Глава 8 «Шумят знамена бранной чести»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 8

«Шумят знамена бранной чести»

После того как Сулла покинул Восток, обстановка там стала быстро накаляться. Назревал военный конфликт, которого так жаждали одни римские политики и так хотели отсрочить другие. На политической арене появился еще один амбициозный властитель — царь Великой Армении Тигран Великий. Если раньше его имя в связи с событиями в Каппадокии не упоминается, и, как было сказано выше, остается только гадать, из его ли царства пришли на помощь Гордию армяне или нет, то теперь он вмешивается в конфликт лично.

Молодой амбициозный царь из династии Арташесидов взошел на престол в 95 году до н. э. после смерти своего дяди Артавазда. После присоединения Софены, которое было одним из первых его государственных мероприятий, он не только объединил большую часть тогдашней Армении (включавшей, как известно, весь восток современной Турции), но и вплотную подступил к границам Каппадокии. Митридат не мог не воспользоваться таким развитием ситуации. При посредстве все того же неудачливого претендента на каппадокийский престол Гордия он подбил Тиграна начать войну с Ариобарзаном; соглашение двух царей было скреплено браком Тиграна и Клеопатры, дочери Митридата. Властители договорились о разделе Каппадокии, причем территория доставалась Митридату, а люди — Тиграну. Видимо, царь Армении остро нуждался в людских ресурсах — он не раз переселял в свои наследственные владения жителей покоренных им земель.[882] Итак, армянские полководцы Митраас и Багой совершили вторжение в Каппадокию, изгнали Ариобарзана, и Митридат вновь передал управление страной своему сыну Лжеариарату IX (Юстин. XXXVIII. 3. 1–2 и 5; Annum. Митридатика. 10.33; Страбон. XI. 14. 15. С. 532).

Одновременно понтийский царь получил возможность для вмешательства в Вифинии.[883] Около 94 года умер старый союзник Митридата, а затем его соперник в борьбе за Каппадокию, Никомед III, оставив престол своему сыну Никомеду IV Филопатору (Аппиан. Митридатика. 7.23; Мемнон. 30.3; Граний Лициниан. 29F; Юстин. XXXVIII. 3. 3). Однако вопрос о престолонаследии осложнился тем, что у Никомеда IV был сводный брат, незаконный сын Никомеда III — Сократ Хрест. Вот этотто честолюбивый бастард и объявил о своих правах на престол. Отец щедро наделил Сократа, оставив ему в наследство город Кизик и 500 талантов; но ему этого было мало — и он отправился в Рим, стремясь добыть для себя царскую власть. Получив отказ,[884] он направился к Митридату, который помог ему военной силой; Никомед бежал в Рим, а Сократ Хрест утвердился в Вифинии (Грант Лициниан. 2930F; Мемнон. 30.3; Ливии. Периохи 74, 76; Юстин. XXXVIII. 3. 4; Аппиан. Митридатика. 10. 32. 57. 232). Таким образом, в конце 90х годов Митридат вновь контролировал Каппадокию и присоединил к этому еще и контроль над Вифинией — стратегически двумя наиболее важными территориями в Малой Азии. Цари обоих этих царств, как обычно, бежали в Рим, и сенат вновь принял меры для восстановления status quo, направив в 90 году в Азию комиссию во главе с Манием Аквилием (Аппиан. Митридатика. 11. 33; Юстин. XXXVIII. 3. 4).

«Выбор Аквилия был ошибкой, почти провокацией», — комментирует это событие Теодор Рейнак.[885] Однако это был вполне закономерный шаг.[886] Аквилий, чей отец в свое время организовал провинцию Азия, наверняка имел на Востоке обширную клиентелу, и именно это обеспечило успех его миссии[887] — поручение было выполнено им быстро и хорошо. Возможно, при назначении Аквилия сыграла свою роль и его близость к Марию, который мог поддержать это назначение своим, правда, несколько пошатнувшимся к этому времени, авторитетом.

Для умиротворения Митридата простого появления Аквилия оказалось недостаточно,[888] однако когда он стал активно набирать большое войско из галатов и фригийцев, понтийский царь очистил Каппадокию, а Сократ Хрест был им убит (Мемнон. 30.3; Юстин. XXXVIII. 5. 8). В очередной раз Митридат продемонстрировал готовность немедленно отступиться от своих притязаний при первых признаках неудовольствия со стороны римлян; однако на сей раз последовало продолжение, которого он, видимо, не ожидал.

Маний Аквилий не удовлетворился возвращением трона Ариобарзану и Никомеду, но, побуждаемый корыстолюбием,[889] стал вместе с Луцием Кассием, наместником Азии, подстрекать их к нападению на царство Митридата. Более осторожный Ариобарзан уклонился от этого, но Никомед, сильно задолжавший римским ростовщикам и потому более зависевший от командующего, поддался на уговоры и атаковал территорию Понта (Юстин. XXXVIII. 5. 10; Аппиан. Митридатика. 11. 35–37; Дион Кассий. XXX. 99. 1).

Действовал ли Аквилий по собственной инициативе, превышая данные ему полномочия, или за его спиной стоял более влиятельный политик — например, Гай Марий? Однозначного ответа на этот вопрос нет. Казалось бы, имя Мария напрашивается само собой: ведь его авторитет к тому времени ослабел, победителю кимвров не дали стяжать новую славу в ходе Союзнической войны, и он жаждал очередной раз выступить в роли «спасителя отечества». Не исключена и материальная заинтересованность со стороны Мария, если только Никомед имел перед ним какиелибо долги.[890] Однако нельзя не учитывать и того, что миссия была отправлена на Восток во время великой смуты в Италии. Никто не знал, как долго продлится Союзническая война; для еще одного широкомасштабного военного предприятия просто не было сил. Кроме того, при обычном ходе дел Марию не приходилось и думать о получении еще одного консулата и консульского командования, а сам Аквилий и его товарищи не обладали империем и потому не могли вести войну. Таким образом, никто из них не имел прямой выгоды от развязывания конфликта. В начале военных действий Аквилий был всего лишь военным легатом Кассия, на которого, следовательно, ложилась основная ответственность за случившееся. Но Кассий не был связан с Марием. Так что вряд ли победитель кимвров и его окружение добивались войны с Митридатом.[891] Таким образом, скорее всего, именно непродуманные и своекорыстные действия Аквилия, членов его комиссии и римских магистратов на Востоке спровоцировали кризис, который вызревал уже давно и начался в самый неподходящий для Рима момент.[892] Корыстолюбие Мания Аквилия и его товарищей лишь ускорило не к пользе для римлян начало тех событий, которые рано или поздно должны были произойти.

