О ЧЕМ ШУМЯТ БЕРЕЗЫ
О ЧЕМ ШУМЯТ БЕРЕЗЫ
— Стой! Кто едет! — грозно окликнул командир стрелкового отделения второго стрелкового батальона 159 СП В. П. Эктов, когда из леса южнее города Заславля показалось несколько подвод.
— Свои! Не видишь? — недовольно отозвался зычный голос.
— Говорю — стой!
Повозки остановились. Вперед вышел среднего роста человек в красноармейской форме. Впалые щеки и воспаленные глаза на его молодом, осунувшемся лице говорили о нелегком пути и бессонных ночах.
— Саперы мы! С ранеными едем! — объяснил он бдительному командиру отделения Эктову.
На завязавшийся разговор из траншеи вышли двое. Это были командир первой роты второго батальона лейтенант Белов и начальник штаба 159 СП 64-й стрелковой дивизии капитан Турта.
— Ваши документы, товарищ? — грозно потребовал капитан.
— Врач я. А это?.. — он устало взмахнул рукой в сторону остановившихся подвод. — Это раненые!
— Верю. И все-таки предъявите документы, — настойчиво потребовал Турта.
Врач молча потянулся в боковой карман.
— «Кургаев Филипп Федорович. Рождения 1914 года. Начальник санитарной службы 288-го саперного батальона Западного Особого военного округа», — прочитал начальник штаба полка. — Раненых мы поможем вам доставить в Минск. Что же касается вас, товарищ врач, то вам придется задержаться здесь, — категорически объявил он.
Отдав повозочным несколько указаний и пожелав им доброго пути, Филипп Федорович Кургаев зашагал рядом с капитаном в штаб. В неглубокой лощине у двух замаскированных блиндажей они остановились.
— Иванов! — позвал капитан.
Тут же, как из-под земли, перед ними вырос грузный старшина лет тридцати пяти.
— Накормить врача! — коротко приказал он и скрылся в блиндаже, откуда доносились позывные подразделений полка.
Кургаев ел жадно, почти не пережевывая куски. Еще бы! Ведь с начала боев в течение четырех суток он непрерывно находился в пути и на ногах. Минут через десять, из блиндажа показался капитан.
— Вот что, друг, — заговорил он, положив при этом на плечо врача свою широкую мягкую ладонь. — Второй день мы воюем без врача! Понимаешь? А насчет остального — не беспокойся! На передовой остался, не в тылу!
Так Филипп Федорович Кургаев, отходивший с боями почти от самой западной границы, оказался в составе 64-й стрелковой дивизии. А через час после этого разговора он на полковом медицинском пункте уже перевязывал раненых и руководил их эвакуацией в тыл, в город Минск.
* * *
На рассвете 27 июня бой снова развернулся уже на всем пятидесятикилометровом оборонительном рубеже дивизии. На этот раз главный удар враг наносил вдоль шоссейной дороги в направлении: Радошковичи — Острошицкий Городок — Минск. Гитлеровцы пытались любой ценой выйти в район Московского шоссе и с северо-востока ворваться в Минск. Ожесточенные бои шли и в районе Заславля.
В полдень 27 июня командир дивизии полковник С. И. Иовлев от соседа слева — 108-й стрелковой дивизии — получил сообщение:
— Танки Гудериана в районе станции Койданово!
С каждым часом положение частей и подразделений 64-й стрелковой дивизии усложнялось. В стрелковых подразделениях оставалось всего лишь половина личного состава. Но бойцы и командиры соединения, несмотря на острый недостаток в боеприпасах, продолжали сражаться с гитлеровскими захватчиками.
В 19.00 командир 30-го стрелкового полка телеграфировал:
«Перед фронтом полка действует больше сотни танков. Отбиваться нечем. Полк отходит на Семков Городок».
К исходу 27 июня были расходованы последние людские резервы и артиллерийские снаряды.
После упорных и кровопролитных боев был оставлен город Заславль.
В течение 28 июня тяжелые бои с переменным успехом развернулись на левом фланге дивизии, в районе деревни Старое Село. 108-я дивизия упорно обороняла станцию Фаниполь.
Южнее Острошицкого Городка с вражескими танками сражались бойцы 100-й стрелковой дивизии. Но силы были слишком неравные.
В середине дня танкам группы генерала Гота удалось прорвать оборону наших войск. Враг устремился к Минску. 30-й стрелковый полк из района Семкова Городка вместе с частями 100-й стрелковой дивизии начал отход на восток через Уручье на восточный берег реки Волмы. В течение 28 июня подразделения 159-го стрелкового полка стойко продолжали сдерживать натиск гитлеровцев в районе городского поселка Ратомка и деревни Старое Село.
К исходу 28 июня вражеским танкам удалось прорвать оборону наших войск у соседа слева в районе станции Фаниполь и ворваться в горящий Минск.
Пути эвакуации раненых и подвоза боеприпасов были отрезаны. Для наших войск северо-западнее и западнее Минска создалась тяжелая оперативно-тактическая обстановка.
Командир дивизии полковник Иовлев отдал приказ о круговой обороне в районе Ратомки и леса северо-восточнее Старого Села, Мудровки.
Находясь в условиях окружения, 159-й стрелковый полк 64-й стрелковой дивизии продолжал упорно и героически сражаться, нанося противнику тяжелые потери в людях и военной технике.
Прошло еще два боевых дня. Гул орудий, вспышки ракет, зарево пожарищ удалялись все дальше и дальше на восток. Надежды на помощь регулярных частей Красной Армии становилось все меньше.
30 июня на КП 64-й стрелковой дивизии, в районе Мудровских хуторов, состоялось совещание командиров соединений.
На совещании приняли решение: в ночь с 1 на 2 июля выходить из окружения. Других мнений, предложений не было. Пробиваться к своим, на восток, решили двумя колоннами: правой — в составе 108-й стрелковой дивизии и присоединившихся к ней частей и подразделений в направлении железнодорожной станции Фаниполь; левой колонной — в составе 64-й стрелковой дивизии в направлении разъезда Волковичи железной дороги Минск — Барановичи. После прорыва из окружения общее направление движения было определено на юго-восток. Предполагалось соединиться с действующими частями Красной Армии где-то северо-восточнее Гомеля.
