КРАСНЫЙ СТЯГ НАД ГОРАМИ ЦЗИНГАН

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

КРАСНЫЙ СТЯГ НАД ГОРАМИ ЦЗИНГАН

СОВЕТСКОЕ ДВИЖЕНИЕ В КИТАЕ (1927–1931 гг.)

Сев тогда, 31 августа 1927 года, на поезд, Мао прежде всего отправился в небольшой городок Чжучжоу, к югу от Чанши. Здесь он обсудил план восстания с членами местного парткома, в том числе со старым другом Чжу Шаолянем. Было решено, что коммунисты Чжучжоу начнут выступление первыми: им надо было взорвать железнодорожный мост через реку Сянцзян и совершить ряд диверсий на железной дороге. Затем Мао прибыл в Аньюань, в окрестностях которого должно было состояться важное военное совещание. На этой встрече, в местечке Чжанцзявань, партийные активисты приняли решение сформировать так называемую 1-ю дивизию 1-го корпуса Рабоче-крестьянской революционной армии. Ее численность составляла тогда более пяти тысяч человек.

После этого в сопровождении секретаря одного из уездных парткомов Мао направился в местечко Тунгу, к северу от Аньюани, для того, чтобы передать находившимся там прокоммунистически настроенным солдатам и беднейшим крестьянам решение о преобразовании их отрядов в 3-й полк 1-й дивизии. Его переполняли героические чувства: он уже представлял себя вождем повстанцев, и губы шептали строфы новых стихов:

Дичжу давят людей что есть силы,

И крестьяне их всех ненавидят.

Но когда урожай мы сбираем, то сгущаются осенью тучи.

Грома звук возвещает восстание!126

Все вроде складывалось хорошо, но неожиданно на дороге, неподалеку от поселка Чжанцзяфан, километрах в пятидесяти от Тунгу, он и секретарь укома (звали его Пань Синьюань) были остановлены отрядом местной крестьянской милиции (миньтуанями). Те, конечно, не знали, кто оказался у них в руках, но на всякий случай решили отвести их к начальству. Ситуация создалась угрожающая: «белый» террор еще свирепствовал, и арестованных могли запросто расстрелять. Вот как сам Мао рассказывал об этом Эдгару Сноу: «Мне приказали следовать в штаб миньтуаней, где собирались меня убить. Но я, заняв несколько десятков юаней у товарища [Пань Синьюаня], попытался подкупить стражников. Те были простыми наемниками и особенно моей смерти не хотели, а потому согласились меня отпустить. Однако их командир воспротивился. Тогда я решил бежать, но никак не мог это сделать. Только тогда, когда до штаба миньтуаней оставалось метров двести, я вырвался и скрылся в полях. Я добежал до холма, который возвышался над прудом, и затаился там, в высокой траве, до захода солнца. Солдаты преследовали меня и даже заставили нескольких крестьян помогать им в поисках. Много раз они подходили совсем близко, один или два раза я даже мог до них дотронуться. Но каким-то образом мне удалось остаться незамеченным, несмотря на то, что несколько раз я терял надежду, будучи абсолютно уверенным, что меня опять схватят. Наконец на рассвете они прекратили поиски. Я сразу же направился в горы и шел всю ночь. На мне не было сандалий, а потому ноги мои оказались в жутких ранах. По дороге я встретил крестьянина, который пожалел меня и приютил, а затем вывел в соседний район. У меня было семь юаней, на них я купил сандалии, зонтик и еду. Когда же в конце концов я благополучно добрался до [своего] крестьянского патруля, у меня в кармане оставалось всего две медные монеты»127.

Тщательно подготовленное восстание, начавшееся 9 сентября, завершилось, однако, сокрушительным поражением. Правда, ничего другого и ожидать было нельзя. Никакой практической помощи восставшим солдатам и офицерам не оказали не только пассивные крестьяне, но и деморализованные железнодорожные рабочие и шахтеры. «Крестьяне не поднялись потому, что у их вождей не хватило решимости, — сообщал Пэн Гунда. — Как только военные операции завершились, мы потеряли политическое влияние на крестьянство, а [наши] партийные организации прекратили существование… После нескольких неудач рабочие утратили доблесть. То, что не удалось организовать саботажа на железной дороге, нанесло тяжелый удар по планам восстания в Чанше»128.

В этих условиях 15 сентября члены хунаньского парткома (и Мао в том числе) на свой страх и риск решили отказаться от штурма провинциальной столицы и от самого восстания в ней. Ничего, кроме многочисленных жертв, эти новые бессмысленные акции не сулили. Надо было отступать, а не изображать из себя героев.

Собрав 19 сентября остатки войск в небольшом поселке Вэньцзяши, в ста километрах к востоку от Чанши, Мао объявил им о намерении пробиваться на юг, вдоль границы провинций Хунань и Цзянси, в направлении высокогорного района Цзинган (дословный перевод: «Колодцы и хребты»)129. Этот труднодоступный массив, являющийся средней частью пограничного хребта Лосяо, издавна служил убежищем мятежникам и бандитам. Мао считал его «отличной базой для мобильной армии». По его словам, «он был удачно защищен естественными преградами, и в нем выращивалось достаточно урожая для снабжения небольшой армии. Он представлял собой круг с восьмью ли в диаметре, площадь которого составляла 500 квадратных ли. Местные жители называли его Дасяоуцзин [«Пять больших и малых колодцев»]… поскольку в разных концах его действительно находились пять больших колодцев — да, сяо, шан, ся и чжун, то есть большой, маленький, верхний, нижний и центральный колодцы. Пять деревень, разбросанных по горам, носили те же названия»130.

Характерной особенностью этих мест было причудливое сочетание уходящих в небо горных вершин и резко обрывающихся вниз глубоких обрывов. В общем, это было идеальное пристанище, лучше которого и не выдумать.