Первой реакцией на агрессию Митридата, стремившегося выставить себя обиженной стороной, было посольство к римским представителям. Пелопид, глава этого посольства, в своей речи напоминал римлянам о старинной дружбе и союзе Понта с Римом и просил обуздать Никомеда. После препирательств Пелопида с представителями Никомеда римские послы вынесли свое решение: «Мы бы не хотели, чтобы и Митридат претерпел чтолибо неприятное от Никомеда, но мы не потерпим, чтобы против Никомеда была начата война: мы считаем, что не в интересах римлян, чтобы Никомед претерпел ущерб». Не давая Пелопиду вступить в дальнейшую дискуссию, они выставили его из совета (Аппиан. Митридатика. 12–14).

Тогда Митридат, совершив вторжение в Каппадокию, вновь изгнал оттуда Ариобарзана, посадил на трон собственного сына и отправил Пелопида к римским послам с оправданием своих действий. На этот раз понтийский посол укорял Аквилия и его товарищей тем, что они натравливают на Митридата Никомеда и Ариобарзана, обещал, что Митридат подаст жалобу на их действия в сенат и расписывал, сколь велики силы царя. В результате Пелопиду приказали больше не являться в римский лагерь и под конвоем отправили восвояси (Аппиан. Митридатика. 15–16).

Это было равносильно объявлению войны, и стороны немедленно начали к ней готовиться. Согласно Аппиану, они собрали огромные армии: у Митридата только своих войск было 250 тысяч пехоты и 40 тысяч всадников да еще 130 боевых колесниц и флот из 400 кораблей. Три римских полководца — Маний Аквилий, Луций Кассий и Квинт Оппий — имели примерно по 40 тысяч пехотинцев и по 4 тысячи всадников (Митридатика. 17. 59–63). Маний Аквилий, расположившись в долине реки Сангария, прикрывал самый удобный путь для вторжения в Вифинию, Кассий приготовился двинуться из Фригии через Галатию в центральный Понт, Оппий защищал границы Каппадокии.[893]

Первая встреча войск Митридата с армией Никомеда произошла на равнине у реки Амнейона. Вифинцы потерпели сокрушительное поражение — большая часть их войска погибла, были захвачены много пленных и лагерь Никомеда с большими запасами денег (Аппиан. Митридатика. 18). Всех пленных Митридат отпустил по домам, снабдив их деньгами на дорогу; тем самым были заложены основы политики, которая должна была склонить на его сторону сердца местного населения.

Затем очередь дошла и до римских войск. В сражении при Пахии полководцы Митридата Неоптолем и Нееман наголову разбили отряд Мания Аквилия. Сам он с уцелевшими воинами бежал в Пер гам, а оттуда в Митилену, что на Лесбосе. Проконсул Азии Гай Кассий, набравший войско в значительной мере из местных жителей, понял, что туземцы отнюдь не стремятся воевать с Митридатом, и распустил их, а сам с римскими солдатами отступил в Апамею. Понтийский царь осадил Лаодикею, где укрылся римский военачальник Квинт Оппий, и предложил горожанам выдать его. Лаодикейцы так и сделали, наемники же Оппия ушли из города. Издеваясь над Оппием, царь велел его ликторам идти впереди, словно тот продолжал оставаться римским должностным лицом, однако других неприятностей с римлянином не случилось. Иная судьба постигла Мания Аквилия, подстрекавшего малоазийских царьков к агрессии против понтийского монарха: Митридат приказал водить Аквилия по городам своего царства и стегать его кнутом, заставляя при этом выкрикивать свое имя и ранг. В Пергаме это мрачное путешествие закончилось — Аквилию влили в глотку расплавленное золото, словно удовлетворяя страсть римлян к чужим богатствам (Аппиан. Митридатика. 19–21).[894]

Прежде чем вторгнуться на территорию римской провинции Азия, Митридат, кроме военных приготовлений, осуществлял еще и подготовку пропагандистскую. Юстин передает содержание речи, с которой он обратился к своим воинам на сходе перед началом кампании. Конечно, трудно представить, чтобы ее слушали десятки тысяч воинов одновременно, но поверим нашему автору на слово, тем более что речь отражает вполне реальные мотивы Митридатовой пропаганды. Прежде всего надлежало развеять миф о непобедимости римлян — и Митридат обращается к примерам из далекого и близкого прошлого. Разве римляне не были трижды побеждены Пирром? Разве не вел Ганнибал в Италии войну на протяжении шестнадцати лет? И разве те солдаты, к которым он сейчас обращается с речью, не нанесли поражения Аквилию? Далее, ситуация сейчас складывается для войны благоприятно: римляне заняты другими войнами и внутренними раздорами, и надо пользоваться удобным моментом, поскольку вопрос стоит о том, кто лучше сможет этим моментом воспользоваться. Ведь римляне, в сущности, уже начали войну — он во всем оказывал им повиновение, а они с каждым днем вели себя все более и более жестко. Вообще, римляне преследуют царей не за их поступки, а за их силу и могущество; они «взяли себе за правило — ненавидеть всех царей, очевидно, потому, что у них были такие цари, от одного имени которых они краснеют». У римского народа душа волчья, вечно голодная, жадная до крови, власти и богатств; римские цари — просто «скопище бродяг»; и если римляне создали свою державу с помощью жестокости и несправедливостей (чему посвящена вся речь), то он, Митридат, единственный из всех царей владеет не только отцовским, но и чужестранными царствами, приобретенными при помощи наследования и благодаря его чрезвычайной щедрости (Юстин. XXXVIII. 4–7).

