ГЛАВА 79

ГЛАВА 79

Рассказывая о разных празднествах, придется коснуться свадеб в купеческих семьях, празднуемых особенно торжественно, с тратой больших денежных сумм. Мне приходилось задавать вопрос некоторым из своих приятелей: почему они справляют свадьбу с такой помпой, когда, быть может, молодым было бы приятнее этот день провести между собой вдвоем, а не быть окруженными толпами посторонних лиц? Получал от них ответ приблизительно в таких словах: «Что ты, батюшка! Разве иначе можно? В жизни человека есть только три важных момента: рождение, женитьба и смерть. При рождении и смерти, конечно, заботятся другие, но при женитьбе следует самому жениху похлопотать: разве ему не будет приятно под старость вспомнить о днях помолвки и свадьбы? Свадьба бывает один раз в жизни, а потому и справить ее нужно как следует. Притом же все мои родственники и знакомые справляют так же свадьбы, так как же я этого не сделаю? Этим всех обидишь!..»

Мне уже приходилось говорить о замкнутой жизни купеческих семей, отчего сама молодежь не имела возможности познакомиться и сблизиться с теми лицами, на которых могли бы жениться или выйти замуж, а потому родители прибегали к установившемуся обычаю сватовства.

В Москве было много свах, только тем занимающихся, что обходили те дома, где были женихи и невесты; в более почтенных семьях принимались свахи только солидные, зарекомендовавшие себя хорошими и серьезными предложениями. С одной из таких свах я был хорошо знаком еще со времени своего детства. Ее звали Мария Семеновна Семенова, она бывала у нас довольно часто, навещая мою матушку, как сосватавшая ее моему отцу, но так как в нашей семье в те года не было женихов и невест, то она приносила в большом узле разные вещи, порученные ей на продажу, как-то: меха, шелка, кружева и тому подобное.

Мария Семеновна любила пить чай до чрезвычайности. Когда она являлась, матушка приказывала поставить самый большой самовар, чуть ли не с ведро мерою, и он выпивался полностью. Пила она с большой церемонией: выпитая чашка опрокидывалась на блюдечко, и оставшийся кусочек сахара клала на донышко чашки, после чего начинала благодарить, что она очень довольна и больше пить не может, но моя матушка, зная ее манеру, говорила: «Давай, давай чашку, выпьешь еще!» И это все проделывалось со всеми последующими выпитыми чашками, вплоть пока оставалась вода в самоваре. В продолжение всего чаепития она постоянно вытирала платком пот, выступавший на ее лице, и много раз божилась, что больше пить не в состоянии, но пила, и, как было видно, с большим удовольствием, и в это время она продолжала рассказывать о всех новостях, что приходилось слышать в частных домах, где она бывала. Некоторые из ее рассказов у меня удержались в памяти.

Она бывала в семье Дмитрия Петровича Боткина, живущего в своем особняке на Покровке1 против 4-й гимназии. У Боткиных захворал сын дифтеритом, все средства, доступные по тому времени, были приняты для его излечения, но мальчик скончался. Боткина, мать умершего2, страшно боялась смерти и, зная, что дифтерит очень заразен, ни разу не посетила болящего сына, и когда он скончался, не вышла в комнату умершего. Мальчика положили в цинковый гроб, запаяли, чтобы при отпевании обеспечить от заражения.

На другой день [после] похорон мальчика все его белье, платье, драпировка, обивка мебели были сожжены; комната и оставшаяся мебель хорошо дезинфицированы. Комната была заново отделана, с новыми обоями. И после окончания года [со дня смерти] мальчика мать решилась войти в комнату сына; открыв ящик комода, она увидала лежащий крест с золотой цепочкой покойного сына, взяла, поцеловала крест и надела цепочку на шею. Через неделю она захворала дифтеритом и скончалась.

Мария Семеновна отличалась особой любовью и сострадательностью к животным; у ней на квартире было около десяти собак и столько же кошек, подобранных на улицах. Она за ними ухаживала и хорошо питала, так что значительная часть ее заработка уходила на них.

Как-то она попала на Малую Дмитровку, когда впервые была пущена конка, запряженная в одну лошадь, а между тем по всем улицам Москвы ходили конные вагоны, запряженные двумя лошадьми; на Малой Дмитровке это делалось, как на улице, не имеющей никаких подъемов.

