Глава 9 Надвигающийся конец
Глава 9
Надвигающийся конец
23 июня 1944 г. русские нанесли удар по группе армий «Центр» на фронте шириной 400 километров. Весь Центральный фронт от Витебска до Киева был охвачен пламенем. Красная армия, имея полностью укомплектованные, хорошо оснащенные дивизии при мощной поддержке бронетанковых войск, авиации и внушительной помощи со стороны Соединенных Штатов, перешла в наступление против истощенной немецкой обороны у Ржева, Смоленска и далее на юг.
Сейчас русские наносили урон германской армии точно таким же образом, как мы делали это с ними в 1941-м и 1942 гг. в периоды наших великих побед. Из-за упорства Гитлера наши генералы не могли предпринять меры, столь необходимые для того, чтобы избежать окружения целых армий. Наступление столь огромного масштаба перерезало наши передовые линии, противник проник в глубокий тыл и отрезал колоссальное количество людей и военной техники, вынудив к массовой сдаче в плен или уничтожению пойманных в ловушку соединений.
В Бобруйском котле далеко к югу от нашей позиции в Юхнове окруженные дивизии были разгромлены и ликвидированы. Уцелевшие в этих гигантских котлах, которые образовались в первые дни июля, очутились на своем горьком пути в ГУЛАГе и лагерях для военнопленных.
Причины крушения Центрального фронта очевидны. У нас просто было слишком мало солдат, танков и резервов, чтобы удерживать огромные территории на Востоке, а наш Верховный главнокомандующий в Берлине отказывался смириться с этой реальностью. Уже не было в наших войсках дивизий той мощи, которые одерживали победы ранее. Полки, которые обычно состояли из трех батальонов, сейчас содержали только два значительно ослабленных батальона. Саперные части и артиллерийские полки точно так же были ослаблены, понеся потери либо лишившись части состава, переданного в пехоту.
В Германии в пределах самого рейха вновь и вновь формировались дивизии в попытке удержать многочисленные фронты против все усиливающегося врага, но старые дивизии, воевавшие на фронте с самого начала, никогда не получали полного возмещения значительным потерям, понесенным за годы боев. Одна из наиболее серьезных проблем, с которыми сталкивались солдаты на уровне подразделений, заключалась в том, что самые опытные офицеры и унтер-офицеры были либо убиты, либо получили на фронте серьезные ранения, и их с нами уже не было.
Кроме того, вермахт никогда до конца не разрабатывал и не изучал тактику и методы отступления. Германского солдата учили рассматривать отступление единственно как поражение, не сулящее никаких преимуществ. Даже в ранние годы в рейхсвере изучение отступления, которым часто можно было бы пользоваться к нашей выгоде, не поощрялось. После 1936 г. из учебного расписания были вычеркнуты даже планы занятий по обучению отхода с боем. «Атаковать» и «стоять» — вот единственные методы ведения военных действий, которые вдалбливались в нас. В этом смысле вермахт вступил в эту войну неподготовленным.
Крушение группы армий «Центр» в июне и июле привело к хаосу. Это четко проявлялось в том, как на дорогах и мостах наблюдалось бесчисленное количество частей, бегущих в тыл, похоже, без командования и без управления, а в это время другие ослабленные части стремились пробиться сквозь эти толпы в направлении фронта, чтобы вступить в бой с атакующим противником. Некоторые разбитые соединения поддались панике и устремились на запад пешком и на автомашинах всевозможных типов. Замешательство, охваченные паникой солдаты, заторы и помехи всякому движению на проходимых дорогах ранее считались бы немыслимыми вещами, но развал дисциплины и порядка стал реальностью.
Русские получили возможность увеличить беспорядок и замешательство, осуществляя постоянные воздушные налеты, в которых авиация бомбила и расстреливала всех на грунтовых и железных дорогах, в результате чего разбитые, деморализованные остатки когда-то гордых полков разбегались на своем пути в разные стороны. Стратегические резервы не могли пробиться через этот хаос к фронту и оставались скованными в мешанине автомашин и людей. Стало невозможным передвижение целых соединений. А самый высокий командир, на совесть которого следует отнести эту катастрофу, здесь не присутствовал, чтобы увидеть, до чего довели его решения. Как всегда, основная тяжесть этих ошибок падала на плечи солдат на фронте, которые за это платили своей жизнью.
Развал Центрального фронта оказал сильное воздействие как на группу армий «Север», так и на XXX армейский корпус на юге. В конце июня правый фланг войск противника прорвал нашу оборону в районе высот перед Полоцком. 132-я пехотная дивизия удерживала широкий сектор фронта перед Юхново-Москачево и на участке Великая. Ночью с 28 на 29 июня выдвинулся вперед полицейский полк для того, чтобы сменить потрепанных гренадер, удерживавших позиции I батальона 437-го гренадерского полка. Во 2-й роте нас осталось 60 человек, и мы отползли от своих окопов по болотистой местности, которую мы неделями удерживали под натиском превосходящих сил противника. Мы прошли мимо танка, подбитого еще в зимних боях, его борта уже покрылись ржавчиной, а люки были раскрыты настежь, как зияющие раны, и мы медленно двигались через болото по извилистой расщепленной и обожженной гати. Котелки, саперные лопатки и прочие вещи тихо позвякивали о стальные шлемы, висевшие на наших поясах, а иваны посылали пули вслед нам, уходящим.