Воодушевив своих воинов такой речью, завершает свой рассказ об этом выступлении царя Юстин, Митридат начал войну против Рима (XXXVIII. 8. 1). Точнее, наверное, было бы сказать не «войну», а триумфальное шествие, поскольку сопротивления ему на первых порах не оказывал почти никто. Да и какое может быть сопротивление — азиатским эллинам явилось сошедшее на землю божество, сам Дионис, новое воплощение Александра Великого! Люди рассказывали о нем чудеса: о рождении Митридата возвещали знамения, предрекая ему будущее величие; в течение семидесяти дней в небе была видна комета, занимавшая четвертую часть неба и пылавшая ярким огнем, затмевая солнце. В его детскую колыбельку ударила молния и сожгла его пеленки, не оставив на теле младенца никакого следа, кроме шрама на лбу (Плутарх. Застольные беседы. 624а). В ранние годы он был гоним своими опекунами, измышлявшими против него разного рода коварства, которые Митридат счастливо избежал (Юстин. XXXVII. 2. 1–5). В зрелом возрасте молния ударила в его личные покои и сожгла только стрелы в колчане царя, не коснувшись его самого (Плутарх. Застольные беседы. 624Ь). Все эти биографические подробности явно указывают на связь Митридата с образом Диониса, которого точно так же не тронули молнии Зевса, испепелившие его мать Семелу, а затем, прежде чем он был принят в число олимпийцев, преследовала своими кознями Гера. Подобно Дионису, Митридат в молодости много странствовал, «бродил по лесам, ночевал в разных местах на горах, так что никто не знал, где он находится» (Юстин. XXXVII. 2. 8), причем инкогнито обошел всю Азию и Вифинию и вернулся в свое царство, когда все уже считали его погибшим. Даже выпить этот необыкновенный правитель мог больше других людей: «Он вообще в питье превосходил всех своих современников, за что и получил прозвище Дионис» (Плутарх. Застольные беседы. 624а).

А некоторые счастливцы демонстрировали новенькие, недавно отчеканенные монеты, с которых смотрел юный царь, чьи черты вызывали воспоминание о великом македонском завоевателе, — в этом сильно идеализированном изображении физиономические детали портрета понтийского царя и отличительные черты портрета Александра Великого «настолько слились друг с другом, что объединились в блестящий обобщающий образ». Митридат был изображен на них так, «как он видел себя и как он хотел, чтобы его видели другие: как новый Александр».[895]

Такие изображения ко многому обязывали — и Митридат делал все, чтобы слухи о появлении «клона» Александра получали новую и новую пищу. Уходили по домам отпущенные им пленники из числа местных жителей, призванных под оружие для борьбы с ним, — и повсюду говорили о его человеколюбии: не просто отпустил вооруженных врагов, но еще и деньгами снабдил (Аппиан. Митридатика. 18. 69, 19. 73; Диодор. XXXVII. 26). (Римляне, к слову сказать, такой щедрости не проявляли.) Случилось так, что, как и во времена Александра, землетрясением была разрушена Апамея — Александр дал деньги на ее восстановление, и Митридат от него не отстал и выделил 100 талантов (Страбон. XII. 8. 18. С. 579). Митридат прибыл в Эфес — и вот, поднявшись на крышу знаменитого храма Артемиды (который после учиненного Геростратом пожара был отстроен с еще большим великолепием), он пустил стрелу из лука, надеясь, что она пролетит дальше, чем стрела, в свое время выпущенная Александром и пролетевшая целый стадий (около 180 метров). Длина полета стрелы обозначала пределы, на которые распространяется право убежища, предоставленное храму (Страбон. XIV. 1. 22–23. С. 641). На пути через Фригию Митридат счел нужным еще раз напомнить об Александре, остановившись на том самом месте, где в свое время останавливался и тот: разумеется, такое совпадение стоянок было истолковано как счастливое предзнаменование.[896] Наконец, бесценный подарок поднесли «новому Александру» жители острова Кос, которые встретили понтийского царя с радостью. Этим подарком была мантия Александра Великого, которую Митридат впоследствии носил (Аппиан. Митридатика. 20.76; 23.92, 117.577).[897] Итак, Митридату, как кажется, успешно удавалась роль нового Александра, идеального царя, благодетеля и спасителя эллинов.[898]

На первых порах эта пропаганда в сочетании с мощью понтийской армии дала некоторые результаты: на сторону Митридата один за другим перешли города Азии — Магнесия на Меандре, Эфес, Митилена, Кавн, Адрамиттий, Пергам (Аппиан. Митридатика. 21. 81, 23. 88–91). Продвижение Митридата по Азии сопровождалось всеобщим ликованием (Цицерон. За Флакка. 60; Юстин. XXXVIII. 3. 8; Аппиан. Митридатика. 21. 81; Диодор. XXXVII. 27. 1). В городах в его честь устраивались грандиозные празднества. Плутарх упоминает одно из них, когда в Пергаме при помощи сложных приспособлений на Митридата сверху опустили изображение Победы с венцом в руке. Итак, «отняв Азию у римлян, а Вифинию и Каппадокию у тамошних царей, он обосновался в Пергаме, наделяя своих друзей богатствами, землями и неограниченной властью» (Сулла. 11. 1–3).