— Товарищ командующий, — обратился к Кузнецову полковник Иовлев, — в районе хутора Васьки, КП дивизии, скопилось много раненых, среди которых значительное количество нетранспортабельных. Как быть?
— Легкораненых и тех, кто еще может двигаться, возьмем с собой. Нетранспортабельных придется оставить. Для лечения и ухода выделить врачей. Другого выхода у нас нет.
После совещания полковник С. И. Иовлев, обсудив вопрос о раненых с начальником штаба дивизии В. Ф. Белышевым, приказал: нетранспортабельных тяжелораненых на машинах доставить и разместить в помещении канцелярии колхоза «Красный пахарь» деревни Тарасово. Лечение и уход за ними поручить отличившемуся в боях на минских рубежах молодому врачу, выпускнику Башкирского государственного медицинского института имени 15-летия ВЛКСМ комсомольцу Филиппу Федоровичу Кургаеву и бывшему начальнику аптеки корпусного госпиталя 1-го стрелкового корпуса интенданту 2-го ранга Ефиму Владимировичу Саблеру.
* * *
Днем 1 июля на небольшую деревню Тарасово, находившуюся в расположении 64-й стрелковой дивизии, немецко-фашистские захватчики обрушили лавину артиллерийско-минометного огня. Разъяренные упорным сопротивлением наших воинов, гитлеровцы стремились стереть ее с лица земли. Горели колхозные постройки. Воздух был пропитан дымом и ядовитой гарью. Мычали недоенные коровы. По деревне бегали ошалелые и перепуганные овцы. По улице к передовой неслись повозки с ящиками боеприпасов. Поднимавшаяся следом в знойном июльском воздухе пыль, как дымовая завеса, надолго скрывала дорогу. Деревню то и дело прошивали огненные стрелы немецких трассирующих пуль.
Оставшиеся в деревне жители сидели в погребах, подвалах, крепко прижимая к себе перепуганных и плачущих детей.
К вечеру наступило затишье. К уцелевшему двухэтажному зданию канцелярии колхоза «Красный пахарь» деревни Тарасово осторожно, объезжая воронки от бомб и снарядов, подъехали полуторки.
Из цокольного этажа здания вышли две женщины. Это были колхозницы Ядвига Францевна Лапицкая и Мария Ивановна Пикулик.
— Здешние? — спросил шофер передней машины.
— Да.
— По приказанию командования оставляем вам раненых. К сожалению, другого выхода у нас нет.
— Не сомневайся, сынок! Свои они, выходим! — ответила Мария Ивановна Пикулик.
Вскоре обе машины оказались в тесном кольце женщин, детей и стариков.
Когда водители опустили борта машин, все увидели ряды тесно уставленных носилок с ранеными. Одни лежали безучастно, тихо, другие, увидев жителей деревни, еле слышно просили пить.
Тревожно всматриваясь в их бескровные лица, кое-кто из жителей деревни пытался среди раненых распознать своих односельчан. Потом все, как по команде, бросились готовить помещение для размещения раненых. Мигом из канцелярии на улицу вынесли все теперь уже ненужные столы, стулья, скамейки. Когда весь пол второго этажа канцелярии был устлан толстым слоем соломы и сена, местные жители приступили к разгрузке раненых.
В этот вечер машины с тяжелоранеными приходили несколько раз. С последним рейсом сюда, в деревню Тарасово, прибыли Ф. Ф. Кургаев и Е. В. Саблер.
Когда закончилась разгрузка раненых, к шоферу головной полуторки подошел военврач Кургаев.
Измотанный непрерывными боями, он еле держался на ногах. Свисавшая на левом боку санитарная сумка казалась для него непомерной тяжестью.
— Ну, кажется, все! — устало произнес он. — Теперь, друзья, вам пора.
— А как же вы, товарищ военврач?
— Как я? — спокойно повторил Кургаев. — Остаюсь здесь до выздоровления раненых. Это мой долг, брат.
Во время их разговора неожиданно послышался нарастающий гул вражеских бомбардировщиков. Самолеты шли низко в направлении Минска, удивительно похожие на больших хищных птиц.
— У, гады! — задрав голову вверх, злобно выругался шофер. — И когда только все это кончится!
— Кончится! Обязательно кончится! — глядя вслед удалявшимся вражеским самолетам, с твердой убежденностью произнес Кургаев.
Попрощавшись с водителями, он направился к зданию колхозной канцелярии.
* * *
Несмотря на давно спустившиеся сумерки, жители деревни не расходились. Небольшими группами стояли они у крыльца и взволнованно обсуждали события дня. Старушки, глядя на раненых, беззвучно плакали, вытирая слезы кончиками своих головных платков. Старики и пожилые мужчины молчаливо курили.
В помещение канцелярии односельчане несли буханки хлеба, молоко, сало, картошку.
Когда здесь появился военный врач Кургаев, кто-то из тарасовцев произнес:
— А вот и ихний доктор идет! — все повернули головы в сторону врача.
— Молоденький-то какой! — удивленно прошептала стоявшая у крыльца женщина. — Черненький, худенький, ну точь-в-точь, как мой Витька!
Кургаев, поздоровавшись с жителями, медленно поднялся по ступенькам крыльца канцелярии. Пройдя почти на ощупь небольшую площадку, он неожиданно попал в две большие смежные комнаты. При свете единственной керосиновой лампы Филипп Федорович увидел картину, никак не походившую на палаты больниц и госпиталей: все окна для светомаскировки были занавешены байковыми одеялами; на полу, вдоль стен, на ржаной соломе, сене, лежали только что выгруженные тяжелораненые воины. Около многих сидели местные жители: одни раненым под голову заботливо подкладывали вещмешки, солому, другие — поили их молоком, кормили картошкой, хлебом. Некоторые раненые, поудобнее накрывшись шинелью, уже спали. Забинтованные головы, руки, ноги в полумраке комнаты казались Филиппу Федоровичу фантастическими белыми пятнами. Ему стало как-то не по себе: перед ним лежало около ста изуродованных и искалеченных войной людей, которых надо было вылечить и спасти от врага. Да, было над чем призадуматься. В распоряжении врача не было ни лекарств, ни перевязочного материала, ни обслуживающего персонала.