В 5 километрах позади линии фронта батальон собрался на краю небольшой рощи, которая создавала видимость укрытия от вездесущей авиации. Наш ротный фельдфебель Новотны накормил нас горячей едой и снабдил некоторыми мелочами, которые мы были не в состоянии получить за недели, которые находились на передовой. Несколько часов мы просто сидели на обочине дороги или лежали под истерзанными соснами, наслаждаясь первыми теплыми лучами раннего утреннего солнца. Это было просто роскошью вновь иметь возможность стоять во весь рост, ничего не опасаясь, снова наслаждаться свободой передвижения, не боясь встретиться с пулей снайпера.
Обязательная бутылка шнапса совершала свои круги. Молодые и менее опытные гренадеры, недавно прибывшие в поредевшую роту, немедленно отказывались от обжигающего самодельного напитка, оставлявшего непривычное покалывание в горле. Этой редкой прелестью мы были обязаны таланту фельдфебеля Рорера, который умело соорудил перегонный аппарат из разбитой русской полевой кухни, которую мы захватили во время Крымской кампании. Печь он переделал для нашего пользования с помощью сложного сплетения медных трубок и кусочков резиновых топливных шлангов, а загружал он ее порциями картофеля и ревеня, подобранными в брошенных деревнях или захваченных в партизанских тайниках.
Передавая друг другу бутылку, мы ощущали подсознательную связь, которая знакома только уцелевшим. Вместе мы познали и ветер, и жару, жизнь и смерть. Мы пережили грады бомб и снарядов. Мы ухаживали за своими ранеными, хоронили погибших и шли вперед навстречу новой схватке, зная, что в конечном итоге придем к концу своего пути. Большинство из нас было обязано жизнью умению и самопожертвованию других бойцов из нашей роты, многих из которых уже не было с нами. Мы, оставшиеся в живых, лежали на русской земле, запах которой и прикосновение к которой стали такими знакомыми, и дремали под летним солнцем.
Пока мы спокойно лежали маленькими группами, поглощая шнапс и погрузившись в дискуссию о вещах, не связанных с войной, нашу идиллию прервал ритмичный храп приближающихся лошадей. Сидя прямо, я заметил, что к нам подъезжает недавно прибывший в дивизию обер-лейтенант Кайман вместе с несколькими офицерами штаба полка. Он остановил свою лошадь в нескольких метрах от места, где я сидел. Поднявшись и застыв в стойке «смирно», я собрался и отдал ему честь, стараясь оказать ему уважение, насколько это было возможно в данной обстановке.
— Добрый день, господин обер-лейтенант! — произнес я, отдавая честь.
Он, перед тем как ответить мне, пристально посмотрел на меня некоторое время, сидя на лошади.
— Лейтенант Бидерман, вы пьяны! — громко произнес он.
— Так точно, господин обер-лейтенант! — ответил я. — Пьян.
Пока я продолжал стоять, возможно не совсем, ровно для положения «смирно», офицеры штаба стали упрекать меня за мое состояние. После нескольких долгих секунд гневной тирады я заметил, как фельдфебель Пинов поднимается на ноги и направляется к нам, держа в уголке рта длинную горящую сигару.
— Что здесь происходит? — резко произнес он, причем на его обычно четкие и безукоризненные манеры явно повлияло излишнее количество шнапса, потребленное у обочины дороги. — Никто не смеет разговаривать с нашим лейтенантом в таком тоне!
Внезапно он ринулся мимо меня и подошел к конному обер-лейтенанту, воскликнув:
— Мы никому не позволим обращаться с нашим лейтенантом как с рекрутом!
Я, не задумываясь, бросился вперед, пытаясь схватить его за плечо, чтобы прекратить словесные нападки, а Кацман сидел в своем седле, полный возмущения, поочередно переводя взгляд с меня на приближающегося фельдфебеля. Еще до того, как я смог остановить его, а Кацман — произнести членораздельный ответ, Пинов схватился за уздечку у мундштука. Быстро наклонившись, будто что-то негромко говоря лошади, он подтянул большое животное к себе, держа за узду. И вдруг зажженная сигарета коснулась чувствительного носа лошади Кацмана. Животное вздыбилось, вырвалось из рук Пинова. Захваченный врасплох обер-лейтенант вылетел из седла и приземлился на песчаную почву, которой примечательны все обочины русских дорог. К нему бросился какой-то гренадер, схватил за узду перепуганную лошадь, другие солдаты подошли, чтобы помочь офицеру подняться. Отвергнув их предложения, Кацман встал с земли и успокоил свою возбужденную лошадь. Пристально на меня поглядев, он отвернулся, вскочил в седло и, сопровождаемый своим эскортом, проехал мимо притихших солдат.
Ефрейторы собрали оставшиеся порции шнапса, чтобы обменять их на сладости и сигареты. Ощутимое количество огненной воды нашло дорогу к Фаволи, Эйнеру, Бинову и другим командирам рот, где его потребили от души. Некоторые бойцы нашей роты оказались настолько щедры в распределении излишка, что в конце концов был прослежен источник этого нарушения порядка, а я получил устное порицание от командира полка. Я больше ничего не слышал об этом придорожном инциденте, хотя и с ужасом в душе ожидал вызова для дисциплинарного наказания. Скорее всего, обер-лейтенант Кацман, хотя и отличавшийся несдержанностью и бестактностью в своих решениях в различных ситуациях, хорошо понимал, что раздувать этот инцидент не сулило ничего хорошего при данных обстоятельствах.
Командир батальона капитан Шмальфельд вызвал в штаб батальона командиров рот для ознакомления их с текущей ситуацией. Он торжественно объявил нам, что вдали на юге враг прорвал наш фронт, а нам дана задача защитить открытый фланг группы армий «Север» от огромных скоплений русских войск, текущих потоком мимо нас на запад.