Однако отнюдь не все было столь безоблачно, как хотелось бы Митридату. Поддержка со стороны азиатских городов была отнюдь не единодушной,[899] и в ту картину, в которую наши источники хотят заставить нас поверить, стоит внести некоторые коррективы. Мемнон в общем виде сообщает о том, что одни города Азии сами перешли на сторону царя, а другие он захватил. Сопротивление Митридату оказали Магнесия на Сипиле, ликийцы и памфилийцы и особенно Стратоникея (Павсаний. I. 29. 5; Ливии. Периоха 81; Плутарх. Наставления по управлению государством. 809С; Аппиан. Митридатика. 21.82, 61.250; Мемнон. 31.3; Орозий. VI. 2. 2; Евтропий. V.5).[900] Некоторые города хоть и сдавались, но не сразу: например, жители Лаодикеи на Лике, которую охранял Квинт Оппий, первоначально оказывали сопротивление и сдались только после того, как Митридат обещал им неприкосновенность в обмен на выдачу Оппия {Аппиан. Митридатика. 20. 78–79; Страбон. XII. 8. 16. С. 578; Ливии. Периоха 78).

Еще труднее было подчинить своей власти острова — стойкое сопротивление оказал Родос, от которого войска Митридата были вынуждены отступить. Силой Митридату пришлось покорять Эвбею и Делос, о событиях на котором еще придется говорить более подробно (Аппиан. Митридатика. 24–28; Плутарх. Сулла. 11.5; Мемнон. 32.14; Беллей Патеркул. П. 18. 3; Флор. I. 40. 8; Страбон. X. 5. 4. С. 486; Павсаний. III. 23. 3). Хиос вроде бы сдался, но во время осады Родоса корабль с этого острова совершил в отношении царя то, что он расценил как настоящий «теракт»: «Во время сражения, когда царь плыл мимо своих кораблей и побуждал своих, хиосский союзный корабль в сутолоке ударил в царский корабль, который дал течь. Царь, сделав тогда вид, что он ничего не заметил, впоследствии наказал и рулевого, и подштурмана и почувствовал сильную неприязнь по отношению ко всем хиосцам» (Аппиан. Митридатика. 25. 101).

В целом поведение азиатских городов перед лицом войск понтийского царя было очень разным — от тех, кто полностью перешел на сторону Митридата (число таких городов было невелико), до тех, кто любой ценой отстаивал интересы римского дела и не боялся вооруженной конфронтации с Митридатом (их тоже было относительно немного).[901] Типичным же поведением для городов Азии в это время было сохранение лояльности римлянам, предоставление им убежища после поражения — и переход на сторону Митридата при приближении понтийской армии с показной демонстрацией преданности новому господину.[902]

Но потеря территорий на Востоке была еще не самым страшным. Худшее для потомков Ромула было впереди — в Эфесе царь издал приказ об уничтожении римлян, италийцев[903] и их рабов — «бесцельный акт слепой зверской мести», по выражению Теодора Моммзена.[904] Имущество убитых предписывалось разделить на две части, одну из которых следовало передать в царскую казну, другую оставить местным властям, коим исполнение приказа и поручалось. Укрывательство или погребение римлян каралось смертью.

Античные авторы с жуткими подробностями описывают начавшуюся расправу — как тех, кто обнимал статуи богов, оттаскивали прочь и предавали смерти, как топили тех, кто пытался спастись вплавь, как убивали даже в храмах, как не щадили жен и детей римлян и италийцев и т. д. Погибло будто бы от 80 до 150 тысяч человек.[905] В этом еще в древности видели проявление ненависти жителей Азии к римлянам (Аппиан. Митридатика. 22. 91). Однако далеко не везде приказ царя выполнялся с надлежащим рвением: если в Эфесе, Пергаме, Кавне, Траллах, Адрамиттии несчастных римлян и италийцев убивали без всякой жалости, то в Смирне, Магнесии, на Косе репрессий не было. Иногда римляне всего лишь меняли тогу на греческий гиматий, и одно это спасало их от гибели. Уцелел даже консуляризгнанник Публий Рутилий Руф, просто перебравшийся в Смирну, где его соотечественников не трогали. И никаких наказаний за такой откровенный саботаж царского распоряжения не последовало.[906] Может, античные авторы преувеличили строгость приказа Митридата, а может, строгость эта смягчалась необязательностью в его исполнении. А уж что в источниках явно завышено, так это число убитых.[907] Однако в любом случае погибла не одна тысяча римлян, и этого было достаточно, чтобы вызвать ярость в Риме. Кровопролитие сделало невозможным примирение не столько между Митридатом и римлянами, сколько между местным населением и их прежними господами.[908]

Тем временем пламя войны перекинулось и в Балканскую Грецию. В то время в Афинах жил некий Афинион, сын египетской рабыни и философаперипатетика, тоже Афиниона. После смерти отца он завладел наследством, незаконно вписал себя в списки граждан и стал полноправным афинским гражданином. Затем он был учителемсофистом в Мессении и Фессалии, скопил на этом деле немалое состояние и вернулся в Афины. К этому времени молва об успехах Митридата в борьбе с римлянами достигла Афин, «ощущение пьянящей свободы перенеслось весной 88 года с арены событий на греческий материк»[909] — и Афинион был отправлен к царю с посольством. Там ему удалось войти к Евпатору в доверие (несомненно, понтийский царь понял истинную цену этого человека, но счел полезным поддержать его в данный момент). В своих письмах к согражданам Афинион похвалялся своим влиянием на Митридата, сулил щедрые дары от него и городу в целом, и отдельным гражданам, обещал избавление от римских податей и восстановление демократии.

Афиняне клюнули на эту приманку. Когда Афинион возвращался в родной город, за ним были высланы боевые корабли с серебряным паланкином. «Навстречу ему высыпал почти весь город, сбежалось множество зевак, дивясь небывалому повороту фортуны: выскочка Афинион в философском своем плаще, даже издали не видавший пурпура, теперь въезжает в Афины в паланкине с серебряными ножками и пурпурными покрывалами — даже из римлян никто так не роскошествовал над Аттикой! Поглазеть на это сбежались мужчины, женщины и дети; они возлагали на Митридата небывалые упования» (Афиней. V. 213с).

