[Берлин-Штеглиц, середина января 1924]

[Берлин-Штеглиц, середина января 1924]

Дорогой Макс,

вначале я не писал, потому что болел (высокая температура, озноб и в качестве осложнения единственный визит врача за 160 крон, Д. потом выторговала половину, во всяком случае, я с тех пор в десять раз больше боюсь заболеть, место второго класса в еврейской больнице стоит 64 кроны в день, и это только за койку и питание, не считая обслуживания и врача), потом я не писал, потому что думал, что ты по пути в Кенигсберг будешь проезжать через Берлин, кстати, тогда и Э. говорила, что в течение трех недель ты должен здесь быть, чтобы присутствовать при ее выступлении, а когда потом и этого не получилось (почему не вышло с Кенигсбергом? Что может не нравиться «Бунтербарт»[127], который мне надо бы уже прочесть, в этом нет ничего плохого, с «Клариссой» вначале тоже было так, конечно, «Кларисса» должна была бы проложить дорогу второй пьесе), итак, когда потом и этого не получилось и твой приезд сюда отодвинулся на такой далекий срок, что можно было бы вздохнуть вместе с Э. — я не знаю, как она держится на сей раз, — я не писал из-за легкой меланхолии, по причине неприятностей с пищеварением и т. п. Но теперь твоя открытка меня пробудила. Конечно, что касается Э., я попытаюсь сделать все, что в моих силах, хотя и враждебность старой, похоже столь же капризной, сколь и упрямой, дамы, которая, видимо, знает толк в интригах, все-таки что-то значит. Мне помогает и в то же время немного мешает то, что я, в сущности, рад видеть Э., занятую театром, который мне более доступен, чем тайны горла, груди, языка, носа и лба, но это обесценивает мои слова, если они вообще имели какую-то цену. Главное препятствие, однако, — мое здоровье, сегодня, например, я заказал телефонный разговор с Э., но не мог перейти в холодную комнату, потому что у меня 37,7 и я лежу в постели. Ничего тут особенного нет, у меня так бывало часто и без последствий, тут могла сыграть свою роль и резкая перемена погоды, завтра, надеюсь, все пройдет, во всяком случае, это сильно ограничивает свободу передвижения, а кроме того, цифры гонорара врачу горят над моей кроватью огненными буквами. Но все-таки, может быть, завтра утром я поеду в институт и смогу побыть у Э., все время вытаскивать ее в такую погоду — она, кажется, немного простужена — тоже нехорошо. А там у меня есть план залучить, если удастся, Э. на чтение Мильдии Пинес, о которой я тебе как-то рассказывал. Она приезжает на несколько дней в Берлин, у нее будет доклад в Графическом кабинете Ноймана (она читает наизусть историю жизни старца из «Братьев Карамазовых»), и, видимо, навестит меня. Возможно, она окажет на Э. хорошее воздействие своим Примером, к тому же Пинес преподает еще и язык, это молодая девушка. Я, конечно, охотно разрешу Э. читать меня вслух, я давно уже искренне просил ее об этом (хотя бы ради того, чтобы впервые за долгое время послушать стихи Гёте), этому мешали до сих пор лишь внешние обстоятельства, в том числе и то, что мы, как бедные неплатежеспособные иностранцы, должны до 1 февраля покинуть свою прекрасную квартиру. Ты прав, вспоминая о «теплой сытой Богемии», но все не так хорошо, тут все же некоторый тупик. Шелезен исключается, Шелезен — это Прага, к тому же я 40 лет жил в тепле и сытости, и результат не располагает к новым попыткам. Шелезен — это было бы слишком мало для меня и, вероятно, для нас, к тому же я не очень привык к «учению», не говоря о том, что это даже и не «учение», а формальная радость без подоплеки, но меня бы ободрила возможность иметь рядом человека понимающего, для меня, наверное, больше значил бы человек, чем дела, в которых он понимает. Как бы там ни было, в Шелезене это было бы невозможно, разве что — твои слова навели меня на эту мысль — в какой-нибудь богемской или моравской деревне; я буду об этом думать. Если бы организм был покрепче, все это можно бы выразить так: слева его поддерживает, скажем, Д., справа, скажем, такой-то человек, еще бы затылок подпереть ему какой-нибудь «корягой», да еще теперь бы укрепить почву у него под ногами, засыпать пропасть перед ним, прогнать стервятников, которые кружатся над его головой, утихомирить бурю над ним — если бы все это оказалось возможно, что ж, тогда бы что-нибудь и получилось. Я думаю уже и о Вене, но выложить на поездку по меньшей мере 1000 крон (я и так выкачиваю деньги из родителей, которые держатся просто восхитительно, а с недавних пор еще и из сестры), к тому же проехать через Прагу и при этом ехать в неизвестность — слишком рискованно. Так что, может быть, самое разумное — задержаться еще немного здесь, тем более что тягостные недостатки Берлина при всем при том оказывают и полезное, воспитательное воздействие. Может, потом мы уедем отсюда вместе с Э.

Всяческих успехов, особенно с романом, к которому ты, как я слышал, хочешь наконец вернуться.

Твой Ф.

Спасибо за присланные подарки. Мы были немного пристыжены, получив их, содержимое тоже было не особенно соблазнительно, хотя все заслуживает всяческой похвалы. Д. велела испечь большой пирог и отнести его в еврейский сиротский дом, где она в прошлом году была портнихой. Для детей, которые ведут там угнетающе безрадостную жизнь, это должно стать большим праздником. Чтобы больше тебе этим не докучать, я послал несколько адресов моей сестре Элли, по всем ним надо что-то выслать.

Недавно у меня был Кацнельсон с женой. По словам фрау Лизы, ее мать видела тебя на Рождество в Боденбахе; был ли ты там? Нет, сказал я. И тут же Кацнельсон нашелся, как будто ты ему подсказывал: «Наверное, он ехал в Цвиккау». В этот момент он мне показался едва ли не подозрительным.

Дора хорошо знает Георга из Бреслау (он сейчас в Берлине), ей было бы интересно узнать, что ты о нем думаешь. Ты ведь, если не ошибаюсь, с ним знаком, и, если я опять же не ошибаюсь, в его сборнике[128] есть статья о тебе.

Очень хорошо читать, и не один раз, то, что ты пишешь о Верфеле[129], это придает бодрости и силы. Но при чем тут героизм? Скорее наслаждение, нет, все-таки героизм, героическое наслаждение. Если только не считать, что по-настоящему наслаждается червяк в яблоке.

Хорош, хорош «Театр Пойрета»[130]. Даже если говорить только об этих статьях — какой ты писатель! Сколько раз я уже читал статью о Мусоргском (и не научился еще писать имя), почти как ребенок, который держится за косяк у входа в зал и впервые смотрит на большой праздник.

Знаешь ли ты «Испытание огнем» Вайса[131], я держу его уже неделю и прочел полтора раза, это великолепно и еще труднее, чем все прочее, хотя вещь очень личная и явно не желает, чтобы ее крутили и поворачивали. Я его еще даже не поблагодарил, это не единственный подобный груз на моей совести. Чтобы хоть немного его облегчить: ты уже написал о «Нахаре»?

Пожалуйста, всяческие приветы от меня Феликсу и Оскару (о Кайзере я больше не слышал и, видимо, уже не услышу).

Знаешь ли ты чтогнибудь о Клопштоке? Не напечатал ли он чего-нибудь в «Абендблатт»?