Батальон в спешном порядке погрузили в автомобили, и мы направились на юг по дорогам, забитым облаками пыли. К концу дня мы уже находились к югу от Дюны. После короткой паузы, отведенной для сбора батальона, мы двинулись на юг, а затем сошли с автомашин. Гренадеры приготовились к бою, затянули ремешки своих стальных шлемов, проверили фляжки с водой, убедились, что автоматные магазины заряжены полностью и что оружие вновь действует без отказа. Были розданы брезентовые подсумки с ручными гранатами, и гренадеры поделили между собой бремя запасных пулеметных лент. Вдруг к нашим позициям подъехал открытый вездеход, и сидевший на переднем месте пассажира обер-лейтенант Кацман перекричал рокот работавшего двигателя «фольксвагена» с воздушным охлаждением:
— Лейтенант Бидерман! А теперь покажите нам, на что вы способны!
Я приложил руку к краю своего шлема в знак согласия, и он исчез в клубах пыли.
Мы нанесли удар на юг, не имея артиллерийской поддержки, прорвались через заградительный огонь советских гаубиц и вскоре после этого попали под сосредоточенный минометный огонь, но чудом не понесли потерь. Я повел роту вперед, и, как только мы очистили маленькую высоту, мы вдруг очутились на дороге, заполненной русскими саперами, усердно занятыми минированием в вечерних сумерках. Русские бросились в укрытия, в то же время открыв огонь из автоматов в попытке защититься, но их подразделение попало под пулеметный огонь, который открыл Эйнер, стреляя с бедра.
Враг был рассеян, и мы под прикрытием своего стрелкового оружия и ручных гранат захватили две телеги и грузовик. В течение нескольких секунд все было кончено, и оружие замолчало. Мы немедленно принялись обыскивать трупы, которыми была усеяна дорога, и на пассажирском месте изрешеченного пулями грузовика я обнаружил умирающего русского полковника. Я быстро обыскал его и при последних лучах заходящего солнца нашел забрызганный кровью планшет и рядом с приятно пахнувшими брусками мыла и коробками папирос нашел документы и карты. Затолкав содержимое обратно в кожаную сумку, я повесил ее на плечо и присоединился к гренадерам, которые были заняты обыском телег в поисках дополнительных трофеев. В данный момент наибольшую ценность для голодных гренадеров имело то, что они нашли несколько картонных коробок, надписанных карандашом по-английски, и они энергично набили свои карманы и продовольственные сумки консервированным мясом, обнаруженным в этих коробках.
Офицер разведки дивизии впоследствии подтвердил, что документы, найденные у смертельно раненного полковника, содержали детальный план боевых действий 3-го Белорусского фронта, и по картам можно было определить основные точки прорыва нашей обороны. В документах также содержатся основные принципы новой системы наступления, которая будет использована против нас: наступление будет предваряться мощной артиллерийской подготовкой, за которой последует заградительный огонь на флангах коридора прорыва. А за этим внутри двух стен рвущихся снарядов в район, часто не более 100 метров шириной, входят танки и пехота. Снова враг использует нашу тактику.
На оставшуюся часть ночи мы не дали врагу возможности пользоваться этой дорогой, а на следующее утро мы снова двинулись на юг и прибыли на место, где находилась брошенная советская гаубичная батарея. Десятки гильз были разбросаны посреди груд пустых и брошенных коробок с маркировкой «Оскар Майер — Чикаго».
К югу от нас в это же время сражался другой батальон нашего полка. Из-за заградительного огня этой русской батареи он понес тяжелые потери, а командир батальона майор Шнепф, его адъютант лейтенант фон дер Штайн и многие другие пали на поле боя.
В результате этой атаки мы углубились на 30 километров в открытый фланг русской армии, чьи соединения в этом районе были нацелены прямо в часть нашей родины, Балтийское море и Восточную Пруссию.
«Вперед на Берлин!» было лозунгом Советов. «Отец Сталин приказал, и патриотический фронт рвется вперед, чтобы уничтожить ненавистных германских захватчиков. Вы должны идти на запад, отомстить за ваше Отечество, страну рабочих и крестьян. Женщины врага будут вашими; там вода течет из стен, и вы сможете мыться и пить из фарфоровых сосудов». Мы инстинктивно чувствовали несчастье, которое лежало впереди, но даже самые скептически настроенные среди нас не могли даже вообразить себе ярость, с которой наши противники с Востока обрушатся на нашу Родину.
Державший позиции с юга полк был обойден, и возникла угроза окружения. В течение ночи с 30 июня на 1 июля мы получили приказ двигаться на юг в направлении Миория. Батальон разделился на две группы. Я был назначен командиром группы в составе боевой группы Амброзиуса, в которую вошли две гренадерские роты, резервная рота, две самоходные зенитки и тяжелое противотанковое орудие. Полковник Амброзиус недавно командовал курсами унтер-офицеров в Риге, а потом среди бела дня был выдернут оттуда вместе со своим штабом и курсантами и брошен в бой.
Этот фронт, как и многие другие, на которых мы побывали, можно было оборонять лишь слабыми силами, но даже в этом случае оборона была ограничена отдельными стратегически важными секторами. Нашей боевой группе было поручено защищать участок примерно 2 километра длиной. Я установил на левом фланге противотанковое орудие и 20-миллиметровые зенитки, чтобы прикрыть дорогу, которая проходила через наши позиции на юго-восток. Остальную территорию предстояло защищать пехотными ротами. Четыре тяжелых пулемета и два 80-миллиметровых миномета усиливали правый фланг.