Вернувшийся Афинион занял дом афинского богача Диэя, откуда вышел к народу в белоснежном, волочащемся по земле плаще, окруженный толпой прислужников, имея на пальце перстень с портретом царя. Обратившись к народу с речью, он превознес успехи Митридата, заявив, что пророчества предвещают ему власть над всем миром, а затем призвал афинян: «Не потерпим замкнутых, заброшенных храмов, гимнасиев, безлюдного театра, безмолвия в судах! Не потерпим, афиняне, молчания священного голоса Иакха, закрытия великого храма двух богинь, безгласия в философских школах!» (Афиней. V. 213d). Воодушевленная его призывами толпа выбрала его стратегом гоплитов, то есть предоставила военную должность, которая облегчила в дальнейшем захват власти. Афинион сам назначил себе товарищей по должности, а уже через несколько дней проявил себя подлинным тираном. Многим «добропорядочным гражданам» пришлось покинуть Афины, причем расставленная тираном у всех ворот стража не выпускала их из города, и они спускались со стен на веревках. Однако таких беглецов преследовали посланные Афинионом конники и убивали на месте или возвращали в Афины в оковах.[910] В городе их ждала не лучшая судьба: после суда, когда сам тиран подсчитывал голоса и опускал камешки, они предавались казни. В городе было объявлено, чтобы после захода солнца все сидели по домам и не ходили по улицам с фонарями. Разумеется, Афинион забыл о своих антиримских лозунгах, которые позволили ему прийти к власти, и сейчас даже публично выражал римлянам сочувствие — видимо, надеясь, что римляне в условиях ожесточенной борьбы с Митридатом посчитают его своим союзником, окажут ему поддержку и помогут удержать власть.[911]

Однако сила обстоятельств толкнула его на конфликт с римлянами. Правление Афиниона, заботившегося только о расправе с врагами, истинными и мнимыми, и о личном обогащении, довело Афины до продовольственного кризиса. Даже ячмень выдавали гражданам «птичьими пайками» — по хойнику на четыре дня (хойник, или 1,094 литра, считался дневной нормой). К тому же Афины лишились острова Делос, который не поддержал Митридата.[912] Для того чтобы восстановить афинский контроль над ним, Афинион организовал экспедицию, которую возглавил еще один философ, перипатетик Апелликон. Однако этот образованный книголюб (он купил библиотеку Аристотеля и множество других книг) оказался никчемным полководцем: переправившись на Делос и расположившись там лагерем, он не позаботился об охране ни с суши, ни с моря. Этим воспользовался римский претор Луций Орбий: безлунной ночью он напал на спящих и пьяных афинян, перебил 600 человек и взял в плен около четырех тысяч (похоже, цифры сильно преувеличены). Сам Апелликон сумел бежать, а остатки его армии, которые пытались спрятаться в крестьянских домах, Орбий сжег вместе с домами. На месте победы он приказал установить трофей и алтарь со стихотворной надписью (Афиней. 214d215b).

Провалом этой экспедиции заканчивается длинная выписка из исторического труда Посейдония, которая сохранилась в сочинении Афинея «Пир мудрецов». Что было в Афинах дальше и чем закончилась недолгая тирания Афиниона — мы не знаем. Но зато нам известно, что Митридат сам решил заняться покорением Эллады и с этой целью направил туда своего полководца Архелая, «поручив ему любыми средствами или добиться дружбы с ней, или принудить ее к этому силой» (Аппиан. Митридатика. 27. 106). Архелай с большим войском двинулся на Делос, захватил его, перебив при этом до 20 тысяч человек, в большинстве своем италийцев, захватил священную казну и отправил ее в Афины с Аристионом — новым претендентом на тираническую власть в городе.[913]

Подобно Афиниону и Апелликону, Аристион был философом и принадлежал к школе эпикурейцев. Архелай отправил с ним две тысячи воинов, опираясь на копья которых, он сумел захватить власть в Афинах (Аппиан. Митридатика. 28. 108–109). Новый тиран поспешил засвидетельствовать свою верность понтийскому монарху выпуском монет с понтийскими династическими символами и легендой ЦАРЬ МИТРИДАТ [И] АРИСТИОН на реверсе.[914] Как водится, Аристион получил поддержку низших слоев населения. Павсаний прямо говорит, что «он убедил не всех, но только простой народ и из простого народа особенно беспокойную часть» (I. 20. 5). Неудивительно и то, что состоятельные афиняне сохранили сочувствие к римлянам — «эти люди, подавленные оружием Митридата, находились в самом плачевном положении, поскольку город был занят врагами и осажден друзьями. Душой они были за стенами города, а телом, — будучи рабами необходимости, — внутри него», — рассказывает римский историк о времени, когда к городу подступил Сулла (Беллей Патеркул. П. 23. 5). Какими друзьями афинянам оказались римляне, мы еще увидим.

Сам Архелай в те годы покорял греческие полисы. Согласно Плутарху, он, «выступив из Афин… склонил к отпадению от Рима все греческие племена до границ Фессалии», то есть всю Среднюю и Южную Грецию (Сулла. 11.5). Аппиан уточняет эту информацию: «К Архелаю присоединились ахейцы и жители Лаконии и вся Беотия за исключением Феспий» (Митридатика. 29.112). Таким образом, вдобавок к потере Азии перед римлянами встала вполне перспектива утраты владений в самой Элладе, так что нужно было принимать срочные меры. Первым вступил в бой с понтийскими войсками Квинт Брутий Сура, легат Гая Сентия, наместника Македонии. С небольшим войском[915] Сура двинулся из Македонии против Метрофана, полководца Митридата, который действовал в Северной Греции против оставшихся лояльными Риму Эвбеи, Магнесии и Деметриады.[916] В морском сражении он потопил один понтийский корабль и захватил другой. Метрофан, пользуясь попутным ветром, бежал, а Сура захватил Скиаф — находящийся напротив Магнесии остров с одноименным городом, где враги хранили захваченную добычу. При всем своем «безупречном благородстве», о котором пишет Плутарх, с захваченными варварами он не церемонился: рабов (правда, не всех, а только некоторых) приказал повесить, а свободным отрубил руки (Аппиан. Митридатика. 29. 113–114).