— Доктор, голубчик! — услышал Кургаев слабый голос раненого.
Передвинув к краю стола керосиновую лампу, Филипп Федорович поспешил на помощь. В боях под Заславлем осколком артиллерийского снаряда солдату оторвало стопу. Теперь он лежал на полу и стонал.
— Что, друг, очень плохо? — участливо спросил подошедший Филипп Федорович.
— Да, доктор.
— А ты держись! На твоей свадьбе еще плясать будем! — старался врач хоть как-то подбодрить солдата и, повернув голову в сторону смежной комнаты, позвал: — Ефим Владимирович!
Из комнаты вышел плотный лет сорока мужчина. Теперь это был единственный его помощник… Большие черные глаза, густые усы и небольшая бородка на смуглом лице делали его внешне удивительно похожим на цыгана. «Цыган»… Впоследствии жители деревни Тарасово, станции Ратомки так и прозвали Саблера.
— Рана кровоточит!
— Вижу, доктор.
— Держите! — распорядился Филипп Федорович.
Саблер осторожно взял ногу раненого в свои руки. Проворно подтянув расслабившийся жгут, Кургаев, не снимая повязки, туго подбинтовал культю.
— Ну вот, пока все. Теперь тебе будет легче, — разгибаясь, проговорил Филипп Федорович.
— Ну, а как себя чувствует бог войны? — спросил Кургаев рядом лежавшего с петлицами артиллериста. Это был командир артиллерийского дивизиона 213-го гаубичного полка 86-й стрелковой дивизии старший лейтенант Иван Самуилович Туровец.
— Терпимо, — глуховато отозвался тот.
Филипп Федорович осмотрел его ногу. На задней поверхности голени зияла глубокая рваная рана. «Придется оперировать», — подумал про себя Кургаев.
В это время до его слуха донесся женский плач. Подняв голову, он заметил сгорбленную фигуру девушки у лежавшего на полу раненого. Все ее лицо было мокрым от слез.
«Видимо, что-то случилось», — решил Кургаев. Подойдя ближе, он увидел совсем молоденького солдата, раненного в живот. Запавшие глаза, заостренный нос и впалые щеки не предвещали ничего утешительного.
— Знакомый? — спросил врач девушку.
Та, вздрагивая плечами, отрицательно покачала головой.
Солдат, услышав около себя разговор, попросил пить…
Филипп Федорович разрешил дать раненому глоток воды.
В этот момент Кургаеву вспомнились слова командира 64-й стрелковой дивизии полковника Иовлева при расставании: «Мы доверяем вам жизни советских раненых воинов. Вам будет трудно, очень трудно, но мы уверены, что вы, как врач, как комсомолец, сделаете все, чтобы спасти их».
Отправляясь сюда, Кургаев надеялся через местных жителей Тарасова достать все необходимое для лечения раненых. Эту надежду подкрепляла в нем и близость города Минска.
После обхода он взглянул на часы: стрелки показывали полночь. «Скоро части дивизии пойдут на прорыв, и мы останемся здесь совсем одни, — невесело подумал Кургаев. — Возможно сегодня утром, днем здесь будет уже враг…»
Эта мысль заставила его по-другому оценить сложившуюся обстановку. Когда Саблер подошел к нему, он торопливо заговорил:
— Дорогой Ефим Владимирович, уже полночь! Времени до рассвета — считанные часы. Вам необходимо срочно заняться командирами. Снаряжение и обмундирование у них изъять! Для врага они все должны быть рядовыми или только что мобилизованными. Примите у всех раненых документы, партийные и комсомольские билеты. Постарайтесь все это спрятать в надежном месте. — Разговаривая с Саблером, Кургаев остановил свой взгляд на раненом капитане. Тот спал у стола, длинные пряди волос веером рассыпались на его потном лице. — И еще! — продолжал Кургаев. — Командиров всех обязательно постричь. Гитлеровцы могут легко распознать их по длинным волосам.
Отдав распоряжение, Кургаев устало присел на стул, закрыв глаза. Но в эту и последующую ночь ему так и не пришлось хоть сколько-нибудь поспать.
* * *
Здание колхозной канцелярии то и дело вздрагивало от взрывов бомб и снарядов. Где-то совсем близко были слышны пулеметные и автоматные очереди.
Ефим Владимирович поспешно обходил раненых и складывал в мешок их офицерское снаряжение, верхнее обмундирование, документы.
Комсомолки сестры Жизневские Галя и Вера проворно стригли машинкой головы раненых командиров.
— Спасибо, девчата… Спасибо за помощь! — подбадривал их Саблер.
Перед рассветом старшему лейтенанту Туровцу стало совсем плохо. Он то и дело впадал в забытье и в бреду подавал артиллерийские команды. Кургаев еще раз внимательно осмотрел его ногу. Вся левая голень была отечной и горячей. Спасти его могла только срочная операция. Медлить больше было нельзя. Филипп Федорович заметил небольшого роста худенькую женщину. Это была Ядвига Францевна Лапицкая, та самая, которая одной из первых встретила машины с ранеными. Она с семьей жила здесь же, в цокольном этаже колхозной канцелярии. Оставив дома троих малолетних детей, престарелую, больную мать, Ядвига Францевна вот уже несколько часов не отходила от раненых. К ней-то и обратился Кургаев:
— Прошу вас как можно быстрее достаньте примус и чистую кастрюлю. Будем оперировать.
Ядвига Францевна молча кивнула головой. Из санитарной сумки Филипп Федорович извлек пинцет, пузырек спирта, йод. На маленький клочок бумаги отсыпал, а потом бросил в банку с водой несколько бурых кристалликов марганцовокислого калия. Скальпеля не оказалось. Не было и обезболивающих средств.