С рассветными лучами солнца русские предприняли разведку боем, введя в действие роту. К обеду в нашем секторе стали падать тяжелые артиллерийские снаряды, и скоро мы очутились под ливнем снарядов, который стих только тогда, когда враг вновь попытался прорвать нашу оборону. Мы держали свою линию обороны вплоть до 4 июля, когда русские углубились в нашу оборону к югу от нашего правого фланга. Удерживавшая правый фланг 1-я рота была вынуждена контратаковать, пытаясь ликвидировать вражеский прорыв, и командир роты оказался среди других убитых в этом бою.
В 14.00 замолчало наше радио. Мы уже не могли установить связь с полковником Амброзиусом и его штабом в Миории. С целью установить с ним связь в направлении правого фланга был послан взвод разведки моей старой роты, и это подразделение, вернувшись, смогло лишь сообщить, что они выяснили, что город занят русскими.
Наша боевая группа продолжала удерживать свои позиции, несмотря на неоднократные попытки русских прорваться сквозь наш левый сектор пехотой, усиленной танками. В вечерних сумерках, когда гренадеры находились на своих боевых постах, я, припав к земле, был рядом с радистом, который, склонившись над рацией, безуспешно пытался установить связь на старой частоте: «Мина, Мина, пожалуйста, выйди на связь… Мина, пожалуйста, ответь».
Сгустились сумерки, ко мне поступило указание, переданное через передовых наблюдателей батареи 150-миллиметровых орудий, отойти на 5 километров к северо-западу. Мы лихорадочно подготовили отход и под прикрытием темноты оставили свои позиции. Путь прокладывали наши самоходные зенитки, на шасси которых было полным-полно солдат из пехотной роты. Остатки роты шли сзади с противотанковым орудием, еще одной зениткой, а в арьергарде находились другие две роты. Я присоединился в замыкающих рядах к двум группам 2-й роты. Лаконичный приказ требовал, чтобы мы отошли точно в 20.00, не оставляя арьергарда на позициях для прикрытия. Перед нашим отступлением вновь произошла перестрелка, в которой из винтовок и автоматов, а также тяжелых пулеметов в темноту посылались трассирующие пули. Когда мы отошли, русские минометные взводы посылали спорадические залпы, поражавшие участок, оставшийся позади нас. Их обстрел ответа не получил.
Мы шли через густой лес по тропе, которая в конце концов повернула на север. Передовой дозор остановился, и я поспешил вперед. Оценив ситуацию, мы поняли, что находимся в окружении и что, если хотим уцелеть, никак не можем терять времени. С нашего места была видна деревня, которая кишела русскими, чьи силуэты мелькали на фоне пожаров, освещавших весь район жутким багровым светом. Я стоял рядом с наводчиком 20-миллиметровой пушки на краю леса, примерно в 100 метрах от первого горящего дома. Эйнер установил свой пулемет на крыле автомашины и готовился к стрельбе. Остальная часть нашей группы держалась позади нас, укрытая тенью леса. После минутных колебаний мы двинулись вперед, обойдя деревню с востока, а пламя горящих хижин отбрасывало призрачные тени среди деревьев. Несмотря на рокот мотора самоходной зенитки, русские, которых мы оставили позади себя, так нас и не заметили, и мы в итоге добрались до покрытого лесом болота.
В рассеянном свете полевой лампы я разглядел, что на моей карте изображен северный край этого болота, а за ним — пустой квадрант, то есть никакой информации, которая нам так была нужна. Тем не менее, я понимал, что даже эта плохо составленная карта содержит больше информации, чем имели бы многие наши части об этом районе. Мы шли через лес, пока не оказались на поляне под покровом могучих деревьев. С небольшого возвышения я посмотрел на север и северо-запад, и примерно в 10 километрах можно было разглядеть несколько ракет, молчаливо висящих в небе. Это русская авиация пустила их, готовясь к заходу на цель для бомбежки. Там находилась линия фронта; и также она была нашей целью. Я сказал бойцам о нашей цели, и мы двинулись в темноту.
По-летнему свежий рассвет обозначил новый день, 5 июля 1944 г. Мы вышли из леса, когда первые утренние лучи танцевали на лугах и пшеничных полях слегка холмистого пейзажа. Через каких-то 100 метров пути в поле зрения появился какой-то холм, на котором громоздился примитивный деревянный сарай. Вместе с передовым дозором я осторожно приблизился к этому сооружению, намереваясь проинформировать своего заместителя о нашем следующем действии. И вдруг в каких-то 30 метрах от нас из пшеницы высотой по пояс выскочил какой-то русский майор с пистолетом в руке и закричал на ломаном немецком:
— Фрицы, сдавайтесь! Вы окружены!
Только миг царила тишина, внезапно очередь из автомата нашего фельдфебеля перерезала майору грудь.
Мгновенно воздух наполнился грохотом перестрелки. Русские автоматы стреляли в нас почти в упор, а мы пытались отстреливаться, лежа на открытой местности. Первая 20-миллиметровая зенитка, все еще спрятанная в лесу всего в 100 метрах позади нас и невидимая русскими, открыла огонь, и ее снаряды с ужасным треском проносились над нашими головами. При разрывах в поле впереди нас мы отчетливо видели небольшие клубы серого дыма. Скоро вступила в действие и вторая 20-миллиметровая зенитка, и, будучи захвачены врасплох тем, что вдруг посреди их боевых порядков появилась такая ошеломляющая огневая мощь, русские в количестве примерно ста человек бежали от нас в поисках укрытия в овраге.
Пехотные роты заполонили левую и правую обочины дороги, пробиваясь вперед через зеленые побеги пшеницы. С зенитными пушками и противотанковым орудием на буксире, грохотавшими по дороге, мы лихорадочно пробивались на север. Серьезность нашего положения, усугубленная нашими ограниченными боеприпасами, была очевидна каждому члену нашей группы. Я крикнул через плечо солдатам, торопившимся вслед за мной:
— Кто хочет сдаться, может оставаться здесь. Остальные будут прорываться!