После этого успеха Сура провел зиму 89/88 года в Херонее,[917] а с наступлением нового сезона двинулся в Беотию против Архелая. Получив в качестве подкрепления из Македоний еще тысячу человек пеших и конных, он вступил с понтийской армией в сражение в тех самых местах, которые уже приобрели печальную славу двести пятьдесят лет тому назад и которым еще предстояло снискать славу в ближайшем будущем — у Херонеи. Сражение (или, скорее, несколько небольших, но упорных сражений) длилось три дня. Согласно Плутарху, Сура задержал Архелая и оттеснил его к морю; вообще, «дела у него шли лучше, чем он мог надеяться» (Сулла. 11. 4–5). Однако этот рассказ вызывает недоумение: выстоять в бою против понтийской армии отряд Суры мог, но как незначительные силы римлян сумели оттеснить понтийцев к морю? Плутарх явно чегото недопонимает. Более реальную картину рисует Аппиан. По его рассказу, первоначально бои шли с равным успехом, но затем на помощь Архелаю пришли лаконяне и ахейцы. Сура как разумный командир понял, что теперь у него нет шансов держаться дальше, и двинулся на Пирей. Но Архелай, двигаясь по морю, опередил его и занял афинскую гавань первым (вот оно, плутарховское «оттеснил к морю»!) (Митридатика. 29. 114–115).

Между тем весной нового 87 года Сулла наконец покинул Италию и, переправившись через Адриатическое море, высадился с войском в Диррахии или в Аполлонии и по Эгнациевой дороге двинулся через горы в Верхнюю Македонию, а оттуда в Фессалию.[918] Его авангардом командовал Луций Лициний Лукулл, который, встретившись с Брутием Сурой, от имени своего командующего приказал ему вернуться в Македонию и не вмешиваться в войну, которую должен вести Сулла (Плутарх. Сулла. 11.8).

Сам же главнокомандующий в ту пору продвигался через Фессалию, собирая на предстоящую кампанию деньги, союзников и продовольствие и в ней, и в соседней Этолии — обе эти области сохраняли верность Риму. Впрочем, приводить к повиновению силой не пришлось и те полисы и области, которые встали на сторону Митридата, — они сами через послов выразили покорность (Плутарх. Сулла. 12.1). Достаточно было армии Суллы появиться в Беотии, как почти вся она вновь признала власть Рима (Аппиан. Митридатика. 30. 116–117). Видимо, очень быстро был установлен контроль и над Пелопоннесом — во всяком случае, именно там находились монетные дворы, на которых под наблюдением Лукулла чеканилась монета на военные нужды (Плутарх. Лукулл. 2.2).[919] Было это еще в 87 году, поскольку следующей зимой Лукулл уже был направлен Суллой за кораблями в Египет.

Итак, Сулла был готов помериться силами с Архелаем и Аристионом. Он привел с собой пять легионов, то есть примерно 25–30 тысяч солдат (Аппиан. Митридатика. 30. 116). Если принять во внимание собранные им союзнические контингенты, то не будет преувеличением признать, что в целом его силы насчитывали 30–40 тысяч человек.[920] С этими силами он двинулся на главный опорный пункт Митридата в Элладе — Афины. Сам город занимал Аристион с частью сил, а основные силы врага во главе с Архелаем находились в Пирее. Соответственно и Сулла разделил свою армию на две части — отправив одну из них осаждать Аристиона, сам он двинулся против Пирея, то есть избрал более сложную задачу. Дело в том, что Пирей был очень хорошо укреплен. Как рассказывает Аппиан, стены его, построенные еще при Перикле, имели 40 локтей (примерно 18 метров) в высоту и были сделаны из больших четырехугольных каменных блоков (Митридатика. 30.119). Кроме того, не было никакой надежды взять город измором, поскольку он снабжался с моря, где господствовал флот Митридата. Оставалось одно — штурм.

Видимо, надеясь взять Пирей решительным натиском, Сулла заготовил длинные лестницы и повел свои легионы на штурм пирейских стен. Однако воины Митридата храбро защищались, и после титанических усилий, подвигов и неудач Сулле стало ясно, что без осадных работ не обойтись. Тогда он приступил к правильной осаде. Отступив в Элевсин и Мегары, он занялся сооружением осадных машин. Все необходимые материалы и рабочих он получил из Фив, но так как многие машины рушились под своей тяжестью или сгорали, подожженные врагами, вскоре для них не стало хватать дерева. Тогда Сулла, не испытывая никаких сомнений, приказал вырубить две рощи, которые к тому времени уже прочно вошли в историю философии — Академию и Ликей (Плутарх. Сулла. 12.4; Аппиан. Митридатика. 30.121). Это был первый из тех поступков, абсолютно хладнокровно совершенных римским полководцем, которые повергли в шок всю Элладу, уже привыкшую к тому, что она своим культурным наследием «победителей диких пленила». Одновременно с этим солдаты Суллы сооружали огромную земляную насыпь, предназначенную для размещения осадных машин. На ее сооружение пошли камень, дерево и земля, полученные из разрушенных Суллой до конца Длинных стен. Работы были столь масштабными, что, если верить Плутарху, только на сооружении осадных машин были задействованы десять тысяч пар мулов (Сулла. 12.3).