Мария Семеновна не сообразила этого, и в ее голове блеснула мысль, что вагон запряжен в одну лошадь конновожатым с целью личной выгоды; она бросилась за вагоном, держа в руке свой большой узел, и начала кричать конновожатому, чтобы он остановил вагон и впряг другую лошадь, обвиняя его в жестокости и в мошенничестве.

Она, передавая все это, всхлипывала и говорила: «Я бегу и ему кричу: «Остановись!» А он, мерзавец, и вся публика в вагоне смеются. Побежала в полицейскую часть и все это рассказала, с просьбой привлечь конновожатого к ответственности, а там тоже смеются! Ну, — закончила она, — что будешь делать с мошенниками? Везде рука руку моет!»

Мария Семеновна была старая дева, худая, невысокого роста, с желтовато-пепельным цветом волос, на подбородке у ней имелась бородавка с длинными волосиками. Лицо ее напоминало лисье, и, нужно думать, она была хитрой и ловкой свахой, с большой ловкостью и умением выхваливать свои товары, как и полагается по народной поговорке: «Сватать — так хвастать!»

Свахи обслуживали бракосочетаниями купеческие семьи наподобие маклеров, помогающих совершать коммерческие сделки при продажах и закупках оптовых товаров. Казалось бы, чего проще купцу зайти в амбар того купца, товар которого ему требуется, перетолковать и поторговаться, но это не делалось из-за боязни, что при разговорах может получиться нежелательный конфликт, для обеих сторон невыгодный, после чего неловко будет идти на компромисс. Так и при сватовстве: сваха начинает говорить как бы от своего лица, делая вид, что другой стороне ее предложение неизвестно, а это только ей пришло в голову, и она думает осчастливить двух так подходящих к соединению лиц. Расписывает невесту со всех положительных для нее сторон, говорит о предполагаемом приданом, о ее именитых родственниках и все остальное в том же духе. Мать жениха все слышанное от свахи передает мужу, тот со своей стороны собирает справки о предлагаемой невесте через своих знакомых, через подкупленную прислугу семьи невесты и церковных богаделенок, которым все домашние сплетни бывают известны. Если хотя отчасти подтверждается все говоримое свахой, то ей поручают начать переговоры.

Сваха спешит к матери невесты и начинает расхваливать жениха и его семью, и, одним словом, проделывается все то же самое, что ею проделано в семье жениха. Здесь тоже наводят справки о женихе, и когда все окажется так, как говорила сваха, то назначаются смотрины в местах, подходящих для обеих сторон.

Если смотрины удовлетворили родителей, а также жениха и невесту, то начинаются переговоры опять через сваху о деньгах, даваемых за невестой, и если этот вопрос разрешается в положительном смысле, то требуют рядную на остальное приданое, даваемое за невестой.

Рядная запись начиналась обыкновенно с молитвы: Во имя Отца, Сына и Св. Духа… Мы, таковые, желая обеспечить свою дочь такую-то, даем за ней кроме денег такой суммы еще следующее. Начинается перечисление икон, с подробными указанием и наименованием их и в каких они ризах, а именно: иконы Божьей Матери в сплошной жемчужной ризе, иконы других святых в серебряных золоченых и просто серебряных. Далее подробное перечисление столового серебра и всех драгоценных украшений, как-то: брошек, браслетов, серег, диадем и колец, меховых вещей, как-то: ротонда на черно-буром меху, шуба на куньем меху, на собольем и так далее. Перечисляются меховые муфты, шляпы, дальше идет перечисление платьев, с указанием столько-то бархатных, шелковых, шерстяных, домашних ситцевых; сапог, ботиков, калош; белья с указанием дюжин простыней, полотенец, наволочек, рубашек батистовых, льняных, кальсон, чулок и так далее, причем указано, с какими кружевами и прошивками. Перечислены подушки, думки, одеяла, дамские халаты и халат жениху. Перечисляется обстановка тех комнат, где будет помещаться будущая жена.

По получении рядной опять начинается торговля о прибавке разных вещей. Но наконец все улаживается, тогда назначается день приезда жениха и его родителей в дом невесты.

После чаепития жених и невеста уходят в гостиную, а старики устанавливают и подтверждают сумму денег, рядную, после чего встают, крестятся на иконы, целуются, как родственники, поздравляя друг друга. Приглашаются молодые, их поздравляют, целуют, подается шампанское, чокаются и определяют день благословения образом молодых, и устанавливается день венчания.

О дне помолвки оповещаются родственники и знакомые пригласительными билетами; близким и уважаемым родственникам родители сами вручают билеты, а другим рассылают через своих служащих.