21 сентября полторы тысячи измотанных в боях бойцов (все, что осталось от 1-й дивизии), повязав на шеи красные ленты — повстанческий знак, начали трудный поход. «Дисциплина оставляла желать лучшего, — вспоминал Мао, — политическое воспитание находилось на низком уровне. Среди солдат и офицеров было немало колеблющихся элементов. Многие дезертировали». Не менее мрачную картину рисует и один из рядовых участников марша: «Наши части не были знакомы с обстановкой, не имели достаточной подготовки. Эпидемии лихорадки, переходы в жаркое время года, отсутствие баз — все это приводило к большим потерям»131. Только 27 октября отряд Мао, потерявший за время похода треть своего состава, достиг, наконец, поселка Цыпин, главного населенного пункта цзинганского района. Здесь, у подножия самой высокой в этой местности горы Учжишань («Гора пяти вершин», 1841 м над уровнем моря), в широкой долине, изрезанной рисовыми чеками, они и остановились. Кругом, куда только хватало глаз, высились отвесные горы, покрытые вечнозеленой хвоей132.

Через месяц в соседнем с Цыпином уездном городишке по инициативе Мао было провозглашено образование двух органов политической власти — законодательного (в лице Собрания рабочих, крестьянских и солдатских депутатов) и исполнительного (Народного собрания). Слово «совет» (на китайском языке «сувэйай») Мао пока не использовал, но по характеру эти учреждения были именно советскими. Естественно, сразу же ему пришлось столкнуться с рядом проблем. Действовать надо было в новой, незнакомой среде, среди чужого, зачастую агрессивно настроенного к незваным гостям населения, говорившего к тому же на особом, непонятном многим бойцам, в том числе самому Мао, диалекте.

В этих бедных местах, вдали от провинциальных администраций Хунани и Цзянси, люди жили по своим, традиционным, законам. Экономика этого района, по словам самого Мао, находилась «еще в патриархальной стадии ступы и песта»133. Имелось в виду, что в горах для обрушивания риса применяли ступу и пест. Только в долинах имелись ручные мельницы. Власть здесь принадлежала шайкам бандитов во главе с некими Юань Вэньцаем и Ван Цзо. Шестьсот головорезов, вооруженных старыми пистолетами, ружьями и мечами, держали в страхе почти весь окрестный Нинганский уезд, население которого составляло 150 тысяч человек134. Понятно поэтому, что прежде, чем получить «права гражданства» в Цзингане, Мао должен был установить дружеские отношения с грабившими эту округу «мужественными» людьми. И ему это удалось: не зря ведь он готовил себя к подобной встрече. В результате, по его собственным словам, он «захватил гору и стал королем»135.

История взаимоотношений Мао с «лесными братьями» стоит того, чтобы ее рассказать. Юань Вэньцай и Ван Цзо принадлежали к зависимым, неимущим кланам хакка, чьи предки переселились в этот район из Гуандуна или Фуцзяни тогда, когда все плодородные долины уже были освоены. Иными словами, они не считались коренными жителями этих мест, несмотря на то, что и тот и другой родились в Цзингане. Понятно поэтому, что никаких теплых чувств Юань и Ван питать к обитателям долин не могли. Ведь местные старожилы, как и везде, относились к пришлому населению презрительно и, пользуясь своим экономическим преимуществом, нещадно эксплуатировали. Вот почему еще в ранней молодости Юань и Ван вступили в одно из разбойничьих обществ — «мадаодуй» («общество сабель»), состоявшее из таких же, как они, «чужаков». Спустя какое-то время они захватили в этой организации лидирующие позиции, после чего обложили местное коренное население данью, а тех, кто сопротивлялся, стали жестоко наказывать по обычаям Средневековья. Непокорным рубили головы, после чего их оскаленные черепа выставляли на шестах на всеобщее обозрение. В этом союзе Юань играл главную роль, и Ван уважал его как «старшего брата». Дружба бандитов была скреплена кровью.

Едва вступив в Цзинган, в начале октября 1927 года, Мао послал почтительное письмо Юань Вэньцаю, предложив встретиться и обсудить ситуацию. Он выразил готовность преподнести Юаню в знак уважения сто винтовок, если тот позволит ему обосноваться в этих местах. От этого подарка бандит, у которого было всего шестьдесят плохих ружей, конечно, не мог отказаться, но гордость не позволяла ему взять оружие даром. Встретившись, Юань заплатил Мао тысячу серебряных юаней: это был щедрый жест, типичный для китайца. Традиция требовала от хозяина, приняв подношение, вознаградить дающего сторицей. В противном случае можно было «потерять лицо»: ведь гость и вправду мог подумать, что у хозяина есть проблемы. Мао оценил это и своей простотой и обходительностью понравился Юаню. Тому очень польстило, что такой большой человек (а он слышал о Мао как об одном из руководителей коммунистической партии) оказал ему знаки внимания. Расчувствовавшись, он даже сообщил Мао Цзэдуну, что и сам с прошлого года является членом компартии. Так ли это было на самом деле, кто его знает, но Мао сделал вид, что поверил. Через Юаня он установил связь с Ван Цзо, которому тоже подарил оружие (семьдесят винтовок с полным комплектом боеприпасов). На не шибко образованного Ван Цзо особое впечатление произвела эрудиция коммунистического вождя. «Ну и человек! — говорил он. — Один раз с ним поговоришь, а такое чувство, что будто бы лет десять только и делал, что читал книги!»136 Именно Ван посоветовал Мао обосноваться в Цыпине, находившемся под его контролем. На родине же Юань Вэньцая, в соседнем поселке Маопин, был развернут дивизионный госпиталь. Так как Мао был на пять лет старше Юаня и Вана, те стали назвать его «Мао дагэ» («большой брат Мао»). Оформление бандитского братства, по обычаю, было отпраздновано вином и жареной свининой.