Не было необходимости оглядываться назад, чтобы убедиться, что никто, пока мы торопливо продвигались вперед, не остался позади.
В середине дня мы подошли к селению, расположенному на небольшом холме, господствовавшем над округой. Исключив возможность того, что деревня занята врагом, я молил Бога, чтобы это место оказалось лишь в нескольких километрах от Дюны, где должны располагаться наши войска.
Поселение оборонялось двумя устаревшими, но все еще грозными танками «Т-26», которые, испуская клубы черного дыма, выбирали позицию, чтобы встретить нас огнем из вращающихся башен при нашем приближении. Проявив огромное умение и храбрость, фельдфебель Бинов сумел подобраться поближе и уничтожить один из них кумулятивным снарядом. Одна из наших зениток получила прямое попадание в двигатель, и я пригнулся возле дымящегося шасси, пока стрелок продолжал молотить врага непрерывным огнем, алый ручеек крови вытекал из рукава его кителя. Второй русский танк застыл на месте, и, пока его экипаж пытался покинуть машину, танкисты падали на землю под ливнем огня наших стрелков. Мы поднялись со своих позиций и ринулись в деревню, у нас из горла вырывались крики, пока мы вели огонь и забрасывали гранатами дома.
Пулеметчик, которому едва исполнилось двадцать, получил ранение в плечо. Выждав момент, чтобы схватить «MG-42», я заорал ему, чтобы он пробивался к противотанковой пушке, где его смогут взять на борт самоходного орудия. Стреляя с бедра, я помчался впереди остальных, и мы прорвались на противоположную сторону деревни.
Мы рвались вперед, оставляя позади себя горящие жилища, и вскоре добрались до следующего поселка. Там не было видно советских солдат, но жители уже целиком подготовились праздновать свое освобождение Красной армией. И мы вдруг оказались среди них еще до того, как они успели опознать нас в нашей истрепанной форме и украшенных маскировкой шлемах. Они повысовывались из коридоров и окон своих жилищ, выкрикивая приветствия и размахивая кусками белой и красной ткани. Женщины готовились встретить своих освободителей с кувшинами со сладкими сливками, а дети стояли рядом с деревянными ложками. Ужаснувшись, они вдруг поняли, что вооруженные до зубов пришельцы — вовсе не бойцы Красной армии, а враги. Истощенные, голодные, в изорванной форме, перепачканной грязью и пропитанной потом, мы быстро проглотили еду и питье, предназначенные для наших противников, не обращая внимания на перепуганных жителей.
Пока солнце спускалось к горизонту, мы двигались к своей цели. Внезапно с нашего правого фланга прозвучала пулеметная очередь, просвистевшая над головой, не принеся вреда, а на удалении вдоль края дороги мы разглядели наши характерные шлемы расчета тяжелого пулемета, пригнувшегося за своим оружием. С колотящимися от возбуждения сердцами мы осторожно подобрались ближе, крича им по-немецки. Когда мы подошли к ним, они смотрели на нас широко раскрытыми от удивления глазами.
Пытаясь пробиться назад к своим, солдаты пехотных рот реквизировали или захватили подводы, на которые сейчас мы погрузили пулеметы и раненых. Некоторые из бойцов передвигались босиком, повесив изношенные сапоги на спины лошадей. Униформа у всех была в клочьях, белые бинты, запачканные в красное и бурое, выделялись как яркое свидетельство боев, в которых мы побывали.
Измотанная группа добралась до места расположения полковника, у которого был приказ защищать Миорию. Он стоял в опрятной, без единого пятнышка форме в окружении офицеров своего штаба рядом со столом у перекрестка проселочных дорог. В глубине была поставлена палатка. На ногах, дрожащих от усталости, я доложил о возвращении своей части. На столе была разложена большая карта, и я попробовал показать ему наш путь отхода. Три дня и три ночи мы были в постоянном движении, не имея ни минуты для отдыха, и мои веки отяжелели, пока я объяснял ему ситуацию по карте. Вдруг совершенно неожиданно полковник заорал на меня так, как я не слышал со времен офицерской школы.
Я мгновенно очнулся. Пока он поносил меня за мой внешний вид и осанку, я еле сдерживал себя от желания швырнуть стол вместе с картой в него и окружающих офицеров, некоторые из которых зловеще посматривали на меня, а других, похоже, смутила эта вспышка эмоций. Полковник закончил свою тираду просьбой, что если для рапорта о нашем пути отхода нужна его карта, то чтобы я убрал с нее свой грязный палец. Я резко оборвал свой доклад и, не произнеся ни слова, как можно быстрее покинул их любезную компанию. Я вернулся к колонне оборванных гренадер, стоявших у пыльной дороги, и мы двинулись дальше. Несмотря на огромное чувство облегчения от того, что мы вернулись к своим, нас переполняла тоска по своему старому полку, нам так хотелось вновь оказаться в своей семье. Мы занимались поисками дороги в свою часть, когда заметили артиллерийский лафет с круглой боевой эмблемой нашей дивизии, и мы поняли, в каком направлении надо шагать.
На следующее утро, 6 июля, мы заступили на охрану передовых рубежей в районе Друйя, и в течение последовавших нескольких дней меняли позиции для прикрытия линии длиной 10 километров к югу от Друйя — Антоновка — Сосновка — Малиновка. 12 июля мы залегли возле Красногорки на озере Снуди перед тем, как вновь броситься в атаку на юг, чтобы нанести удар по открытому русскому флангу. Это наступление с 13 по 19 июля мы нацелили на озеро Штрусто и Дунделе возле Плюсы.