Вскоре в комнате зашумел примус. В кастрюле кипятился перочинный нож и единственный из медицинского инструментария — пинцет. У тускло освещенного стола Филипп Федорович тщательно мыл руки. Когда все было готово, старшего лейтенанта перенесли на стол. Ядвига Францевна Лапицкая держала лампу. Вера и Леонида Жизневские обнажили раненую ногу. Кожные покровы вокруг раны Кургаев смазал сначала спиртом, а потом йодом, потом сделал разрез. Раненый вздрогнул, но не застонал! Только послышался скрежет стиснутых зубов да хруст сжатых пальцев. Рану мгновенно залила кровь! Мертвенно-бледными стояли женщины. Их руки дрожали. Вере Жизневской стало плохо. Ее место заняла молодая учительница, комсомолка Евгения Ефимовна Ильченко. Операция продолжалась…
Наконец-то Кургаеву удалось извлечь осколок. Корявый, с неровными краями, он, как клещ, цепко сидел в ране. На бледном лице Кургаева выступил пот, гимнастерка плотно пристала к спине. Расширив рану продольным разрезом, он обложил ее марлей, обильно смоченной раствором марганцовокислого калия. Прошло еще несколько долгих, томительных минут.
— Все, — наконец-то устало произнес Кургаев. Оперированного Туровца отнесли на прежнее место.
Кургаев вышел на крыльцо. Он жадно глотнул ночной воздух. С юго-запада донеслись удалявшиеся взрывы. Над лесом со стороны Раковского шоссе то и дело ярко вспыхивали разноцветные ракеты.
«Наверное, пошли на прорыв», — подумал Филипп Федорович, прислонившись щекой к холодной кирпичной стене.
* * *
В эту ночь никто из жителей деревни Тарасово не спал. Весть об уходе наших войск стремительно облетела всех. Тревога поселилась в каждом доме.
Но тарасовцы решили спасти колхозное имущество. Еще с вечера со скотного двора по домам разобрали всех лошадей, коров, овец. Всюду в огородах рыли ямы и делали надежные тайники. В них колхозники прятали зерно, муку, одежду, книги, документы. Вечером в дом председателя колхоза «Красный пахарь» Виктора Ивановича Лошицкого пришли кладовщик колхоза Ефим Артемьевич Ильченко, счетовод Демьян Алексеевич Жизневский. Первым заговорил Виктор Иванович:
— Хорошо, что пришли. Обстановку знаете?
— Да как не знать! Знаем и понимаем все, — рассудительно ответил Ильченко.
— Вы знаете о доставленных в деревню раненых. Помочь им — наше государственное дело и долг. За них в ответе не только те военные медики, но и мы, колхозники.
— Виктор Иванович, а как быть с их питанием? Раненых много — человек сто, не меньше, — озабоченно спросил Ильченко.
— Об этом мы и должны сейчас побеспокоиться. Возвращайтесь домой, берите лопаты, и прошу немедленно к колхозным амбарам! Да побыстрее! Мы еще успеем для них кое-что сделать.
* * *
Всю ночь в глубоком овраге В. И. Лошицкий, Е. А. Ильченко, Д. А. Жизневский рыли ямы. Их руки давно были покрыты огромными волдырями. Но сейчас никто на это не обращал внимания. Они торопились. С первыми проблесками зари по отлогому скату оврага из амбара спустили мешки с горохом, зерном, бочонок с медом. Все это поместили в приготовленные ямы и засыпали землей. Тайник тщательно укрыли кучей прошлогоднего хвороста.
Осунувшийся за ночь от тяжелой работы, Виктор Иванович Лошицкий вернулся домой, когда уже было совсем светло.
— Надо бы врачам переправить гражданскую одежду… Иначе беды им не миновать, — проговорил он жене, у порога снимая грязные сапоги. В считанные минуты узел с одеждой был готов. Виктор Иванович на цыпочках вошел в горницу, где спали дети. Разбудив старшую дочку Зину, он на ухо, чтобы никого не разбудить, прошептал:
— Доченька, выручай! Возьми вот этот узел и конверт и мигом, что есть духу, в колхозную канцелярию! Там, на втором этаже, все это передашь военному врачу Поняла?
Зина понимающе кивнула головой.
Быстро надев на себя сарафан и кое-как причесав растрепанные после сна волосы, она с узлом быстро побежала напрямик, через огороды, к колхозной канцелярии.
* * *
Из-за леса медленно поднималось солнце. Золотом покрывались верхушки деревьев, крыши домов. В лощине, у ручья, клубился белесоватый туман. Утренняя роса изумрудными каплями тяжело оседала на длинных и гибких стебельках трав.
Несмотря на ранний час, деревенские босоногие мальчишки во главе с Колькой Пикуликом были уже на ногах.
Быстро спустившись к ручью, ребята незаметно приблизились к Раковскому шоссе, откуда доносился непривычный нарастающий гул. Раздвинув придорожные кусты, мальчишки испуганно застыли: по дороге в направлении Минска двигались машины, колонны солдат, с засученными до локтей рукавами, в мундирах цвета болотной травы… Гитлеровцы торопились на восток.
— Вот бы сейчас сюда пушку или пулемет! — мечтательно, как только могут сказать одни мальчишки в двенадцать — четырнадцать лет, произнес Колька. Но тут же он вспомнил о раненых, размещенных в колхозной канцелярии. От волнения за их судьбу глаза его округлились. «Что будет с ними! — тревожно подумал он. — Надо скорее, скорее предупредить их…»
— Ребята, бежим обратно, в Тарасово! — первый бросился он в густую, стоявшую стеной, рожь. Но когда мальчишки поднялись на холм, они заметили столбы пыли по дороге, ведущей из Ратомки в деревню Тарасово. Сомнения не было — фашисты вот-вот войдут в их родную деревню.
Колька метнулся между амбарами и влетел в помещение колхозной канцелярии.
— Немцы! — выпалил он, с трудом переводя дух.
* * *
Первыми в деревню Тарасово ворвались гитлеровские мотоциклисты. В пятнистых плащ-палатках и защитных очках, точно какие-то чудовища, пронеслись они по опустевшей деревенской улице. За ними, ломая изгороди палисадников, во дворы въезжали бронетранспортеры, танки. Всюду слышалась гортанная чужая речь. Собаки, словно предчувствуя беду, заливались в яростном лае.
Вскоре по ступенькам колхозной канцелярии, на второй этаж, где были размещены тяжелораненые советские воины, поднялись гитлеровцы. Войдя в помещение, один из фашистских молодчиков гаркнул:
— Встать!