Конечно, не все развивалось гладко. То и дело между бойцами Мао и разбойниками Юаня и Вана возникали стычки. Особенно по этому поводу возмущался Ван Цзо, который по натуре своей был человеком весьма недоверчивым. Основания для беспокойства у него, конечно, были. Ведь войска Мао превосходили «общество сабель» в три раза. «А что, если Мао отнимет у нас власть, — поделился он как-то сомнениями с Юанем. — Проглотит и не заметит». И тогда хитрый Юань придумал, как привязать Мао к себе. Он познакомил его с симпатичной сестрой своего старого друга и одноклассника из соседнего уезда Юнсинь, порекомендовав ее как хорошего переводчика местного диалекта. Звали эту девушку Хэ Цзычжэнь и было ей всего восемнадцать лет (она родилась в сентябре 1909 года). В отряде Юаня она находилась недавно, с июля 1927 года. Судя по всему, Юань, ценивший старые связи, относился к ней хорошо, а с его женой Се Мэйсян девица Хэ вообще была близко дружна. Благоволил к ней и Ван Цзо, подаривший ей маузер. Цзычжэнь (дословный перевод: «Дорожить собой») с шестнадцати лет была членом компартии, и в горы Цзинган ее направила местная юнсиньская парторганизация вскоре после того, как в поселке установилась власть «белых». Она была начитанной и политически грамотной, а главное — привлекательной, энергичной, живой и веселой по характеру. Она имела нежное овальное лицо, большие блестящие глаза и тонкую кожу. Не случайно ее детское имя было Гуйюань («Круглая луна в саду коричных деревьев»)[43]. В общем, на Мао она произвела впечатление.

Да и он ей тоже понравился, несмотря на то, что был старше на шестнадцать лет! Она знала, что он женат и имеет троих сыновей: он сам ей об этом сказал. Но ее ничто не могло остановить. Мао умел нравиться женщинам. А в то время, когда они познакомились, он был особенно неотразим. Очень худой, длинноволосый, с высоким лбом и томными печальными глазами, он поразил воображение Хэ Цзычжэнь. В нем чувствовалась не только физическая сила, но и необычайная интеллектуальная мощь. К тому же он был очень чувствителен, писал стихи, хорошо знал художественную литературу и народный фольклор. Таких людей молоденькая Хэ Цзычжэнь еще не встречала. Была ли это взаимная любовь? Или просто сексуальное влечение? Люди, знавшие их, рассказывают разное. Но кто может знать наверное? Чужая душа — потемки.

Ранней весной 1928 года Мао попросил Цзычжэнь выбрать время и помочь ему с работой над кое-какими рукописями. «Могу помочь, если только ты не посчитаешь, что у меня плохой почерк», — согласилась она. И на следующий день пришла к нему (Мао работал тогда в одном монастыре в горах). С тех пор они и стали жить вместе. А в конце мая (то ли 25-го, то ли 26-го) в присутствии свата Юань Вэньцая с товарищами была сыграна «свадьба». Ели конфеты и орешки. Пили чай. Смеялись, шутили, шумели. И никто, конечно, не вспоминал о Кайхуэй.

А та (бывает же так!) случайно узнала об измене мужа. Долгие месяцы не имела о нем вестей, а тут на тебе! Удар был настолько силен, что Кайхуэй решила покончить с собой. И наверное, сделала бы это, если бы не мысль о детях137. Два года, вплоть до кончины, носила она в себе обиду.

Между тем, пока Мао устраивал свою личную жизнь и создавал советы на границе Хунани и Цзянси, события в КПК развивались бурно. Как раз в тот день, когда он собирал войска в Вэньцзяши, 19 сентября, Сталин сам, наконец, принял решение об официальном выходе КПК из Гоминьдана и о начале борьбы коммунистов за создание советов в Китае. Указания об этом Цюй Цюбо получил через советского консула в Ханькоу на следующий день. Чжэн Чаолинь сообщает: «Я до сих пор помню, как… Цюбо и я пришли в русское консульство в Ханькоу. Пока я сидел в приемной, он вошел в кабинет. Выйдя из него, он сказал мне: „Интернационал прислал телеграмму о том, чтобы мы вышли из Гоминьдана“. К тому времени оба, и правый и левый Гоминьданы уже исключили нас»138. В конце сентября руководители китайской компартии отплыли на пароходе из Ханькоу в Шанхай139. Здесь, в глубоком подполье, они продолжили свою деятельность. Туда же вскоре отправился и Ломинадзе. А в октябре в Шанхай прибыл еще один представитель ИККИ, немецкий коммунист Гейнц Нейман (Мориц), выдававший себя за австралийского коммерсанта Грубера. Он, правда, в ноябре выехал через Гонконг в Кантон для подготовки там нового восстания. Это выступление, известное в истории как Кантонская коммуна, также, естественно, закончилось поражением. Одной из многочисленных жертв его стал известный нам Чжан Тайлэй, бывший переводчик Маринга и Бородина. Только по счастливой случайности военному руководителю восстания, Е Тину, удалось бежать.

«Белый» террор и авантюристическая политика восстаний вообще дорого обошлись компартии. К концу 1927 года она потеряла около четырех пятых своего состава: общая численность КПК сократилась с почти 58 тысяч до 10 тысяч человек.

Вот почему многие коммунисты, и не только Мао, зимой 1927/28 года вынуждены были отступить в деревню. Здесь, в отдаленных и труднодоступных районах, они развернули новую борьбу под продиктованными им из Москвы лозунгами советов. Но Мао все же был первым в этом деле. И как первому ему пришлось столкнуться со многим: и с непониманием товарищей, и с ненавистью завистников, и с упреками в «левом уклоне», и с обвинениями в «правом». Уже в сентябре его подверг уничтожающей критике советский консул и коминтерновский представитель в Чанше Кучумов — за отказ штурмовать Чаншу. В своем докладе и письмах в Политбюро ЦК КПК от 16 и 17 сентября Кучумов назвал «бездействие» хунаньского парткома «исключительно постыдным предательством и трусостью», потребовав от Политбюро немедленной реорганизации провинциального партийного руководства. Советский консул был убежден, что восстание в Чанше могло быть успешным, если бы Пэн Гунда и Мао Цзэдун не продемонстрировали «чудовищный пример филистерства китайского типа». В ответ на это Цюй Цюбо издал приказ о немедленном выступлении в Чанше. Одновременно он направил в этот город своего полномочного представителя Жэнь Биши, который действительно провел новую перестановку в руководстве парткома (при этом, правда, Пэн Гунда остался секретарем). Усилия Жэня, однако, никакого влияния на ситуацию не оказали, да он и сам быстро понял, что «момент восстания» в Чанше «был упущен»139a.