Тем временем из Италии пришли удручающие известия: верх в Риме взяли враги Суллы во главе с Марием и Цинной, а сам он объявлен вне закона (об этом речь пойдет ниже). Это означало, что рассчитывать на какоелибо финансирование военных действий не приходится и, более того, следует ожидать прибытия преемника по командованию. Второе было не так страшно — Сулла располагал армией, которая уже однажды продемонстрировала, что готова с оружием в руках отстаивать его интересы и, разумеется, свое право на военную добычу. А вот источник, из которого можно было черпать денежные средства, нужно было найти незамедлительно, тем более что события показывали — осада Афин и Пирея будет долгой, нелегкой и дорогостоящей. Решение было найдено простое и, с точки зрения греков, ужасающее: взять деньги из сокровищниц наиболее почитаемых святилищ Эллады.

В первую очередь пострадал храм Зевса Олимпийского, где сокровищ было особенно много; меньше дали храм Асклепия в Эпидавре и храм Аполлона в Дельфах, сокровища которого были основательно разграблены фокидянами (Диодор. XXXVIII. 7; Павсаний. IX. 7. 4). Однако и в Дельфах еще оставалось чем поживиться. Так, оттуда была взята серебряная бочка — последняя оставшаяся невредимой из четырех, некогда пожертвованных Аполлону знаменитым лидийским царем Крезом (Геродот. I. 51). Эта бочка была так велика и тяжела, что ее пришлось разломать на куски и в таком виде нагрузить на вьючных животных (Плутарх. Сулла. 12.9). Дельфийские жрецы пытались повлиять на Суллу. По рассказу Плутарха, он написал дельфийским амфиктионам, что сокровища бога лучше перевезти к нему, поскольку у него они будут целее, а если он и воспользуется ими, то возместит взятое в прежних размерах. «Вслед за тем он послал туда своего друга, фокидянина Кафиса, приказав ему принять каждую вещь по весу. Кафис прибыл в Дельфы, но не решался прикоснуться к святыням и пролил много слез, оплакивая при амфиктионах свою участь. И когда ктото сказал ему, что слышал, как зазвучала находящаяся в храме кифара, Кафис, то ли поверив этому, то ли желая внушить Сулле страх перед божеством, написал ему об этом. Но Сулла насмешливо ответил, что удивляется Кафису: неужели тот не понимает, что пением выражают веселье, а не гнев, и велел своему посланцу быть смелее и принять вещи, которые бог отдает с радостью» (Сулла. 12.6–8). Пожалуй, Плутарх не прав, когда говорит, что Сулла ответил насмешливо — он в данном случае говорил не как циник[921] или атеист; это был ответ человека, самообладание которого основывалось на непоколебимой вере в свое счастье, felicitas, в то, что сами боги желают, чтобы он позаимствовал необходимые деньги из их храмов.[922]

Впечатление, которое произвели действия Суллы на греков, трудно передать. Спустя два века Павсаний злорадно сообщал своим читателям: «За такое безумное глумление над эллинскими городами и над богами эллинов его постигла самая отвратительная из всех болезнь: он весь покрылся вшами» (IX. 33. 4). Тогда же Плутарх разражается длинной морализующей тирадой: грекам «вспомнились Тит Фламинин, Маний Ацилий и Эмилий Павел: один из них выгнал из Греции Антиоха, двое других разгромили в войнах македонских царей, и все же они не только не тронули эллинских святилищ, но даже сами пополнили их новыми дарами, почтили и возвеличили. Да, но ведь они в согласии с законом распоряжались людьми воздержанными, привыкшими беспрекословно повиноваться начальствующим, и сами, обладая царственной возвышенностью духа, соблюдали умеренность в расходах, ограничиваясь скромными и строго определенными тратами, а лесть войску почитали более позорной, нежели страх перед врагом; теперь же полководцы добивались первенства не доблестью, а насилием и, нуждаясь в войске больше для борьбы друг против друга, чем против врагов, вынуждены были, командуя, заискивать перед подчиненными и сами не заметили, как, бросая солдатам деньги на удовлетворение их низменных потребностей и тем покупая их труды, сделали предметом куплипродажи и самое родину» (Сулла. 12. 912).

В оправдание Суллы можно сказать только одно — его действия были продиктованы жестокой военной необходимостью,[923] но когда война завершилась, он постарался возместить храмам потерю сокровищ. С самого начала он обещал возместить взятое в прежних размерах, то есть не просто конфисковывал и грабил,[924] но брал в долг (Плутарх. Сулла. 12.6; Аппиан. Митридатика. 54. 217). Сразу же после побед в Греции Сулла действительно возместил убытки, пожертвовав богам земли, «чтобы обеспечить им ежегодные доходы» (Диодор. XXXVIII. 7). Из этих земель мы конкретно знаем только о землях фиванцев, которые не проявили должной верности римлянам и за то были наказаны: половина их владений была отдана «Пифийскому и Олимпийскому богам».[925] Именно с этого времени, по мнению Павсания, Фивы впали в «крайнюю степень слабости» (IX. 7. 6). Так что можно считать, что размер территории, отторгнутой Суллой, был немалым.

Между тем осада Пирея продолжалась. Солдаты Суллы копали по направлению к морю глубокий ров, который должен был затруднить действия неприятельской конницы на равнине. Ни одного дня не проходило без столкновений у рва или у стен, иногда эти стычки переходили в крупные сражения. Однажды двое рабов из Пирея при помощи надписи на свинцовом шаре, заброшенном из пращи в римский лагерь, известили Суллу, что на следующий день Архелай планирует большую вылазку — он намеревается с пехотой атаковать работающих римлян с фронта, а конница его тем временем ударит по ним с флангов. Сулла по достоинству оценил эту информацию и приготовился к отпору. Когда на следующий день Архелай начал атаку по задуманному им плану, на понтийцев обрушился отряд, заблаговременно укрытый Суллой в засаде, и они, понеся большие потери, отступили в крепость (Аппиан. Митридатика. 31).