Принятая форма пригласительных билетов была наподобие книжечки, сделанной из толстой ватманской бумаги, с золотым обрезом, шрифт преимущественно тоже был золотой; бумага бывала разных цветов — белой, розовой, голубой и под мрамор. На лицевой стороне пригласительного билета находился вензель жениха и невесты с датой дня события. На левой внутренней стороне билета писалось: имена, отчества, фамилия родителей невесты, имеющих честь известить о помолвке их такой-то дочери с таким-то, имеющей быть там-то и тогда-то, с покорнейшей просьбой пожаловать на бал и вечерний стол.

На другой, правой стороне билета было написано то же самое, но приглашение исходило со стороны родителей жениха.

В одной из парадных комнат в переднем углу перед иконами устанавливался стол, на котором помещались иконы Спасителя и Божьей Матери и коврига черного хлеба со стоящей в середине серебряной солонкой с солью, врезанной в хлеб.

На разостланном ковре помещались священник и жених с невестой; священник, прочитав установленные молитвы, потом надевал на их пальцы обручальные кольца и произносил небольшую проповедь о таинстве венчания и об обязанностях обрученных в их будущей совместной жизни. На место священника становились родители жениха; отец держал в руках икону Спасителя, а мать хлеб и соль; жених и невеста молились перед иконой, делали три земных поклона, прикладывались к иконе, целовали отца в губы и его руку; после этого отец передавал жене икону, а сам брал хлеб и соль; молодые проделывали то же самое перед иконой, держащейся матерью. На место родителей жениха заступали родители невесты, но с образом Божьей Матери, и благословляемые опять исполняли все то же самое, как перед родителями жениха. Помолвка этим заканчивалась; в это время лакеи входили с подносами, уставленными бокалами с шампанским, и все присутствующие подходили к жениху, невесте и к их родителям и поздравляли.

В это время в зале раздавались звуки от настраиваемых скрипок, виолончели и других инструментов, молодые и гости направлялись [туда].

Бал обыкновенно начинался с полонеза. В первой паре шел отец жениха, держа за руку мать невесты, за ними шел отец невесты с матерью жениха, затем шли помолвленные, и за ними длинной гирляндой тянулись гости, проходя кругом залы и даже по другим комнатам, при медленном и торжественном темпе музыки. Правда, не по моим силам описывать эту движущуюся гирлянду, но все-таки позволю себе в кратких штрихах обрисовать ее: родители, немного косолапя, в длиннополых сюртуках, со всеми регалиями, имеющимися у них, с довольно гордыми лицами, но с желанием быть любезными со своими сватьями, смотревшими с довольной улыбкой на них; молодые, конфузящиеся под взорами многих гостей, стоящих по стенам залы и старающихся найти в них некоторые недочеты; завистливые сверстницы и подруги невесты с думами: когда наступит и для них таковой счастливый день? Остальная вся молодежь — из них многие красивые, — оживленная, с блестящими глазами, розовыми щечками, разряженная, плавно в такт музыке шла покачиваясь, представляла из себя в общем живописную картину.

После полонеза начинались танцы, бывшие в моде в то время: вальс, полька, кадриль, лансье3 и в конце бала мазурка. Во время перерывов в танцах лакеи разносили сладкие напитки, мороженое, конфекты, фрукты, шоколад, кофе с разными печениями и пирожки с икрой.

Старики беседовали в гостиной, любовались танцующими, некоторые играли в карты, но все не забывали посещать столовую, где столы были уставлены в изобилии винами и разнообразными закусками. После многих посещений столовой у некоторых старичков возгоралось желание «тряхнуть стариной», как они говорили. Требовали от музыкантов сыграть русского трепака, выходили на середину залы, держа в руках красный шелковый платок, обхаживая, с изумительным вывертом ступней ног, вокруг какой-нибудь из бойких дам, желающей доставить удовольствие развеселившимся старичкам. Дама, плавно двигаясь и повертываясь, подергивала плечами, помахивала кружевным платочком, как бы приманивала и в то же время отталкивала своего обхаживателя. Пляшущих окружало целое кольцо гостей, всей душой и сердцем сочувствующих им и хлопаньем и возгласами выражавших свой восторг и восхищение.