Следующий удар Мао получил на расширенном совещании Временного политбюро, проходившем в Шанхае с 7 по 14 ноября 1927 года. Руководили этим совещанием два эмиссара Москвы — знакомый нам Ломинадзе (он, правда, уехал в Россию 10 ноября, не дождавшись его конца) и представитель Красного интернационала профсоюзов Ольга Александровна Миткевич (партийные клички — Александрович и Ольга). Их вмешательство в работу Политбюро предопределило тяжесть тех наказаний, которые понесли организаторы бесславных восстаний. Сталину вновь потребовались козлы отпущения: как всегда, Москва отказывалась признать хотя бы долю своей вины за ошибочный политический курс. В отношении Мао Цзэдуна и его товарищей в решении совещания «О политической дисциплине» говорилось следующее: «Хунаньский провинциальный комитет в руководстве крестьянским восстанием полностью нарушил тактику ЦК, который неоднократно указывал, что в качестве главной силы восстания в провинции Хунань должны выступить крестьянские массы. ЦК также прямо предостерегал секретаря провинциального комитета товарища Пэн Гунда относительно такой ошибки, как военный оппортунизм, и требовал от провинциального комитета исправления этой ошибки… Расширенное совещание Временного политбюро ЦК постановляет наложить следующие взыскания на исполнительные органы партийных организаций и на ответственных товарищей, проводивших вышеуказанную ошибочную политику… Члены хунаньского провинциального комитета Пэн Гунда, Мао Цзэдун, И Лижун, Ся Минхань освобождаются от обязанностей членов провинциального комитета партии. Товарищ Пэн Гунда освобождается от обязанностей кандидата в члены Политбюро ЦК и оставляется в партии с шестимесячным испытательным сроком… Товарищ Мао Цзэдун выводится из кандидатов в члены Временного политбюро ЦК»1396. Именно в то время в Центральном комитете был даже пущен в оборот термин «маоцзэдунизм» как синоним «военного оппортунизма».

О выводе его из состава Политбюро Мао узнал только четыре месяца спустя, в начале марта 1928 года, когда к нему прибыл особоуполномоченный вновь созданного партийного комитета южной Хунани, некий Чжоу Лу. Это был самоуверенный молодой человек, считавший себя большим начальником потому, что заведовал южнохунаньским военным отделом. Партком, который он представлял, был создан за три месяца до того, в декабре 1927 года, и именно на этот партийный комитет ЦК возложил задачу реорганизации коммунистического руководства в горах Цзинган. (Общехунаньский партийный комитет в Чанше оказался к тому времени почти полностью разгромленным гоминьдановцами.)

Вожди в Шанхае не могли простить Мао самостоятельности, а потому 31 декабря 1927 года в развитие решений ноябрьского расширенного совещания Политбюро потребовали еще и отстранения его от руководства фронтовым комитетом. Особенно резкое недовольство Мао Цзэдуном выражал секретарь военного комитета ЦК Чжоу Эньлай, обычно сдержанный и хладнокровный. Возможно, он делал это потому, что сам не был кристально чист: ведь именно он отвечал за проведение Наньчанского восстания, а это последнее тоже назвать успешным было нельзя. «Войска Мао — это те же бандиты, вечно шатающиеся то туда, то сюда, — твердил Чжоу, добавляя: — Такие лидеры [как Мао] не верят в силу народных масс и впадают в настоящий военный оппортунизм». С ним соглашался и хунаньский комитет партии, утверждавший, что армия Мао «состоит целиком из бездомных пролетариев [то есть пауперов и люмпенов]»140.

Не менее жесткими (и справедливыми) были в то время отзывы об армии Мао и членов Дальневосточного бюро Коминтерна в Шанхае. «Весьма важен вопрос о создании Красной армии, — докладывал, например, в Москву в конце февраля 1928 года представитель секретного Отдела международной связи (ОМС) ИККИ Александр Емельянович Альбрехт (подпольные клички — Арно, Вудро, Макс Хабер, настоящая фамилия — Абрамович). — …Так как у этих армий нет базы и снабжения, то она ложится большим бременем на крестьянство. Тем более что часть этой армии полубандитского происхождения, как напр[имер] отряды Мао Цзэдуна, то они с течением времени разлагаются и восстанавливают крестьян против себя. Особенно скверно в этом отношении, что эти армии зачастую уходят, оставляя крестьян расплачиваться за свои набеги с войсками милитаристов»141.

Известие о партийных санкциях потрясло Мао до глубины души. Тем более что прыткий Чжоу Лу, стремясь, очевидно, полностью дезавуировать Мао как лидера, объявил о том, что ЦК якобы исключил его из партии. Это была откровенная ложь, но проверить слова посланца южнохунаньского комитета Мао не мог. В итоге Чжоу Лу полностью отстранил его от партийной работы, а затем передвинул на должность командира 1-й дивизии, что по коммунистической логике было конечно же понижением[44]. «Беспартийный» командир Мао не мог теперь решать не только политические, но и военные вопросы: ведь только партия могла руководить всем. Чжоу Лу ликвидировал и фронтовой комитет, передав партийную власть в 1-й дивизии чем-то понравившемуся ему комиссару одного из полков, двадцатидвухлетнему Хэ Тинъину. По-видимому, особоуполномоченный считал, что молодой и неопытный секретарь дивизионной партийной организации будет игрушкой в его руках. Но он просчитался. Хэ Тинъин относился к Мао как к заслуженному авторитетному руководителю, с которым его связывало совместное участие в «восстании осеннего урожая» и трудном походе из Вэньцзяши в Цзинган142. Не учел Чжоу Лу и того, что у Мао и помимо юного Хэ были люди в 1-й дивизии, на которых он мог опереться. Мао, конечно, было обидно, что его «исключили из партии», но сдаваться он не собирался.

