертине, вероятно, стоило бы великого труда понять то, что написал о ней Рассказчик, она развивала его неизмеримо больше, чем Андре. Не только потому, что доставляемые ею огорчения плодотворны; простое усилие вообразить нечто отличное от себя самого побуждало его к размышлениям.

В частности, влюбленный становится более чувствительным ко всем искусствам. Лишь потому, что Сван услышал «короткую фразу» Вентёя вместе с Одеттой, этот музыкальный отрывок становится для него «национальным гимном их любви». К тому, что в его привязанности к Одетте де Креси могло быть преходящего и обманчивого, «короткая фраза добавляла свою таинственную суть». Для Свана, чьи глаза навсегда приобрели неизгладимый отпечаток холодности его жизни, стало великим отдохновением, таинственным обновлением «избавить свою душу от всякой помощи умствования и ввести ее одну в коридор, в темный фильтр звука…»

«Он начинал осознавать все, что было мучительного, быть может, даже тайно неутоленного в кротости этой фразы, но не мог от этого страдать. Какая ему важность, что она говорит о хрупкости любви? Его-то собственная так крепка! Он играл с исходившей от нее печалью, чувствовал, как она проникает в него, но подобно ласке, которая делала более глубоким и сладостным ощущение его счастья…»

Так любовь чувственная может претвориться в любовь к искусству, в поэзию, в героизм. Она не только толкает нас на самые великие жертвы ради любимого существа, порой она подвигает нас даже к тому, чтобы жертвовать самим нашим желанием. Она — повелительница богов и людей, в том двойном смысле, что тиранична и вместе с тем пробуждает дух. Если Пруст показал жестокость этой владычицы, то не отрицал, в конечном счете, и ее благотворности.

Его слабость в том, что он не познал ни брака, ни самых нормальных сердечных приключений. Но это нисколько не умаляет тот факт, что, он углубил наше знание страстей. Те, кто боится правды, кто предпочитает цепляться за мираж романтической любви, те, кто удовлетворяется ограниченными горизонтами близких им писателей, ничего не найдут у Пруста. «Я до самого горизонта ясно вижу все, что содержат мои мысли, — говорит он, — но изображать стараюсь лишь то, что находится за ним…» Есть люди, отказывающиеся видеть вещи по ту сторону горизонта. Эта книга не для них. Но души мужественные, которые не боятся сердечных опасностей, все те мужчины и женщины, которые хотят познать себя такими, какие они есть, а не такими, какими должны быть, те, кто любят правду больше, чем счастье, и не верят в счастье без правды, те будут искать в этом испытании, в этом страдании, с каким сопряжено приятие нового и сурового мира Пруста, трудные пути к более прекрасной любви.