Около двух часов ночи просили всех гостей, находящихся в зале, отправиться в другие комнаты, в это время зала через отворенные форточки проветривалась и лакеи быстро расставляли складные столы, накрывали их скатертями, устанавливая приборы, с торчащими на них салфетками, вазы, наполненные изящными, так называемыми свадебными конфетами в золотых, серебряных бумажках с наклеенными интересными картонажами, изображающими разные фрукты, насекомых, животных и домашние обиходные предметы вплоть до мебели, вазы с фруктами, уложенными горками яблоками, грушами, апельсинами, мандаринами и виноградом и вазы с ананасами; посередине столов тянулся ряд бутылок с разными винами и шипучими сладкими водами.

На почетных местах размещались помолвленные, с ними рядом родители жениха, а напротив них садились родители невесты, а уже рядом с ними осаживали уважаемых близких родственников и почетных гостей, а дальше садился, кто как хотел по своим желаниям и стремлениям.

Во время ужина оркестр исполнял разные музыкальные пьесы по программе, напечатанной на оборотной стороне меню. Перед подачей сладкого начинали провозглашать тосты, сначала за жениха и невесту, потом их родителей, близких родственников, почетных знакомых и за всех присутствующих гостей; все эти тосты сопровождались музыкальными тушами.

Меню кушаньям было чрезвычайно разнообразное; у меня в памяти остались только два блюда, представляющих из себя некоторый эффект: так, жареная дичь, состоящая из фазанов, куропаток, рябчиков и других птиц, уложенных на блюдах, посереди которых стояла узорчатая корзинка, сделанная из теста, где помещалось чучело фазана, выделяясь своим красивым оперением; сладкое — мороженое или пломбир, фисташковое, малиновое, шоколадное, сливочное, помещающееся в домах, замках, художественно сделанных из жженого сахара.

Молодежь за столом очень веселилась, потом начинали бросать хлебные комочки в других, сидящих от них вдалеке, вызывая тем неудовольствие старших, говоривших: «Грех бросаться хлебом, многие найдутся, чтобы его съесть!»

В это время почтенные дамы тоже не зевали, опустошая вазы с конфектами и фруктами, запихивая их в свои необъятные карманы, говоря: «Свезу деткам на память о свадьбе!»

На другой же день помолвки в домах жениха и невесты можно было видеть сваху, пришедшую под видом поздравить стариков с состоявшимся торжеством, но они хорошо понимали, что она явилась за получением причитающегося гонорара за оказанную услугу. За ее труд платили от 100 до 500 рублей, с одного больше, с другого меньше, как сумеет кого обделать. Обыкновенно после благословения образом ей платили половину, а другую отдавали после свадьбы и кроме денег дарили шаль и шелковое платье.

С этого же дня значительная часть комнат в доме невесты превращалась в мастерские, с шитьем белья, платьев, примеркою их; все это делалось с хлопотливым видом, вызывая у всех суету с ахами и волнениями.

Жених ежедневно посещал невесту, привозя бонбоньерки с конфектами, и иногда дарил бриллиантовые вещи, а накануне свадьбы привозил большую свадебную шкатулку, наполненную туалетными принадлежностями, искусственными цветами флёрдоранж, надеваемыми на голову невесты во время венчания, как эмблема чистоты и невинности; здесь находились и подвенчальные свечи, украшенные теми же цветами, и белые атласные башмаки.

Вечером этого же дня приближенный отца невесты отвозил сундуки с приданым в дом жениха, отдавая от них ключи родителям, с просьбой принять по рядной записи.

Приблизительно дней за десять посылали пригласительные билеты на свадьбу того же типа, как были на помолвку.

В церковь своевременно доставлялись все необходимые документы, причем требовалось представить свидетельство о исповеди и причастии в этом году*.

* Не могу не рассказать о бывшем со мной случае. Я считал, что все бумаги мои в порядке, [и] не спешил доставить документы в домовую церковь, где предполагал венчаться. Дня за три до венчания повез к священнику документы; он их пересмотрел и спросил: «Где же свидетельство о принятии вами святого причастия в этом году?» Я смутился: как раз в этом году я не исповедовался и не причащался, о чем и сообщил ему. Священник категорически отказался венчать, если не доставлю этого документа. Этим требованием я был поставлен в весьма тяжелое положение; в оставшиеся дни до дня венчания, переполненные хлопотами и заботами, я должен был еще говеть, исповедаться и причащаться, что требовало особого чувства благоговения и сосредоточия мыслей; я думал: как мне быть? Опытные люди научили, как обойти это требование: поехать в какой-нибудь монастырь и там исповедаться и причаститься, проделывая это сразу, без говения. Поехал в Богоявленский монастырь на Никольской улице, где обратился к первому иеромонаху с просьбой меня исповедать. Когда исповедь была кончена, я попросил иеромонаха дать мне свидетельство об исповеди и причастии. Он поморщился, но согласился с моими доводами, что мною это будет делаться без достаточного чувства благоговения. Получив от него удостоверение, заплатил ему купонов в 2 рубля 50 копеек. Иеромонах посмотрел на купон и сказал: «За обман да купон!»