Одним из наиболее доверенных его людей в горах Цзинган был младший брат Цзэтань. Накануне переворота Ван Цзинвэя он, по совету Мао, покинул Ухань, отправившись вместе с войсками 4-го корпуса в Цзюцзян, на границу провинций Цзянси и Хубэй. Здесь его и застало известие о начале чистки «левого» Гоминьдана и НРА от коммунистов. Над ним нависла опасность, и по совету начальника штаба 4-го корпуса, члена КПК Е Цзяньина он бежал в Наньчан, надеясь присоединиться к восставшим отрядам Хэ Луна. Но к тому моменту, как он достиг города, там уже не было коммунистов. Зато хватало гоминьдановцев. У ворот Наньчана Цзэтань был остановлен патрулем. К счастью, после короткого допроса его отпустили. Цзэтаню удалось убедить начальника охраны, что он офицер армии маньчжурского маршала Чжан Цзолиня по имени Таньцзэ, прибывший сюда на переговоры. Уйдя из Наньчана, он двинулся на юг, и вскоре километрах в двухстах от города настиг наконец постовых повстанческой армии. Они отвели его к Чжоу Эньлаю, который тут же узнал брата Мао. Цзэтаня направили на работу к Е Тину, в политотдел. Вместе с другими он участвовал в штурме Сватоу, а потом, присоединившись к войскам Чжу Дэ, совершил тяжелый переход с боями на границу провинций Гуандун и Цзянси. Здесь в середине ноября 1927 года солдаты Чжу Дэ впервые встретились с бойцами одного из батальонов дивизии Мао, которые с конца октября блуждали в этих горных местах, будучи отрезанными от своих основных сил гоминьдановскими войсками. От них Чжу и Цзэтань узнали о восстании «осеннего урожая» в Хунани и о создании Мао Цзэдуном опорной базы в горах Цзинган. Чжу Дэ решил установить с Мао связь и с этой целью отправил к нему его брата Цзэтаня. В письме, которое он с ним передал, говорилось: «Необходимо объединить силы и проводить четкую военную и аграрную политику»143.

В конце ноября Цзэтань благополучно достиг Цыпина. Он остался у Мао Цзэдуна и, разумеется, во всем ему помогал. Какое-то время, правда, он пытался отбить у него Хэ Цзычжэнь, убеждая молодую красавицу бросить «старого» Мао и перейти к нему. «У моего брата есть жена»144, — нашептывал он ей, начисто «забывая» о том, что и у него самого имелась супруга. А зря! В то время его Чжоу Вэньнань сидела в чаншаской тюрьме, куда ее посадили по доносу предателя в марте 1928 года вместе с крошечным сыном, которого она родила за шесть месяцев до того и назвала Чусюн («Яркий герой»). Знал ли об этом Цзэтань? Возможно и нет. Но то, что она была беременна, когда он видел ее в последний раз в Учане, он должен был помнить. В тюрьме мальчик серьезно заболел, и его отобрали у матери, поместив умирать в тюремную клинику. Но он, к счастью, выжил, и через несколько месяцев его передали на попечение бабушке. Та, в целях безопасности, изменила ему фамилию с Мао на Чжоу. (Только когда ему исполнится десять лет, она откроет ему, кто его отец.) Сама же супруга младшего брата Мао обретет свободу только в июле 1930 года, когда войска Красной армии на короткое время захватят Чаншу. Правда, к тому времени нетерпеливый Цзэтань уже найдет себе новую пассию. Отвергнутый любовницей Мао, он успокоится, найдя расположение у ее младшей сестры, миловидной Хэ И. В начале 1931 года они поженятся[45].

Что-то у братьев Мао не все ладилось в семейной жизни. Ведь и средний из них, Цзэминь, не являлся образцовым мужем и отцом. Свою первую жену, Ван Шулань, он бросил с двухгодовалым ребенком и с тех пор ни разу не видел. А она тоже много страдала. Ее арестовывали дважды. Первый раз — сразу после мятежа Сюй Кэсяна в конце мая 1927 года. К счастью, ее тогда сразу и отпустили: местные жители (она жила в Шаошани) поручились за нее, сказав, что она уже давно развелась с Мао Цзэминем. Но в мае 1929 года ее вновь схватили и на этот раз бросили в городскую тюрьму в Чанше. Освободила ее, как и бывшую жену Мао Цзэтаня, Красная армия в июле 1930 года. Из тюрьмы она вышла не одна, а с восьмилетним сыном соседки по камере. Та умолила ее взять мальчика на воспитание. Звали этого ребенка Хуачу. С тех пор они стали жить втроем — Шулань, ее дочь от Мао Цзэминя по имени Юаньчжи и Хуачу. Денег всегда не хватало, Шулань перебивалась случайными заработками — то в Чанше, то в Сянтани, то в других местах. В конце лета 1931 года она не выдержала. Забрала детей и отправились в Шанхай, где, по слухам, жил ее бывший муж с новой женой. Но поиски Цзэминя результатов не дали. В городе его не было. Знакомые коммунисты сказали ей, что он и его жена Цянь Сицзюнь еще в июле 1931 года по решению ЦК КПК выехали из Шанхая в Гонконг. И это было сущей правдой. Так ни с чем Шулань и возвратилась домой. Бедная, полуголодная и никому не нужная[46].