Тишина была достойным ответом.
От злости гитлеровский офицер побагровел.
Взглянув на переодетого в штатский костюм Кургаева, гитлеровец на ломаном русском языке, кивая в сторону раненых, спросил:
— Командиры?
— Нет! — твердо ответил Кургаев.
— Почему не в армии?
— Я — врач. Болен туберкулезом… — И как бы в подтверждение закашлял в поспешно поднесенный носовой платок.
Офицер брезгливо отвернулся. Потом, резко повернувшись к врачу, делая ударение на каждом слове, произнес:
— А ну, говори, сколько здесь евреев, командиров и комиссаров?
— Тут только одни русские и рядовые! — в тон ему смело ответил Кургаев.
— Ря-до-вые! — повторил гитлеровец. — Врешь, русская свинья! — И рукой, затянутой в черную лайковую перчатку, ударил врача по лицу. Было ясно, что гитлеровцы просто так отсюда не уйдут.
— Снять повязки! — яростно закричал гитлеровец. Раненые начали медленно разматывать пропитанные кровью бинты.
— Быстро, быстро! — не унимался гитлеровец. И не дожидаясь, когда красноармейцы выполнят только что отданную команду, подскочил к ближайшему из них. Им оказался оперированный ночью старший лейтенант И. С. Туровец. Резким ударом сапога он выбил подставку из-под его раненой левой ноги. Потом сильным рывком сорвал наложенную повязку. Острая боль насквозь пронзила Ивана Самуиловича. Он потерял сознание.
Не обращая внимания на состояние раненого, гитлеровец перешел к следующему. Им был оружейный мастер 284-го стрелкового полка 30-й стрелковой дивизии 10-й армии старшина Т. А. Максимов. С перебинтованной грудью Тимофей Андреевич лежал на носилках и тяжело дышал. Фашист, не задумываясь, рванул повязку на себя. Возобновившееся кровотечение мгновенно окрасило рану, грудь. От сильного рывка носилки накренились набок, потеряли равновесие и перевернулись. Максимов рухнул на пол.
Куражась над беззащитными, обессиленными тяжелоранеными, фашистские стервятники срывали повязки с раненых, подражая своему офицеру.
Вскоре очередь дошла и до еще живого молоденького солдата, раненного в живот. Он лежал тихо, безучастно, устремив взгляд прямо перед собой. Кургаев не выдержал и бросился на помощь:
— Его трогать нельзя!
— Это почему же? — с издевкой в голосе переспросил гитлеровский офицер.
— Он ранен в живот!
Тут же несколько сильных рук фашистских автоматчиков грубо оттолкнули Кургаева назад. Сорванная повязка с живота тяжелораненого солдата и сильный удар гитлеровского сапога завершили свое дело… Повернутый ничком, солдат уже больше не дышал.
В поисках оружия, документов гитлеровцы перетрясли до последнего пучка соломенную подстилку. Поднявшаяся пыль забивала нос, глаза. Трудно было дышать. А гитлеровцы в ярости все продолжали срывать окровавленные бинты. Несмотря на причиняемую врагом нестерпимую, острую боль, в помещении не было слышно ни стонов, ни криков. В этом мучительном поединке победили советские воины.
К концу «осмотра» вид помещения был страшным. На полу, на соломе, в разных позах лежали, тяжело дыша, красноармейцы с кровоточащими ранами. Гитлеровцы были уверены, что после такого «осмотра», без своевременной, высококвалифицированной хирургической помощи, медикаментозного лечения, хорошего ухода все советские воины обречены на мучительную, медленную смерть.
Перед уходом офицер, обращаясь к сопровождавшим его гитлеровцам, небрежно бросил:
— Всех взять на учет!
— Слушаюсь! — по-лакейски ответил один из них.
Почти весь день гитлеровская часть пробыла в деревне Тарасово. И весь день непрерывно дымились костры, военные кухни. Гитлеровские солдаты варили перебитых кур, поджаривали поросятину. Потом одни лениво нежились на июльском солнце, наигрывая на губных гармошках фашистские марши и песенки. Другие в тени развесистых ив, в бочках и корытах для стирки белья, принимали ванны…
Наконец-то к вечеру, оставив в деревне небольшое подразделение, фашистские войска ушли дальше. В придорожных кюветах постепенно оседала поднятая ими пыль. Деревня долго еще оставалась безлюдной.
* * *
Наступила первая короткая ночь на оккупированной земле.
На фоне зарева пожарищ у немецкой комендатуры виднелась фигура часового. Пугливо, подозрительно всматриваясь в темноту, он был готов в любой момент выпустить полный автоматный диск.
Но ничего подозрительного вокруг не было, и часовой продолжал размеренным шагом, как маятник, ходить взад и вперед.
Между тем тревога за раненых никому в деревне не давала покоя. Многие односельчане с наступлением темноты решили побывать у них. Но подойти к колхозной канцелярии, расположенной недалеко от охраняемой немецкой комендатуры, было непросто. И все-таки многим тарасовцам с риском для жизни удалось пробраться к раненым. И снова с собой они несли чистые простыни, наволочки, пузырьки с йодом, спиртом, хлеб, молоко, воду. Всю ночь поили и кормили раненых, помогали Кургаеву и Саблеру делать перевязки.
И всех, кто был в канцелярии, до глубины души тронул двенадцатилетний Колька Пикулик.
Подойдя к слабо освещенному столу, он молча стал выкладывать из-за пазухи листья подорожника. Когда на стол были выложены последние листья, Колька как-то застенчиво, с детской доверительной серьезностью произнес:
— Мне их мамка к пятке прикладывала. Помогает…
Забота этого маленького деревенского Гавроша о раненых взволновала Кургаева. Крепко прижав к себе голову Кольки, поцеловав его, Филипп Федорович растроганно произнес:
— Спасибо тебе, браток!
* * *
После тяжелой встречи с оккупантами Кургаев в каком-то оцепенении устало лежал на соломенной подстилке. Сон к нему не шел. Стон раненого бойца снова вернул Филиппа Федоровича в страшную действительность. Лежавший рядом Мамед Юсуфов метался в бреду, то и дело выкрикивая слова на своем родном, азербайджанском языке.