12 июля полк располагался в 50 километрах к юго-западу от Дюнабурга перед возвышенностью, которая предоставляла нашему противнику отличные возможности для обстрела наших войск. Я находился вместе со 2-й ротой в овраге, который простреливался с близлежащих позиций советских войск. В дневное время стоило нам только высунуться из глиняных нор, в которые мы зарылись, как тут же навлекали на себя минометный и стрелковый огонь. Мы не раз обращались с просьбой о поддержке артиллерии и штурмовых орудий, поскольку без этого подкрепления было почти невозможно заставить замолчать пушки, которые терроризировали нас. Мы отлично осознавали, что даже попытка проделать подобное приведет к катастрофе.
К нам на помощь пришел полковник Зепп Дрексель со своим 436-м полком. Ему было дано задание закрыть брешь между нашей дивизией и нашим южным соседом к юго-западу от Плюсы. К моему скорому облегчению, дядюшка Зепп взял на себя командование обоими полками, и, имея два штурмовых орудия, опытный командир врезался глубоко во вражеский фланг. После этого удара мы смогли пойти на штурм высот с наших нижележащих позиций, захватить советские окопы и пробиться далеко на юг в направлении озера Штрусто.
Эта атака обеспечила армейскому командованию кратковременную передышку, во время которой правое крыло группы армий «Север», за несколько дней до этого сражавшееся за западные высоты перед Полоцком, можно было отвести в менее угрожаемый район. За свою инициативу и действия, предпринятые для стабилизации ситуации на южном фланге, полковник Дрексель был награжден Рыцарским крестом, который он полностью заслужил.
29 июля мы передислоцировались в Акниста. Неделю мы удерживали свои позиции, и за это время был убит капитан Шмальфельд, и я принял на себя командование батальоном. Затем нам было приказано переместиться на юг, и длинные колонны потрепанных гренадер устремились в Штокмансхоф на Двинском плацдарме. И там мы оставались, удерживая тонкую линию обороны, в течение почти двух недель, пока не были переброшены вновь на север и не переправились через Двину по понтонному мосту. Переправившись через реку, мы атаковали в северном направлении в район Эргли.
20 июля 1944 г. граф Клаус фон Штауфенберг подложил бомбу в штабе фюрера с целью ликвидации коричневого диктатора. Репрессии в результате этого покушения на Верховного главнокомандующего вермахтом и величайшего полководца всех времен ощущались даже на передовой на Восточном фронте.
Начиная с 30 июня 1944 г. наши обескровленные роты вели непрерывные бои. Заснуть, сомкнуть глаза и на короткое время уйти от ужаса удавалось на час, на минуту или на секунду. Мы были измотаны и истощены. Окружающая среда разрушала ополченцев и физически, и морально; фронт вынуждал каждого ежеминутно сражаться за выживание. А потом, вдобавок к бедствиям и потерям, которые мы испытывали, пришла весть о попытке покушения.
Простыми словами невозможно выразить мысли, возникшие у нас при новости о покушении на жизнь Гитлера. Годами мы продолжали отчаянно сражаться за судьбу наших домов и наших семей, но когда слухи об истинной ситуации в тылу стали множиться наряду с увещеваниями политических лидеров, находившихся вдали от пушек, мы стали все больше подвергать сомнению честность нашего руководства в Берлине. С болью в душе мы стали понимать, что наши жертвы, годы постоянной подверженности страданиям, лишениям и смерти оставляли этих руководителей равнодушными и бесчувственными ко всему, кроме того, что было им выгодно и обогащало их лично. Мы начали молить небо положить конец этому разрушительному пожару, в который было ввергнуто столь много миллионов людей.
Спустя неделю я узнал от передовых наблюдателей артиллерийского полка, что фельджандармерия арестовала сына генерала Линдемана. Он служил в артиллерийском полку в 132-й пехотной дивизии, и, когда была объявлена новость о покушении на Гитлера, кто-то подслушал, как он будто бы сказал: «Очень плохо, что он не убит». И на него донес один из его же солдат.
Подтвердилось, что наш бывший командир генерал Линдеман являлся членом группы Сопротивления, и вполне возможно, что арест его сына был результатом так называемой «семейной ответственности», которая столь ревностно и беспощадно насаждалась и осуществлялась партийной кликой.
Генерал Линдеман был офицером старой школы, великолепным военным руководителем, отличавшимся типичными аристократическими манерами. На посту командира дивизии он всеми силами старался достичь того, чтобы войска были обеспечены максимально возможной заботой, и он демонстрировал самый совершенный профессионализм во время наступления на Феодосию, Керчь и Севастополь. Он всегда стремился к тому, чтобы артиллерия, люфтваффе и все средства боевой поддержки были организованы и действовали максимально эффективно, чтобы снизить людские потери.
Несколько раз в течение боев под Гайтоловом он рисковал своей репутацией и карьерой, настаивая после тщательного изучения ситуации на необходимости задержки или переноса наступления, сталкиваясь при этом с сильным сопротивлением со стороны Верховного командования. Это могло стоить генералу Линдеману потери престижа в Берлине; однако такие меры, определенно, уменьшили размеры потерь, которые могли случиться, при этом были достигнуты такие же успешные результаты. Также под его командованием было отбито массивное советское наступление под Смердиньей и у Ладожского озера.