Вряд ли за всем этим стояло лишь бессердечие братьев Мао. Не одни они вели себя подобным образом. Многоженство вообще в Китае было обычным делом, и даже самые ярые сторонники женской эмансипации среди членов китайской компартии сохраняли к слабому полу довольно презрительное отношение (хотя бы на подсознательном уровне). Женщина и в КПК оставалась для многих не столько товарищем, сколько источником удовольствий. А дети? Да кто о них много думал? В среде бедняков и пауперов, чьи интересы компартия представляла, на детей (особенно девочек) часто смотрели как на обузу. Конечно, в отличие от бедных крестьян, излишняя черствость деятелей КПК по отношению к их потомкам не носила исключительно экономического характера. На детей просто не оставалось времени: надо было заниматься главным — революцией, гражданской войной, освобождением угнетенных масс. Так что в громадном потоке дел «слезинка ребенка», пусть даже и своего, растворялась незаметно.

Много сил отнимала и внутрипартийная борьба. В случае с Мао — вероятно, не меньше, чем сама революция. Его новый враг, Чжоу Лу, появившийся в Цзингане в марте 1928 года, упивался властью. Едва завершив реорганизацию, он приказал Мао Цзэдуну вывести войска из Цыпина в южную Хунань на поддержку тамошнего крестьянского движения. Не подчиниться было нельзя: Мао не чувствовал себя еще в силе открыто сопротивляться представителю партии. Лишь через месяц, уже в восточной Хунани, ему удалось уговорить Чжоу Лу повернуть обратно. Никакого крестьянского движения в Хунани не было, а до Мао дошли слухи о том, что в предгорья Цзингана вышли войска Чжу Дэ. Они еще в конце ноября перебазировались из Цзянси в южную Хунань и вот теперь вплотную приблизились к отрогам Цзинганских гор. Надо было как можно скорее отправляться навстречу к ним.

Идея объединения с Чжу давно уже занимала Мао: с тех самых пор, как его брат Цзэтань принес ему весть о выходе войск этого командира в южную часть Цзянси. Чжу Дэ был профессиональным военным, да к тому же старым членом партии. Соединиться с ним значило существенно укрепить цзинганскую базу: Чжу командовал крупным воинским формированием, насчитывавшим более двух тысяч человек. Уже в середине декабря 1927 года Мао предложил свой план объединения партийному комитету Хунани, и тот одобрил его. Положительно отнесся к идее и ЦК КПК, со своей стороны пославший соответствующие указания Чжу Дэ. Но только теперь, в апреле 1928 года, перспектива объединения стала реальной.

Историческая встреча двух будущих знаменитых вождей революции произошла 20 или 21 апреля 1928 года в местечке Линсянь к западу от Цзингана. А через три-четыре дня окончательно соединились и их войска, получившие вскоре по решению особого комитета провинции Хунань наименование 4-го корпуса Рабоче-крестьянской революционной армии Китая, — в честь прославленного 4-го корпуса НРА, где, как мы помним, во время Северного похода было больше всего коммунистов145. (В июне 1928 года по решению ЦК КПК Революционная армия была переименована в Красную.)

В лице Чжу, который был всего на семь лет старше Мао, наш герой приобрел боевого товарища, о котором можно было только мечтать. Как и Мао, тот был выходцем из крестьян, только не Хунани, а Сычуани — наиболее населенной провинции Китая, расположенной к северо-западу от родины Мао Цзэдуна. Правда, его отец, принадлежавший к одному из родов хакка (пришлых «гостей»), был намного беднее отца Мао — настолько, что, не будучи в силах прокормить себя и семью, должен был собственноручно утопить пятерых из своих детей в пруду146. «Я любил свою мать, но боялся и ненавидел отца, — признавался Чжу Дэ американской журналистке Агнес Смедли в 1937 году. — Я никогда не мог понять, почему мой отец был таким жестоким»147. Будущему полководцу повезло: один сердобольный и зажиточный родственник душегуба-отца взял его к себе на воспитание, когда мальчику исполнилось шесть лет. И не только вырастил, но и дал превосходное образование. В 1909 году, в возрасте двадцати трех лет, Чжу Дэ поступил в Юньнаньскую военную академию, находившуюся в столице этой юго-западной провинции, городе Юньнаньфу (ныне Куньмин). «Я всегда хотел стать военным, — рассказывал он спустя много лет интервьюировавшей его жене Эдгара Сноу, — а Юньнаньская военная академия являлась, пожалуй, наиболее прогрессивной и современной в Китае в то время. В ней были жесткие требования, и я не мог скрыть счастья оттого, что меня туда приняли». В том же году, будучи романтически настроенным молодым человеком, Чжу Дэ вступил в «Объединенный союз» Сунь Ятсена, направив всю свою энергию «на борьбу за республику»148. Одновременно он, правда, стал и членом тайного мафиозного общества «Гэлаохуэй» («Общество старших братьев»), разветвленная сеть которого пронизывала все слои китайского общества. В 1911 году Чжу Дэ принял активное участие в Синьхайской революции против Цинской монархии и к 1921 году сделал головокружительную карьеру. В войсках одного из юньнаньских милитаристов он дослужился до командира бригады. В сентябре 1921 года его назначили комиссаром полиции провинции Юньнань. «Он заимел нескольких жен и наложниц и выстроил дворец в столице Юньнани, — писал Эдгар Сноу. — У него было все, к чему он стремился: богатство, власть, любовь, наследники, сны, навеваемые курением опиума [в то время он был страстным курильщиком], положение в обществе и обеспеченное будущее. У него на самом деле была только одна по-настоящему плохая привычка, но именно она-то и предопределила его падение. Он любил читать книги»149. Чтение увело его далеко. Он стал интересоваться большевизмом. «Мой интерес к коммунизму и большевизму развился из моего чтения всего, что было связано с русской революцией», — говорил Чжу Дэ. Он бросил все и уехал в Европу — сначала во Францию, а затем в Германию, где продолжил изучение военных наук. Там же, в Германии, он встретил Чжоу Эньлая, который оказал на него большое влияние. Именно Чжоу в октябре 1922 года убедил его вступить в КПК. В июле 1925-го Чжу Дэ из Германии приехал в Советский Союз. Он стал студентом Коммунистического университета трудящихся Востока, где под псевдонимом Данилов начал изучать большевистскую социологию и экономику. Вскоре, однако, он был переведен в одну из секретных советских военных школ, после окончания которой, летом 1926 года, вернулся в Китай. Он принял участие в Северном походе, после чего, как мы знаем, под руководством старого друга Чжоу Эньлая, внес значительный вклад в организацию Наньчанского восстания.