Перед отъездом жениха в церковь двое шаферов с его стороны с букетом белых цветов выезжали в коляске к невесте, а за ними следовала свадебная четырехместная карета, запряженная цугом, с мальчиком-форейтором, кричавшим всем встречным экипажам пронзительным, длинным криком: «Пааади!»

Свадебная карета была особенная, вся в зеркальных стеклах, остов окрашен в белый цвет с позолотой, с четырьмя фонарями на углах, внутри обитая белым атласом. Приехавшие шафера передавали букет невесте. В это время мать и отец еще раз благословляли образом, целовали и крестили, часто со слезами провожали дочь в новую жизнь. Мать, невеста с какой-нибудь из своих близких подруг, мальчик с иконой садились в карету. Впереди них ехали шафера, а позади тянулся ряд карет с провожатыми — родственниками и знакомыми.

Жених при входе в церковь становился на правой стороне, а невеста на левой, окруженные каждый своими провожатыми. При входе в церковь жених и невеста были встречаемы хором певчих с красивым концертом церковного песнопения.

Священник выходил из алтаря, подходил к жениху, брал его руку и подводил к невесте и обоих их подводил к аналою, где для венчающихся расстилался атласный цветной коврик.

Провожатые и вся публика, обыкновенно набивавшая всю церковь, внимательно смотрели: кто первый вступит на коврик — жених или невеста, тот будет, по установившимся поверьям, главарем в семье. Обвенчанные молодые, вернувшись из церкви, шли в свою комнату, где для них были приготовлены чай и легкая закуска, так как в день венчания не полагалось есть до совершения таинства венчания.

Дальнейшее я описывать не буду: поздравление молодых с бокалами шампанского, бал, ужин были почти все те же, что на помолвке, разве только при тостах за новобрачных поднимались крики: «Горько, горько!» И если молодые замедляли целоваться, то крики превращались в рев.

Ради большего парада приглашался тамбурмажор4, одетый в ливрею, обшитую позументом с большими медными пуговицами, с перекинутым через плечо, ради большего эффекта, каким-то дополнением к ливрее; он держал в руке булаву с толстым медным набалдашником, каковую отталкивал от себя при открытии двери приехавшему гостю, выражая этим движением приветствие приехавшему. На голове у него была треуголка с позументом и большой кокардой, надетая на голову по-наполеоновски.

Молодежь на балах того времени сильно веселилась: нечасто им приходилось пировать на них, а потому они с нетерпением ожидали свадеб своих подруг и знакомых, и многие из них до старости вспоминали об этих свадьбах с восхищением, рассказывая молодежи об их веселье, но бывали случаи, когда некоторые получали большое горе с трагическим окончанием.

На один из таких свадебных балов был приглашен молодой красивый Овсянников, только что окончивший высшее учебное заведение и получивший звание инженера. Овсянников был сын большого миллионера Глеба Степановича и его жены Ольги Алексеевны, взятой из именитого и богатого рода купцов Рахмановых.

Молодой Овсянников на балу познакомился с молодой красивой девушкой, но недостаточно богатых родителей. Он ею увлекся и после свадебного бала начал посещать ее дом, а частые посещения еще больше укрепили его чувства любви к ней. Он знал определенный взгляд своих родителей, что он, их единственный сын, для возвеличивания их рода еще на большую высоту должен жениться на девушке с соответствующим капиталом, как у него, но он, несмотря на это, решился просить о разрешении вступить в брак с любимой им девушкой.

Получил от родителей решительный отказ: как жениться на бесприданнице тебе, Овсянникову, чтобы наши деньги, с таким трудом и лишениями нажитые, пошли на прихоти какой-то девчонке! Этого никогда не будет! Лишим тебя наследства и проклянем, если женишься на ней. На молодого Овсянникова отказ родителей сильно повлиял, и под влиянием страстных порывов он застрелился.

Со стариком Глебом Степановичем и его женой Ольгой Алексеевной я немного был знаком, познакомившись с ними у одного своего знакомого, Михаила Ивановича Филатова, на скромной свадьбе его дочери, где присутствовали только самые близкие родственники и знакомые Филатова.