Кургаев встал, налил в помятую алюминиевую кружку воды и осторожно поднес ее к пересохшим губам Мамеда. Почувствовав прикосновение холодного, раненый открыл глаза. Судорожно обхватив руками кружку, он начал пить большими, жадными глотками. «Сквозное пулевое ранение правого легкого… Нужно оперативное лечение. Но такая помощь ему может быть оказана только в условиях клинической больницы», — подумал Кургаев. Глядя на Мамеда, он беспокоился еще и о другом: из-за явного недостатка перевязочного материала, медикаментов выздоровление раненых будет проходить медленно. У многих уже гноились раны, распространяя зловонный запах. Смерть подкатывалась то к одному, то к другому раненому. Было ясно: надо как можно скорее поставить бойцов на ноги. В противном случае всем им грозили концентрационный лагерь и медленная, голодная смерть.
В один из ближайших дней своими мыслями Филипп Федорович поделился с бывшим счетоводом колхоза «Красный пахарь» Д. А. Жизневским, дом которого находился рядом с колхозной канцелярией. В эти тяжелые для Родины дни все члены семьи Демьяна Алексеевича проявили себя настоящими советскими патриотами. Его жена Мария Мартыновна ежедневно в огромных чугунах варила суп, картошку. Приготовленную за день еду с наступлением темноты она вместе с мужем скрытно доставляла раненым. Их дочери — Галя, Вера, Леля — были надежными помощниками Кургаева и Саблера. После встречи с Жизневским Филипп Федорович получил записку:
«Сегодня в 23.00 встреча у колхозной бани. Демьян».
Весь день Филипп Федорович только и думал о полученной записке. Он надеялся, что Жизневский поможет ему связаться с местными патриотами, достать все необходимое для лечения раненых. За полчаса до назначенной встречи Филипп Федорович тихо вышел на высокое крыльцо канцелярии. Немецкий часовой, насвистывая что-то себе под нос, ходил у комендатуры. Дождавшись, когда тот направился к дальнему углу охраняемого дома, Филипп Федорович бесшумно спустился с крыльца и нырнул в кусты разросшейся сирени. Через несколько минут он был на условленном месте встречи.
От бревенчатой колхозной бани ему навстречу отделилась фигурка девушки. Это была молоденькая учительница Евгения Ефимовна Ильченко, которую в Тарасове звали просто Женя.
— Вы? — удивленно приглушенным голосом проговорил Филипп, узнав в ней свою помощницу.
— Да, доктор. Нам надо торопиться! Нас ждут.
Не оборачиваясь, она стала проворно пробираться по высокой траве к ручью. Филипп Федорович еле успевал за ней. У ручья Женя остановилась.
— Что случилось? — чуть слышно спросил Кургаев.
— Нам здесь не перейти! Кто-то сбросил кладку. Придется взять чуть правее.
Ручей с заболоченными краями сам по себе был неширок, но глубок. Он никогда не пересыхал даже в разгар самого засушливого лета. Утопая по пояс в густой и мокрой траве, они двигались в тумане, как призраки. Вскоре у развесистой вербы показались сляги березовой кладки. Слегка балансируя, Женя и врач благополучно перебрались на противоположную сторону.
— Теперь нам надо подняться к школе. Вон к тому зданию, — полушепотом объяснила Женя, указывая на высившийся в темноте силуэт продолговатого здания на пригорке. К школе подошли со стороны ручья. Плотно прижимаясь к бревенчатой стене, Женя постучала в боковое окно у крыльца.
Ответа долго ждать не пришлось. Вскоре послышался скрип двери. На крыльце показалась фигура директора школы Павла Моисеевича Бортника.
— Это мы, — прошептала Женя.
— Наконец-то! Проходите.
Все трое вошли в квартиру. Из-за дощатой перегородки показалась хозяйка. В руках у нее был чугунок с дымящейся картошкой.
— Прошу за стол. Не стесняйтесь, — просто, по-домашнему пригласила Стефанида Ивановна ночного гостя. Филипп Федорович сел на широкую, продолговатую скамью. От быстрой ходьбы, ежедневного недоедания у него кружилась голова.
— Кушайте, пожалуйста! — предложила гостеприимная хозяйка.
Тем временем, пока Филипп Федорович ел картошку, Женя и Павел Моисеевич через откидную крышку в полу спустились в глубокий и просторный подвал, где у включенного радиоприемника их ждал председатель колхоза «Красный пахарь» В. И. Лошицкий.
— Как добрались? — спросил Женю Виктор Иванович.
— Хорошо. Доктор ужинает у Стефаниды Ивановны.
В радиоприемнике после шума и коротких частых сигналов раздался голос московского диктора:
«Внимание, говорит Москва! Передаем сводку Совинформбюро. Сегодня советские войска после упорных и кровопролитных боев оставили…»
Далее перечислялись оставленные города.
— Да, невеселые дела! — сокрушенно произнес Бортник после прослушанной очередной сводки.
— Это война, брат! А здесь тоже бывает по-разному. Француз в 1812 году до самой Москвы допер. А что из этого получилось? Дали ему от ворот поворот. Успехи в первые дни войны — это еще не победа, — старался смягчить нерадостное сообщение московского радио Лошицкий. — Ты лучше скажи, как помочь раненым?
— Виктор Иванович, а что слышно о ратомской аптеке? — спросила Женя.
— Пока закрыта. Когда откроется — не знаю.
В подвал спустился доктор.
— Здравствуйте, — тихо поздоровался Филипп Федорович и, слегка кивнув головой в сторону радиоприемника, спросил: — Что нового?
— Отходим… Отходим на заранее подготовленные позиции… Бои за Оршу, — тяжело вздохнув, грустно сообщил Лошицкий. — Доктор, а как у вас обстоят дела?
— Раненых много. Умирают почти каждый день. На сегодня почти нет медикаментов и перевязочного материала. Как воздух, нужна ваша помощь.