Был он силен физически и очень вынослив. Любил играть в баскетбол, спал вместе с солдатами на сырой земле, был неприхотлив в быту и одежде. Всех, кто знал этого человека, поражали его скромность и простота, а также незлобивый нрав и обходительные манеры. Но главным его достоинством было то, что он был напрочь лишен политических амбиций. С самого начала Чжу Дэ признал приоритет Мао во всем, что касалось политики. У Мао же на первых порах хватало ума не оспаривать мнение Чжу в военных вопросах. Таким образом, со всех сторон этот тандем был идеален150.

После объединения Чжу и Мао в полном единодушии решили вернуться на старую цзинганскую базу, в среднюю часть хребта Лосяо. Там в относительно крупном населенном пункте Лунши, к северу от Цыпина, они и основали свою штаб-квартиру. Чжоу Лу теперь не мог помешать Мао Цзэдуну: при возвращении в Цзинган в одном из боев он попал в плен к гоминьдановцам и вскоре после этого был казнен.

Цель, которую Мао и Чжу Дэ поставили перед собой в горах Цзинган, заключалась в том, чтобы, укрепив эту советскую базу, постараться расширить свое влияние на шесть уездов пограничного района Хунань — Цзянси — Гуандун. Никаких более обширных планов они не ставили. По словам Мао, «эта стратегия противоречила рекомендациям [ЦК] партии, который вынашивал грандиозные идеи быстрой экспансии. В самой армии Чжу Дэ и я должны были бороться против двух тенденций: во-первых, страстного желания немедленно атаковать Чаншу, которое мы считали авантюризмом, а во-вторых, стремления отвести войска на юг, к гуандунской границе, рассматриваемого нами как „отступление“. С нашей точки зрения нашими главными задачами являлись две: передел земли и установление советской власти. Мы хотели вооружить массы для того, чтобы ускорить эти процессы»151.

Встреча с Чжу Дэ была для Мао знаменательна еще и тем, что именно от товарища Чжу он узнал, что никто не исключал его из партии. Более того, вскоре после объединения, в самом конце апреля, Мао получил известие из провинциального комитета Цзянси о его назначении секретарем вновь образованного особого комитета пограничного района Хунань — Цзянси. Это была уже большая победа: вопрос о создании такого комитета Мао ставил еще в декабре 1927 года, но никакого ответа тогда не получил152. Теперь же, с образованием этого комитета, он вновь концентрировал в своих руках всю полноту партийно-политической власти в цзинганском районе. Конечно же он был очень доволен. (В ноябре 1928 года Мао еще сильнее упрочит свою власть: по решению ЦК он станет секретарем заново созданного фронтового комитета — особой структуры, непосредственно подчинявшейся Цзянсийскому комитету партии и стоявшей над особым комитетом пограничного района Хунань — Цзянси.)

Вместе с войсками Чжу Дэ в Цзинган пришли и многочисленные отряды хунаньских пауперов и люмпенов. Они были союзниками коммунистов и вместе с ними в течение нескольких месяцев занимались грабежами и убийствами в южной Хунани. В результате их революционной деятельности экономика этого района была полностью разорена — настолько, что прибывшие в южную Хунань войска Чжу Дэ могли прокормиться, только выращивая и продавая опиум!153 Конечно, коммунисты понимали, что торговать наркотиками нехорошо, но другого выхода у них просто не было. А потому, продолжая бороться за права трудового народа, они сами же нещадно травили этот народ! Кстати, именно из-за экономических трудностей Чжу Дэ вынужден был в конце концов увести свои войска из южной Хунани в Цзинган.

В целом, таким образом, в цзинганском районе к маю 1928 года набралось около восемнадцати тысяч бойцов, однако, по оценке самого Мао, большая их часть представляла собой «неорганизованные массы, имевшие слабое представление о дисциплине»134. Надо было, следовательно, прежде всего установить над всей этой вооруженной толпой жесткий контроль. А сделать это без организации регулярного снабжения людей продовольствием и одеждой было, разумеется, невозможно. Срочно требовались и медикаменты: в пришедших в Цзинган войсках было не менее трети больных и раненых. Надо было организовать и производство вооружения и боеприпасов: на восемнадцать тысяч бойцов имелись всего две тысячи винтовок и несколько пулеметов. В общем, нужно было что-то делать, и Мао решил приступить к широкомасштабным социально-экономическим реформам, точнее, к аграрной революции. До тех пор с октября 1927 года солдаты Мао вместе с бандитами Юань Вэньцая и Ван Цзо изыскивали средства старым «дедовским» способом: облагали жителей долин налогом и тащили из домов тухао и лешэнь все, что было только можно. Но, даже ограбив всю округу, Мао не мог платить своим солдатам больше чем по три медных монеты в день. Конечно же этого было мало, а потому старые методы надо было срочно менять.