А сейчас нам заявили, что генерал Линдеман являлся членом группы Сопротивления. С этого момента навсегда подвергнуты сомнению все причины для самопожертвования, верности Родине и национал-социалистической власти, все мотивы, вдохновлявшие нас на жертвы на фронте. Один этот факт куда сильнее, чем всякие другие, сказал нам, что эта война проиграна. Осознание того, что целая группа наших самых талантливых и проверенных военных командиров пыталась убить нашего главу государства, хотя и жестокого, доказало нам, что в военном отношении мы не в состоянии победить огромную объединенную мощь союзников.
Единственное, что заставляло нас еще упорнее сражаться, было понимание того, что наш советский враг, если вторгнется в наше Отечество, не проявит никакой приверженности к неписаным законам гуманности и человечности. Другим результатом покушения на жизнь фюрера стало (и это нельзя отрицать) то, что, несмотря на все усилия по его оправданию, Гитлер, когда-то идол миллионов, стал в глазах многих не чем иным, как диктатором в коричневом, способным принять любые жестокие, садистские меры против своих политических противников. Среди его жертв оказались и наши собственные полевые командиры, кому мы доверили свои жизни и которые управляли нашей судьбой. В глазах солдат аура Гитлера была уничтожена. Взрывчатка, подложенная полковником графом фон Штауфенбергом, не убила диктатора, но подорвала, если не уничтожила, то обожествление, которое так тщательно насаждалось и взращивалось властями в нашей молодежи.
Некоторое время существовал институт политических офицеров из национал-социалистов, приданных к военным частям. В предыдущие годы и месяцы в солдатской среде на фронте их воспринимали всерьез. Поначалу это были обычно опытные, надежные ветераны войны, которые из-за тяжелых ранений уже не были способны физически служить в войсках. Однако, когда военная фортуна стала отворачиваться от нас, нам стало очевидно, что они все больше и больше становятся похожими на своих коллег в Красной армии, и солдаты стали звать их между собой «политруками».
После покушения 20 июля была изменена форма военного приветствия. Отныне было запрещено общепризнанное традиционное приветствие: поднесение руки к козырьку фуражки или ободку стального шлема. Самый высокий по званию в нашей стране рейхсмаршал Герман Геринг счел более подходящим для проявления верности вермахта правящей системе приветствие нацистской партии. Это партийный салют, то есть вскидывание вперед правой вытянутой руки, воспринимался с недовольством и презрением солдатами, уважавшими военные традиции, и этот приказ был воспринят как оскорбление теми, кто ценил высокие стандарты и характер. И действительно, в глазах солдат обязательное использование этого приветствия служило для того, чтобы объединить их с теми экзальтированными членами партии, развившими в себе таланты отсидеться в военное время дома, и такой салют олицетворял тех, к кому сейчас испытывалось такое презрение. Даже до появления этого приказа в военной среде такое приветствие считалось смешным и непрактичным. После приказа нередко можно было видеть, как целые роты несли котелки в правой руке, чтобы избежать вынужденной демонстрации своей «верности партии».
Наши тревоги по поводу события покушения в связи с обстановкой на фронте были недолгими. Рядовой солдат на фронте был настолько погружен в проблемы собственного выживания, что у него оставалось мало времени на размышления над последствиями покушения. В более поздние годы в кругу друзей мы рассказывали друг другу, что ни у одного из нас не пролилась слеза по этому поводу. Всякие симпатии к политиканам, несмотря на ситуацию, иссякли за годы лишений и страданий на фронте и в бесконечные годы и месяцы плена, который за ним последовал. Однако прежде всего мы были связаны клятвой, которую мы дали как солдаты Германии; мы клялись с оружием в руках защищать свою страну даже ценой своих жизней. И даже смена командования или политики не могла освободить нас от этой клятвы. Покушение вовсе не обязательно считалось солдатом актом предательства, поскольку в естественном течении событий на фронте мы стали отождествлять нашу верность с самими собой, и тем самым проводили различие между вооруженными силами и коричневорубашечным руководством в Берлине.
Пятнадцать лет спустя мне стала известна история смерти нашего генерала, который, по моему мнению, был исключительно смелым и талантливым командиром дивизии, прекрасным офицером и незабываемым руководителем в воспоминаниях тех, кто знал его и служил у него. Описание того, что с ним произошло, было любезно предоставлено мне его сыном и вдовой, которые получили эту информацию в письме от доктора Шарлотты Поммер из государственной клиники в Берлине.
Генерал прятался в доме одного архитектора в Берлине — поступок, за который и этот человек, и его жена поплатились жизнью. Правительство рейха объявило награду 500 000 рейхсмарок за информацию, которая позволила бы его поймать, и гестапо устремилось за ним в погоню.
Как говорит бывшая медсестра германского Красного Креста Гертруда Люкс, генерал Линдеман был ранен выстрелом одного из сотрудников гестапо, который доставил его в государственный полицейский госпиталь по адресу: Берлин, СЗ 40, Шарнхорстштрассе, 3 сентября 1944 г. Этот гестаповец носил кольцо с инициалами А.Т. или Т.А. Ей сказали, что эти работники службы безопасности, выполняя обязанности под руководством советника криминальной полиции Зарде, вошли в дом на Рейхсканцлерплац, где прятался генерал Линдеман. После их прибытия генералу удалось запереться в комнате на верхнем этаже, а потом он попытался выбраться из окна на крышу. Гестаповец сумел выбить часть досок двери, и он успел сделать два выстрела в фигуру, пытавшуюся выбраться через окно. И тут генерал, очевидно, рухнул, и, когда гестаповец спросил его, ранен ли он, Линдеман ответил:
— Да, полагаю, дважды.