— Да, положение сложное, но не катастрофическое, — оптимистически произнес Виктор Иванович. — Поможем, хоть это будет и не так просто. Для этого и собрались…
* * *
План поездки Кургаева в Минск с тяжелораненым Мамедом Юсуфовым был продуман совместно с Виктором Ивановичем Лошицким и Демьяном Алексеевичем Жизневским. На подготовку ушло два дня, хотя дорог был каждый час… В условиях оккупации нужно было продумать все до мелочей. Каждый неверный шаг мог стать последним.
Для выяснения обстановки в город сначала была направлена Женя Ильченко. После ее возвращения стало ясно, что все дороги, ведущие в Минск, перекрыты. В город можно было попасть только по специальным немецким пропускам с предъявлением паспорта с местной пропиской. Жизнь в городе была парализована. Улицы, площади — не узнать, все в руинах. В 1-й городской больнице (ныне 3-я клиническая городская больница имени Героя Советского Союза Е. В. Клумова) стало работать хирургическое отделение. Это сообщение Жени всех обрадовало, в особенности же военврача. Для поездки Кургаева с Мамедом в Минск В. И. Лошицкому через своих друзей в Ратомке удалось достать аусвайсы (немецкие пропуска).
До мельчайших деталей был продуман и момент самого отъезда из Тарасова, так как всем было известно, что под угрозой расстрела раненым покидать канцелярию не разрешалось.
После окончания комендантского часа сестры Жизневские, Вера и Леонида, взяв ведра, вышли из дома. Смеясь и рассказывая что-то веселое друг другу, они направились в сторону часового. Увидев веселых миловидных девушек, оккупант заулыбался. Отвлечь внимание гитлеровца на себя и было их задачей. В тот момент, когда Вера и Леонида, кокетничая с часовым, что-то пытались объяснить ему, Саблер на руках вынес Мамеда из канцелярии и спустился в лощину. Здесь раненого положили на специально подготовленную подводу. Кургаев заботливо укрыл его домашним стеганым одеялом. Демьян Алексеевич Жизневский, взяв лошадь под уздцы, быстро пересек тарасовскую лощину. Миновав заболоченный луг и ручей, поднялись по косогору вверх и благополучно выехали на Раковское шоссе. Несмотря на ранний час, по дороге тянулись беженцы. Слева и справа от дороги стояла дозревающая рожь, во многих местах перепаханная гусеницами гитлеровских танков. Среди уцелевших колосьев, под легким дуновением ветра, нет-нет да и проглядывали чудом уцелевшие мирные васильки. Шоссейная дорога была изрыта воронками бомб и снарядов. Чтобы избежать тряски, повозка с раненым ехала медленно, объезжая ухабы и неровности. В кюветах валялись разбитые и сожженные гитлеровские автомашины, бронетранспортеры, танки. Кое-где были видны неубранные трупы изуродованных людей и вздутые от жары туши убитых лошадей и коров. У городского кладбища Кальвария движение по дороге заметно замедлилось. Кургаев, спрыгнув с телеги и легко перескочив через придорожную канаву, ускоренным шагом прошелся вперед. В своих догадках он не ошибся. Подтверждался рассказ Жени. В метрах ста от их повозки стоял контрольный пост. Желавшие попасть в город разворачивали свои паспорта и аусвайсы.
— Проверка документов! — возвратившись, предупредил Кургаев Демьяна Алексеевича.
Когда повозка с раненым поравнялась с контрольным постом, долговязый, с прыщеватым лицом гитлеровец сквозь зубы процедил:
— Документы!
Повертев в руках предъявленные Жизневским и Кургаевым пропуска с паспортами, гитлеровец подозрительно взглянул на повозку.
— Зять, — объяснил Жизневский. — Понимаешь? Муж моей дочери! Ранен! Пах! Пах! Пах! — голосом и руками изобразил Жизневский налет гитлеровской авиации на деревню Тарасово. — Везем в город к доктору!
Гитлеровец непонимающе смотрел на Жизневского. Потом внимательно осмотрел повозку и даже рукой пошарил в соломенной подстилке. Не найдя ничего подозрительного, он наконец-то подал нужный знак. Повозка снова неторопливо загремела по разбитому булыжнику. Когда отъехали от гитлеровского контрольного поста, Кургаев и Жизневский облегченно вздохнули.
Было уже около десяти часов утра. Солнце освещала дымящиеся руины города. Всюду на Кургаева и Жизневского пустыми глазницами смотрели провалы окон разбитых и сожженных зданий.
— И что только наделали, ироды! — без конца сокрушенно повторял одно и то же Демьян Алексеевич, отлично знавший свой город до войны. Все увиденное казалось ему кошмарным сном. Заборы и стены домов сверху и донизу были увешаны приказами и распоряжениями вражеского командования. На одном из рекламных щитов по Советской улице Филипп Федорович с удивлением увидел сохранившуюся довоенную театральную афишу с известной всему миру «Чайкой». Известно, что война застала МХАТ во время гастролей в Минске. 24 июня во время очередного вражеского налета в здание театра угодила бомба. В огне погибли костюмы, декорации. Артисты во главе с М. И. Москвиным с трудом выбрались из горящего города на Московское шоссе. «Все это было», — с тоской подумал Кургаев. На его лице — строгий прищур больших карих глаз, сквозь смуглую кожу проступили желваки от сильно стиснутых челюстей. Густые вразлет черные брови решительно сомкнулись у переносицы. Пальцы рук сжались в кулаки. В эти минуты он испытывал только чувство гнева. Всем сердцем Филипп ненавидел фашистов. Оно, сердце, требовало мщения, расплаты за жизни погибших советских людей, разрушенные врагом деревни, села и города.
Не доезжая до Окружного Дома Красной Армии имени К. Е. Ворошилова, повозка круто повернула вправо. Потом она съехала вниз по узкой, мощенной булыжником улице и остановилась у ворот 1-й городской больницы. Здесь на массивных воротах висел приказ, отпечатанный на русском и белорусском языках. Кургаев и Жизневский, сойдя с повозки, прочли:
«Воззвание к жителям занятых областей!
Немедленно должны быть отданы всякого рода огнестрельное и холодное оружие, а также всякого рода амуниция и взрывчатые вещества, ручные гранаты, кинжалы, ножи.
Сдача этих вещей должна быть исполнена в течение 24-х часов. В случае если у кого-либо будет после этого срока обнаружено указанное оружие, то он будет на месте расстрелян.