Наконец-то он мог впервые реализовать на практике свои представления относительно справедливого устройства китайского общества, выкристаллизовывавшиеся у него на протяжении последних лет. Были эти взгляды, как мы знаем, резко эгалитарными и в основе своей антикрестьянскими. В Цзингане конфисковывалась и передавалась в собственность «советского правительства рабочих, крестьян и солдат пограничного района» (во главе его, кстати, стоял бандит Юань Вэньцай) вся земля, как «помещичья», так и крестьянская. Земельный фонд распределялся между сельскими жителями — сторонниками режима в жестко уравнительном порядке: по числу едоков. Купля-продажа земли, естественно, запрещалась, а получившие землю «насильственно принуждались к труду».

Делалось это все исключительно по личным директивным указаниям Мао. Хоть какую-то законодательную основу названные мероприятия получили лишь за месяц до ухода 4-го корпуса из Цзингана — в декабре 1928 года, когда районное советское правительство задним числом приняло написанный Мао Цзэдуном «Цзинганшаньский[47] закон о земле». Как видно, Мао и здесь остался верен себе. Ведь мы помним, что он еще 12 апреля 1927 года откровенно заявлял на заседании гоминьдановского Земельного комитета: «Надо сначала разрешить аграрный вопрос в Китае на деле, а затем уже оформить это в законном порядке». Так он в итоге и сделал155.

О том, как проходила аграрная революция, говорит доклад самого Мао в ЦК КПК, составленный 25 ноября 1928 года. Из него следует, что к июню 1928 года большая часть земли в районе была уже конфискована и распределена; остальную землю продолжали делить вплоть до конца осени. Черный передел, разумеется, вызывал противодействие со стороны многих жителей. Эгалитаризм был не по вкусу не только дичжу, но и основной массе крестьянства, прежде всего земледельцам, принадлежавшим к зажиточным кланам коренных жителей (бэньди). «Самым беспокойным элементом являются не крупные тухао и лешэнь, — признавал Мао, — а мелкие помещики и крестьяне-собственники». Именно последние наиболее активно препятствовали переделу, который фактически начался только тогда, когда красноармейцы расстреляли несколько человек из коренного населения. После этого крестьянам — жителям долин оставались только два пути: либо бежать из Цзингана, либо саботировать проведение аграрной революции. И большая часть из них пустилась в бега, испугавшись того, что пришлые с помощью Красной армии перебьют все коренное население. «Крестьяне из коренного населения в большинстве своем перешли к белым, — мрачно замечал по этому поводу Мао в своем докладе в ЦК, — надели белые повязки и вместе с войсками рыскали в горах и жгли дома». В ответ «пришлые крестьяне поселились в их домах, конфисковали их скот, одежду и другое имущество»156. В этих условиях оставшиеся жители долин свернули торговлю и прекратили ремесленное производство. В результате закрылись практически все рынки, почти полностью исчезли товары первой необходимости — соль, ткани, лекарства и многое другое. Пришлось вводить продразверстку. Больше ничего не оставалось: порочная теория, признававшая единственным методом хозяйственной политики грабежи и убийства, не оставляла шансов на нормальную жизнь. Ведь для выдачи трех-пяти монет в день солдатам на пропитание требовалось более 10 тысяч юаней в месяц. И «если бы тухао и джентри [шэньши] под угрозой ареста не давали нам денег, — докладывал Мао в ЦК, — у нас бы их вовсе не было». Даже сама «возможность выступить в поход» целиком зависела от того, «удастся ли выколотить деньги из местных богачей и тухао». Однако, подытоживал Мао, «там, где мы уже проходили, больше не выколотишь»157.

В итоге борьба пограничного района, по словам Мао Цзэдуна, «приняла почти полностью военный характер, поэтому и партия и массы должны [были] во что бы то ни стало военизироваться… Война прочно вошла в быт района». Единственным источником выживания, таким образом, стал террор. «С нынешнего момента нашей основной стратегией борьбы в деревне является:…истребление дичжу и лешэнь, а также их приспешников без малейшего снисхождения, устрашение богатых крестьян методами красного террора для того, чтобы они не поддерживали класс дичжу», — писал Мао. Для осуществления террора в срочном порядке создавались специальные «красные истребительные отряды» из «самых смелых» бойцов, которые совершали ночные партизанские рейды по деревням158. Все это, конечно, с энтузиазмом приветствовалось красноармейцами, большая часть которых состояла из агрессивных люмпенов, пауперов и хакка. «Эти пролетарии проявляют на фронте особенно высокий боевой дух, — расхваливал их Мао в своем докладе. — …Избавиться от имеющихся сейчас в армии бездомных пролетариев никак нельзя»159. Особенно отважно сражались хакка, которые вообще были воинственными людьми.

В результате военизации жизни района Красная армия к концу лета начала даже одерживать небольшие победы над отдельными гоминьдановскими войсками. Особенно впечатляющей была битва к северо-западу от Цыпина, на перевале Хуанъян, в которой красноармейцы разгромили один из полков 8-го корпуса НРА. Мао был восхищен. Глядя на вечнозеленые горы, он с восторгом слагал новые вирши:

У подножья горы каждый видит знамена и флаги,

Барабаны и трубы на горных вершинах слышны.

Окружили враги нас и давят несметною силой,

Но мы встанем стеной и не дрогнем, не сдвинемся мы.

Мы уже, словно крепость, врагу перекрыли дорогу,

Но теперь, как стена, путь ему преградит воля масс.

С рубежа Хуанъян нам орудий доносятся звуки:

Извещают они, что враги отступили в ночи160.

Но радовался он слишком рано. Несмотря на террор, вопрос с продовольствием все еще стоял остро. Красноармейцы питались в основном тыквой, рис считался деликатесом, а больше вообще ничего нельзя было достать. Привыкшие к острым блюдам, южане очень страдали. «Капиталистов власть свергаем, брюхо тыквой набиваем!» — недовольно ворчали бойцы. От такой еды у многих возникали проблемы с желудком. Сам Мао, по словам его дочери, мучился запорами. Он совершенно не терпел пресной пищи, а обожаемого им красного перца не было. Спасали его только теплые мыльные клизмы, которые ставила ему Хэ Цзычжэнь161.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.