В 14.30 генерала доставили в госпиталь с пулевым ранением в брюшную полость и в мякоть. Персоналу госпиталя было поручено заняться лечением ран, которые он получил в ходе ареста, а обслуживание пациента было строго засекречено с вытекающими последствиями. Пока шли приготовления к обработке ран, полученных им при аресте, его посадили на табурет, а потом поместили на операционный стол, к которому привязали его правую руку. Он попросил было перевязать ему эту руку, но ему объяснили, что это обычная мера предосторожности, принимаемая перед хирургической операцией. Затем было внутривенно введено анестезирующее средство, и, впав в бессознательное состояние, генерал громко произнес:
— Я — генерал Линдеман… Я не виновен… Я умираю за Германию!!! Пожалуйста, передайте моей жене.
При операции, длившейся 1 час 40 минут, выяснилось, что толстая кишка была прострелена дважды, а это привело к заражению, которое стало причиной воспаления внутренних органов. Также было уделено внимание ранению в мякоти верхней части бедра. После операции его поместили в палату 116 хирургического отделения, возле которой для охраны постоянно находились два гестаповца. Пока он все еще был под наркозом, обе его руки были привязаны к краям кровати. Было договорено, что следствие будет проведено, когда его состояние это позволит и у него хватит сил, чтобы выдержать допрос.
На следующий день состояние пациента значительно улучшилось. Ночная сестра Гертруда Люкс объяснила сотрудникам СД, что, пока руки больного будут привязаны, ему нельзя обеспечить подобающий уход, и ей удалось убедить их освободить узлы на время утреннего и вечернего умывания, которое длилось примерно полтора часа.
4 сентября была сделана попытка через фрау Александру Ролофф и доктора Марию Даален известить родственников о состоянии пациента. 5 сентября с его запястий были сняты узы, и при послеоперационном осмотре выяснилось, что начался перитонит, из-за чего не рекомендовалось устраивать какой-либо немедленный допрос. Невзирая на тяжесть его раны, кровообращение и кровяное давление оставались сравнительно приемлемыми.
Во время многочисленных предупреждений о воздушной тревоге, которые досаждали Берлину в тот период, его перевели из палаты в операционный бункер, и он обратил внимание, что сотрудник СД изо всех сил и всегда старается поместить его в самое безопасное место, возможно, ради как безопасности персонала СД, так и безопасности самого генерала. Как-то раз, когда охранник из СД, чтобы немного отдохнуть, на минуту оставил его на попечение медсестры, генерал Линдеман спросил ее:
— Сестра Гертруда, каково положение на фронте? Ввиду недавних событий сестра не знала, как ей ответить на этот тонкий вопрос, и, колеблясь, спросила:
— А разве вы не знаете, что случилось с вами?
— Конечно, знаю, но это не важно, потому что умирает так много людей, — ответил он. В другом случае он поблагодарил ее за заботу о нем и упомянул, что у него два сына на фронте.
Местный перитонит перерос в общее заражение брюшной полости, и состояние генерала стало ухудшаться. 11 сентября было назначено переливание крови. В полдень того же дня сотрудникам гестапо кто-то позвонил и предупредил, что, возможно, разрабатывается план освобождения генерала. В течение нескольких последующих дней работники СД спали, положив рядом с собой на ночной столик заряженные пистолеты.
13 сентября главный хирург государственного госпиталя профессор Хох осмотрел пациента в хирургическом отделении. Когда он представился, генерал Линдеман просто закрыл глаза и не стал отвечать. Профессор вскрыл рану и удалил опухоль без применения обезболивания. Генерал не сказал ни слова и не произнес ни звука как в ходе осмотра, так и после него.
Завершив осмотр, профессор Хох связался с советником криминальной полиции Зардом по телефону и объяснил тому, что состояние больного очень тяжелое и что допрос надо провести как можно скорее, если полиция желает получить от генерала какую-либо информацию вообще. После этого разговора доктор Шарлотта Поммер связалась с директором внутреннего отделения госпиталя доктором Титце. Было решено, что вместо того, чтобы всю ночь пациенту регулярно вводить лекарства, улучшающие циркуляцию крови, ему дадут большую дозу пантопона. Это решение так и не было исполнено, потому что примерно полчаса спустя появились гестаповцы и в течение примерно двух часов допрашивали генерала.
Вечером 13 сентября новость о его аресте была передана по сети радиовещания, а на следующее утро сообщение об этом происшествии впервые появилось в газетах. 21 сентября во второй половине дня его опять допрашивали в течение короткого времени, и в тот вечер его состояние резко ухудшилось. Около 3.00 22 сентября кровяное давление упало, а примерно через 2 часа 15 минут он потерял сознание и так и не очнулся.
Во время допросов и пребывания в госпитале под охраной он никогда не проявлял внешних признаков физической боли. После смерти его тело забрало гестапо, и последнее место успокоения так и осталось неизвестным.
Последнее отступление
В июле и августе, несмотря на отсутствие официальной подготовки в этом виде искусств, мы стали мастерами по отходу и отступлению. Старые солдаты играли роль станового хребта батальонов. Разбитые на небольшие боевые группы, мы уже не принадлежали, как прежде, своей собственной дивизии, а постоянно перемещались из одной части в другую, причем внешне это казалось почти не запланированным или организованным. Мы в смысле снабжения и поддержки большей частью стали опираться на собственную находчивость и поняли, что любая ситуация способна внезапно измениться. Ранее при занятии частью новых позиций организация нормального снабжения и поддержки была обязательной вещью, что включало в себя установку орудий и доставку продовольственных пайков всем военнослужащим, а также продуманный план ухода за ранеными. С развалом обычного боевого порядка такое систематическое планирование уже не было возможно, и нам все чаще приходилось самим беспокоиться о себе, не ожидая и не рассчитывая на поддержку со стороны Верховного командования.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.