Элементы, предпринимающие враждебные действия против германских властей, военных или гражданских, будут на месте расстреляны.
Рассеявшиеся бойцы Красной Армии обязаны в течение 24-х часов, со дня появления этого воззвания, явиться к ближайшим германским властям как военнопленные. Не явившиеся в этот срок бойцы рискуют быть расстрелянными как партизаны.
Главнокомандующий областью».
— Ну как, Демьян? — с иронией в голосе спросил Филипп.
— Уж больно много смертей, — в тон ответил Жизневский.
— Много хотят, — на ходу бросил Филипп и решительно скрылся за больничной оградой.
Прошло тридцать долгих минут, а Кургаева все не было. Наконец-то Демьян Алексеевич увидел врача.
— Договорился! — ликующе объявил Филипп Федорович. — Вот только поместить некуда после операции. Придется забирать с собой, домой.
— Только бы сделали все, что надо! А выходим сами, — одобрительно ответил Жизневский.
Вскоре Мамеда Юсуфова на носилках унесли в хирургическое отделение. Вместе с ними ушел и Филипп Федорович Кургаев.
Каким мужеством и хладнокровием должен был обладать хирург клиники, чтобы в условиях оккупации взять скальпель, встать к операционному столу и провести сложнейшую операцию тяжело раненному советскому воину. По существу, каждая такая операция — это настоящий врачебный и гражданский подвиг. К сожалению, имена этих бесстрашных героев — хирургов 1-й городской больницы Минска — пока установить не удалось. Но мы знаем, что среди них был замечательный патриот нашей Родины Евгений Владимирович Клумов. Его имя — символ высокого патриотизма, верности своему врачебному долгу, народу. В Минске он жил и работал с 1921 года. Здесь стал кандидатом медицинских наук, доцентом, профессором.
Несмотря на строгий оккупационный режим и контроль со стороны гитлеровских властей, он возвратил в строй сотни советских патриотов. Е. В. Клумов не дожил до светлых дней победы. В 1944 году, незадолго до освобождения Белоруссии, он вместе с женой был умерщвлен гитлеровцами в газовой камере и сожжен в Малом Тростенце. За совершенный подвиг по спасению наших советских людей Е. В. Клумову посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза. В настоящее время его именем названа 3-я клиническая больница Минска (бывшая 1-я городская больница).
* * *
Через два дня после поездки в Минск с Мамедом Юсуфовым из деревни Тарасово в город снова выехала подвода.
На ней сидела «больная» Софья Антоновна Василевская. Ее муж Герасим Ефимович объяснил своим соседям, что Софьюшке стало плохо и что он везет ее в город, к врачу.
В передок телеги положили мешок картошки, килограмм сала да, на всякий случай, литр самогона. После предъявления пропусков на контрольном пункте повозка направилась не в больницу, а к Юбилейному базару.
— Ты, Софьюшка, будь осторожна, — наказывал Герасим Ефимович жене. — Ценой не скупись. А то мы знаем вас, баб. Любите поторговаться. Главное — йоду достань, уж больно просил Виктор Иванович.
— Кто знает, как получится, — отвечала Софья Антоновна. — Раньше-то на этот йод и не смотрела. А сейчас, поди, на золото не сыщешь! Ну и жизнь настала.
Когда подвода подъехала к Юбилейной площади и остановилась под развесистыми тополями, базар был уже в полном разгаре. Прямо на булыжнике были разложены модельная обувь, домашняя утварь, горшки с цветами, музыкальные инструменты — гитары, цимбалы, мандолины, балалайки. Да только покупателя на все это найти было трудно. Толкаясь, люди носили на вешалках и предлагали свои лучшие выходные платья, костюмы. Они теперь им были ни к чему. В городе в цене были соль, хлеб, картофель. Уже около часа Софья Антоновна толкалась между этими несчастными людьми, ища лишь один только йод для раненых в Тарасове. Вдруг ее внимание привлекла женщина, в руках которой была марля. «Сколько бы вышло бинтов!» — невольно подумала она.
Еще не приняв окончательного решения, Софья Антоновна подошла к хозяйке столь ценного для тарасовцев товара.
— Продаешь? — спросила она.
— Продаю. Конечно, не тюль, но для теперешних времен занавески получатся отменные.
— Метров десять — пятнадцать?
— Все двадцать пять! Богом клянусь! Если с головой подумать, на все окна занавесок хватит, да еще и на накидки для подушек останется.
— Сколько просишь?
— Деньги, дорогая, мне ни к чему. Продаю только на обмен.
— Мешок картошки. — Тут же, не задумываясь, предложила Софья Антоновна.
— Согласна.
Так была приобретена марля, так нужная для перевязок раненых! Потолкавшись еще по базару, Софья Антоновна выменяла и пузырек йода. Задание Виктора Ивановича Лошицкого было выполнено. В ту же ночь покупки Василевских были переправлены Филиппу Федоровичу Кургаеву.
А дня через два на тот же Юбилейный базар за медикаментами отправились Ядвига Францевна Лапицкая и Мария Ивановна Пикулик.
Чтобы не привлекать внимания гитлеровцев на контрольном сторожевом посту, женщины взяли с собой своих маленьких детей. Их поход также был удачным.
Добытые марля и медикаменты очень пригодились в лечении раненых. Правда, все это не могло покрыть и сотой доли всей потребности в медикаментах и перевязочном материале. Однако в первые дни пребывания раненых на оккупированной территории эти покупки, несомненно, сыграли свою важную роль.
* * *
В то время можно было заметить, что в Тарасове почти в каждом доме печные трубы дымились дольше и чаще обычного. В русских печах в огромных чугунах кипятились бинты и белье раненых. После стирки, чтобы не привлекать внимания немецких властей, все это высушивалось здесь же, в избах или на чердаках.
Острая нехватка перевязочного материала вынуждала Кургаева не раз обращаться за помощью к местным жителям деревни Тарасово, поселка Ратомка.
Патриоты, возглавляемые В. И. Лошицким, организовывали сбор простыней, наволочек, марли. Все это разрезалось на узенькие полоски и использовалось для перевязки ран.