Много сюрпризов преподносили и осадные работы. В результате упорного труда насыпь достигла наконец уровня стен Пирея и на ней теперь можно было располагать метательные орудия. Архелай, в свою очередь, стал сооружать башни на стенах, где располагал свои орудия. Видя, что объем работ сильно увеличился и нужны еще люди, он послал за подкреплениями на Халкиду и другие острова, а в тех войсках, которые у него уже были, вооружил даже рабов. Однажды ночью он сделал стремительную вылазку и сжег одну из двух сооруженных римлянами «черепах» со всей находящейся в ней техникой. Солдатам Суллы пришлось ее восстанавливать, и эта работа заняла десять дней (Аппиан. Митридатика. 31).

Когда к Архелаю прибыло подкрепление во главе с фракийцем Дромихетом, понтийский полководец почувствовал себя достаточно уверенно, чтобы рискнуть на открытое сражение. Часть воинов он вывел в поле, расставив их у самой стены, с тем чтобы находящиеся на стене пращники и лучники могли поражать римлян, а часть поставил у ворот с зажженными факелами — их задачей было совершить в удобный момент вылазку и поджечь римскую осадную технику. Это было одно из самых ожесточенных сражений во время осады, когда успех клонился то на одну, то на другую сторону. Первоначально понтийцы дрогнули под напором римлян и попятились к стенам, но Архелай остановил их и снова повел в бой. На этот раз стали отступать римляне[926] и, возможно, обратились бы в бегство, но легат Суллы Луций Лициний Мурена заставил их повернуть назад. Исход боя решил римский «штрафбат»: один из легионов с прикомандированными к нему штрафниками находился на заготовке леса и не участвовал в сражении. Он подошел в самый решающий момент и переломил ситуацию на поле боя, яростно обрушившись на понтийцев. Те, не выдержав натиска, в панике побежали к стенам Пирея. Во время этого преследования погибло около двух тысяч воинов Архелая, а сам он, до конца пытавшийся восстановить порядок и отразить вражескую атаку, был отрезан от ворот и спасся только благодаря тому, что его подняли на стену на веревке. Что касается штрафников, то Сулла снял с них позор бесчестья,[927] а остальным выдал большие подарки.

Эта победа имела для римлян значение скорее психологическое, чем стратегическое — Пирей попрежнему был неприступен, а армия Архелая сохраняла численный перевес. Но и Архелай понял, что одного только численного превосходства для победы над римлянами маловато.[928] Сулла вынес еще один важный урок из происходящих событий: победу добыть будет очень сложно, если неприятельский флот сохранит свое господство на море. Он обратился за помощью к родосцам, но те боялись царского флота, «ибо Митридат был владыкой моря». Тогда Сулла дал поручение Луцию Лукуллу тайно переправиться в Александрию и привести корабли от царей, обладающих флотом приморских городов (Аппиан. Митридатика. 33. 131–132).

Поручение было опасным — море находилось в руках врагов, к тому же дело происходило в разгар сезона зимних бурь; тем не менее Лукуллу с шестью легкими суденышками удалось проскользнуть мимо царских кораблей и добраться до Крита, который он привлек на сторону римлян, а затем до Кирены. Однако здесь счастье ему изменило: он встретился с кораблями находившихся на службе у Митридата пиратов, потерял большую часть своих судов, но сам всетаки сумел спастись и добраться до Александрии Египетской. Здесь ему был оказан торжественный прием — навстречу ему вышел весь флот в великолепном убранстве, как при встрече царя, он получил кров в царском дворце, куда до него не допускался ни один полководец, на его содержание было отпущено вчетверо больше средств, чем обычно. Такие почести не были случайными — как показали дальнейшие события, хитрый царь Птолемей IX не собирался оказывать помощь, которую у него просили; но, по восточному обычаю, постарался смягчить предстоящий отказ чрезвычайными почестями послу. Здесь мы пока и оставим Лукулла, томительно ожидающего царского ответа и не желающего скрасить ожидание даже посещением египетских достопримечательностей — ведь «это прилично делать досужему путешественнику, разъезжающему в собственное удовольствие, а не тому, кто, как он, оставил своего полководца в палатке, в открытом поле, неподалеку от укреплений врага» (Плутарх. Лукулл. 2. 3–9).

Одновременно с этими событиями велась осада Афин, население которых начало испытывать трудности с продовольствием. Архелай, зная об этом, решил оказать горожанам помощь. Пирейские информаторы Суллы тотчас сообщили ему об этом при помощи очередного письма, и Сулла, устроив засаду, напал ночью на обоз с продовольствием и захватил его.[929] Случилось так, что в тот же самый день была одержана еще одна победа: неподалеку от Халкиды легат Суллы Мунаций напал на Неоптолема, полководца Митридата. Было убито около 1500 понтийцев, взято в плен и того больше. Видимо, Сулла усмотрел в таком совпадении особую милость богов, потому что решился на новый штурм Пирея. Под покровом ночной темноты, воспользовавшись тем, что стражи спят, римляне придвинули к стенам лестницы и поднялись наверх. Одни из стражников были перебиты на месте, другие бросились в город, сея панику и крича, что стены захвачены врагом. Но часть стражи вступила в бой и, перейдя в нападение, убила предводителя ворвавшихся легионеров, а остальных оттеснила назад. Сражение шло всю ночь и весь следующий день. Сделавшие вылазку понтийцы рвались захватить и сжечь римскую осадную башню, но римляне упорно ее отстаивали и в конце концов отстояли (Аппиан. Митридатика. 34).

Снова началась осада и «война двух башен». Архелай приказал соорудить огромную башню на стене прямо напротив римского осадного сооружения, которое понтийцам не удалось сжечь в ту бурную ночь. С этих башен враги взаимно осыпали друг друга всеми видами метательных снарядов; наконец Сулла, установив на своей башне катапульту, выпускавшую по двадцать тяжелых свинцовых снарядов разом, расшатал башню Архелая и сделал ее неустойчивой, так что тот счел за лучшее вывести из нее своих людей, а саму башню переместить со стены вниз.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.