Глеб Степанович выглядел бравым и красивым мужчиной, а жена его выглядела совершенной старухой, но старающейся молодиться и нравиться мужчинам; у нее волосы были окрашены в черный цвет, глаза и брови подведены, лицо набеленное и щеки, накрашенные самыми дешевыми косметиками. Платье на ней было шелковое черное, с неимоверным декольте, с приколотым бумажным розаном, какими обыкновенно украшались куличи во время Пасхи.

На другой день свадьбы мне Филатов рассказал кое-что об Овсянниковой, принесшей большие деньги в приданое мужу. Из его слов я понял, что она истеричка, судя по тем поступкам, какие она позволяла себе в молодости. Овсянниковы жили в своем полумрачном особняке на Курской-Садовой, отказывая себе во многом, чтобы только скопить как можно больше миллионов. Овсянникова от безделья, начитавшись французских романов, сочла себя тоже за героиню; с подвернувшимся поклонником, каким-то офицером, она решилась бежать из дома. Бегство устроить не было трудно: выйти из дома, нанять извозчика и поехать к своему возлюбленному, но это было очень обыкновенно, по-мещански, а ей хотелось сильных ощущений, чувствовать себя героиней, и она заставила своего поклонника похитить ее из второго этажа дома через поставленную лестницу, ночью, когда все в доме спали. Муж немедленно был поставлен в известность об уходе его жены через окошко спальни, находящейся во втором этаже дома, своими же сторожами, и она быстро была водворена опять в дом, несомненно, к ее же радости: она чувствовала себя героиней, совершившей что-то очень интересное, а любовник без средств заботил ее мало. Мое знакомство с Овсянниковыми было в 1898 году, прошло после этого что-то около десяти лет, мне пришлось слышать об Овсянниковых, что Ольга Алексеевна скончалась и Глеб Степанович сошелся со своей молодой красивой горничной. Однажды он позвал к себе своего бухгалтера, посадил к себе в кабинет, поручив ему переписать целую кипу процентных бумаг с их наименованием и номерами на сумму в 2 миллиона рублей. Потом заставил бухгалтера составить по форме бумагу, с указанием, что вся эта сумма дарится его горничной, с которой он жил, за ее хорошее отношение к нему и любовь.

Когда все это было исполнено, он приказал позвать горничную и вручил все процентные бумаги ей в руки, с приказанием, чтобы она немедленно внесла [их] на хранение в банк на свое имя, а зная, что она неопытна, просил бухгалтера помочь ей в этом. Вернувшийся бухгалтер доложил: проделано с бумагами все, что нужно, тогда Глеб Степанович сообщил ему, что со следующего месяца у него на службе [он] не состоит, вручив ему в награду за службу несколько десятков тысяч за его работу у него. Вечером этого дня Глеб Степанович застрелился.

Года за два до этого события в Гороховском переулке, в недалеком расстоянии от моего дома, на пустыре выстроен был особняк в три этажа, с зеркальными стеклами, с двумя нелепыми куполами на крыше, а внутри дома потолки с лепной работой, нимфами на плафонах. В стиле этого дома было много придуманности, но не вкуса; строился он каким-то спекулянтом-архитектором с целью скорее перепродать. И этот дом был куплен бывшей горничной Г. С. Овсянникова, вышедшей замуж вскоре после похорон своего благодетеля за какого-то военного писаря, которым она еще при жизни Овсянникова увлекалась. В это же время ею была арендована земля у Политехнического музея, у Ильинских ворот, и на ней воздвигнуто здание с торговыми помещениями, и, думается, получаемые доходы от этих помещений не окупали процентов с денег, затраченных на стройку. Можно думать, что 2 миллиончика скоро протекли между пальцев: купленный на Гороховской дом через два года был продан Н. П. Бахрушину, и, несомненно, дешевле, чем ею за него было заплачено архитектору5.

Бухгалтер Г. С. Овсянникова был в близком родстве с Т. И. Обуховым, нашим главным управляющим в Средней Азии, от которого я все узнал, что мною здесь написано. Куда распределил Глеб Степанович свои остальные капиталы, мне неизвестно, мне кажется, он пожертвовал на старообрядческие церкви и общины, на помин его души, так как он был коренной старообрядец. Мне не думается, что Глеб Степанович мог бы отдать капиталы своим близким родственникам, как Рахмановы, Рябушинские, обладающие своими громадными средствами.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.